ОБЪЕДИНЕНИЕ ВСЕХ СЛАВЯН НЕВОЗМОЖНО

К началу войны европейской
Изысканно тонкий разврат,
От спальни царей до лакейской
Достиг небывалых громад.
Как будто Содом и Гоморра
Воскресли, приняв новый вид:
Повальное пьянство. Лень. Ссора.
Зарезан. Повешен. Убит.
...
Народ, угнетаемый дрянью,
Безмозглой, бездарной, слепой.
Усвоил повадку баранью:
Стал глупый, упрямый, тупой.
А царь, алкоголик безвольный,
Уселся на троне втроем:
С царицею самодовольной
И родственным ей мужиком.
Был образ правленья беспутен, —
Угрозный пример для корон:
Бесчинствовал пьяный Распутин,
Усевшись с ногами на трон.
...
Как следствие чуши и вздора —
Неистово вверглись в войну.
Воскресли Содом и Гоморра,
Покаранные в старину.

Игорь Северянин. Поэза упадка. 1918

100 лет назад, когда Николай II спасал сербов от немцев, еще сохранялись славянофильские, державные настроения, желание объединить славян во главе с русским православным царем против романо-германского мира. Недалекий и безвольный царь правил в «симфонии» с продажной церковью, о которой Лев Толстой сказал: «Та вера, которую исповедует наша иерархия и которой она учит народ, есть не только ложь, но и безнравственный обман». При этом он воспринимал народ тупым быдлом, готовым своей жизнью защищать его политические амбиции по спасению славян. Однако среди самих славян не было никакой объединительной идеи, даже их общая религия — православие — имела столько оттенков, что носила скорее национальный, нежели вселенский характер. Идея «Третьего Рима» выдохлась, зато зрела идея «Третьего Интернационала».

Не сказать, что только теперь стала понятна сложность славянских отношений накануне Первой мировой войны. Трезвые голоса звучали во все времена, но власть предпочитала и предпочитает слушать то, что ласкает слух, а не то, что отрезвляет. Удивительно, еще в середине ХIХ века Константин Леонтьев провел подробнейший анализ славянских народов и в своей известной книге «Византизм и Славянство» показал невозможность не только объединения всех славян, но даже предсказал распад южных славян, что мы наблюдаем только в наши дни. Для таких открытий в стародавние времена, когда многие славяне были в составе Османской, Австро-Венгерской и Российской империй, недостаточно иметь прозорливость, надо иметь редкое мужество смотреть правде в глаза и не верить в притягательную мечту, которую готов был реализовать русской царь со всей своей военной мощью. Для таких предсказаний нужно было иметь беспощадный ум, освобожденный от всех условностей и научных доктрин, способный увидеть непредвзято то, что для большинства представлялось совершенно в ином благостном свете.

После подробного анализа каждого славянского народа Леонтьев делает следующие выводы: «Итак, мы видим: 1) что ни у чехов, ни у хорватов и далматов, ни у русских Галиции, ни у сербов православных, ни у болгар, ни у черногорцев нет теперь никакого прочного и национального привилегированного класса; 2) что у всех у них почти нет вовсе ни аристократических преданий, ни сословного воспитания; 3) что австрийские славяне во всех делах собственно славянских руководятся национальной буржуазией, купцами, учителями, докторами, писателями и т. д.; ибо у чехов старые дворянские роды не соединили, подобно польским вельможам, своих имен и своих интересов с делом национальной оппозиции; оппозиция чешской знати, как я уже сказал выше, имеет феодальную цель. Словаки смешаны с мадьярами, трудно отделимы от них даже умственно; если же и отделимы умственно от общеугорской жизни, то разве в виде элемента более демократического, чем элемент мадьярский; у русских Галиции аристократия — враждебные им поляки и т. д.; 4) что у турецких славян следы аристократического начала и сословного воспитания еще гораздо слабее, чем у австрийских, и что вообще в Турции все христиане — и славяне, и греки — очень легко переходят из патриархального быта в буржуазно-либеральный, из героев Гомера и Купера в героев Теккерея, Поля де Кока и Гоголя; 5) ни у чехов, ни у хорватов, ни у сербов, ни у болгар нет в характере той долгой государственной выправки, которую дает прочное существование национальной популярной монархии. Они и без парламента все привыкли к парламентарной дипломатии, к игре разных демонстраций и т. п. У всех у них уже крепко всосались в крови привычки и предрассудки так называемого равенства и так называемой свободы». Леонтьев не был мракобесом, хотя терпеть не мог европейское буржуа и нелицеприятно отзывался о лозунгах французской революции.

НАС СНЕСЕТ КИТАЙСКОЕ НАШЕСТВИЕ

Леонтьев острее и глубже других понимал и характер русского народа, и процессы, протекающие в России, а потому у него было катастрофическое чувство наступления новой эпохи. «Петербургская Россия, — писал он в 1880 году, — эта мещанская современная Европа, сама трещит везде по швам, и внимательно разумеющее ухо слышит этот многозначительный треск ежеминутно и понимает его ужасное значение!» Он не только чувствовал умирание старого, но раньше других почуял гул надвигающейся революции и понял ее смысл: «Русское общество, и без того довольно эгалитарное по привычкам, помчится еще быстрее всякого другого по смертному пути всесмешения, и — кто знает? — подобно евреям, не ожидавшим, что из недр их выйдет Учитель Новой веры, и мы, неожиданно, из наших государственных недр, сперва бессословных, а потом бесцерковных или уже слабо церковных, — родим антихриста». Леонтьев почувствовал что-то роковое для духовного будущего России, он чуял, что в России, в народе есть благоприятная почва для явления антихриста. И он на самом деле появился в образе Сталина.

Леонтьев был противником республики, социализма, но не сказать, что любил монархию или церковь, скорее, он был аристократом духа. У него были свои предпочтения, которые шли вразрез с европейскими устремлениями, но он умел вопреки своим симпатиям смотреть правде в глаза и ужасался от той истины, которая ему открылась: «Либерализм, простертый еще немного дальше, довел бы нас до взрыва, и так называемая конституция была бы самым верным средством для произведения насильственного социалистического переворота, для возбуждения бедного класса населения противу богатых, противу землевладельцев, банкиров и купцов, для новой, ужасной, может быть, пугачевщины. Нужно удивляться только, как это могли некоторые, даже и благонамеренные, люди желать ограничения царской власти в надежде на лучшее умиротворение России! Русский простолюдин сдерживается гораздо более своим духовным чувством к особе Богопомазанного Государя и давней привычкой повиноваться Его слугам, чем каким-нибудь естественным свойством своим и вовсе не воспитанным в нем историей уважением к отвлеченностям закона. Известно, что русский человек вовсе не умерен, а расположен, напротив того, доходить в увлечениях своих до крайности. Если бы монархическая власть утратила бы свое безусловное значение и если бы народ понял, что теперь уже правит им не сам Государь, а какими-то неизвестными путями набранные и для него ничего не значащие депутаты, то, может быть, скорее простолюдина всякой другой национальности русский рабочий человек дошел бы до мысли о том, что нет больше никаких поводов повиноваться. Теперь он плачет об убитом Государе в церквах и находит свои слезы душеспасительными; а тогда о депутатах он не только плакать бы не стал, но потребовал бы для себя как можно побольше земли и вообще собственности и как можно меньше податей... За свободу же печати и парламентских прений он не станет драться». В этом предсказании видно даже описание характера будущей революции. Он пытается противодействовать наступлению революции и республики, одновременно понимая тщетность каких-либо усилий в этом направлении: «Социализм рано или поздно возьмет верх, но не в здоровой и безобидной форме новой и постепенной государственной организации, а среди потоков крови и неисчислимых ужасов анархии... Надо стоять на уровне событий, надо понять, что организация отношений между трудом и капиталом в том или другом виде есть историческая неизбежность и что мы должны не обманывать себя, отвращая лицо от опасности, а, взглянув ей прямо в глаза, не смущаясь, понять всю ее неотвратимость». Под конец жизни (Леонтьев умер в 1891 году) у него звучит зловещее предчувствие, что славяне «лопнут, как мыльный пузырь, и распустятся немного позднее других все в той же ненавистной всеевропейской буржуазии, а потом будут (туда и дорога!) попраны китайским нашествием. (NB. Заметьте, что религия Конфуция есть почти чистая практическая мораль и не знает Личного Бога, а буддизм в Китае, тоже столь сильный, есть прямо религиозный атеизм... Ну разве не Гоги и Магоги?)». Если верить Леонтьеву, то нас впереди ждут непростые деньки.

Кто был он? — Вождь, земной Вожатый
Народных воль, кем изменен
Путь человечества, кем сжаты
В один поток волны времен.
Октябрь лег в жизни новой эрой,
Властней века разгородил,
Чем все эпохи, чем все меры,
Чем Ренессанс и дни Аттил.
Мир прежний сякнет, слаб и тленен;
Мир новый — общий океан —
Растет из бурь октябрьских: Ленин
На рубеже, как великан.
Земля! зеленая планета!
Ничтожный шар в семье планет!
Твое величье — имя это,
Меж слав твоих — прекрасней нет!

Валерий Брюсов. Ленин. 25 января 1924

КУЛЬТУРА ПРОИЗВОЛА КРЕПКО ЗАСЕЛА В ГОЛОВАХ И ДЕЛАХ

Леонтьева окружали имена весьма авторитетные для российского общества, которые и сегодня удивляют глубиной мысли. Как же он оказался прозорливее более именитых современников, будь то славянофил Николай Данилевский или западник Владимир Соловьев? Беда российской общественной мысли в доктринерстве, в следовании своим убеждениям, а в политике — прихотям. Культура произвола крепко засела и в головах, и в делах. Российские мыслители не боятся следовать однажды избранной вздорной мысли, никогда не сознаются, что в чем-то ошибались, и, конечно же, никогда не скажут правды о своем народе, его анархической природе, его непредсказуемости для власти. Леонтьев тем и отличался, что он вынужденно говорил то, во что не хотел верить, но что должно было наступить неизбежно. Этот ужас от своих предсказаний преследовал его, и он пытался спрятаться от него в греческом монастыре, но вера для него не была надежной опорой. Он и от нее не ждал ничего хорошего: «И под конец не только не настанет всемирного братства, а именно тогда-то оскудеет любовь, когда будет проповедано Евангелие во всех концах земли. И когда эта проповедь достигнет до предначертанной ей свыше точки насыщения, когда при оскудении даже и той любви, неполной, паллиативной, люди станут верить безумно в «мир и спокойствие», — тогда-то и постигнет их погуба... «и не избегнут!». Сам Леонтьев был добрым человеком, но в его острой мысли искрится злость, помогающая ему открыть то, что было закрыто для прекраснодушных мыслителей. Он бежал от действительности не в утопию, он был слишком реалистичен во взглядах, а в Оптину пустынь, где принял постриг и вскоре умер — задолго до тех событий, которые предсказал почти в деталях.

Если я обращу человечество в часы
И покажу, как стрелка столетия движется,
Неужели из нашей времен полосы
Не вылетит война, как ненужная ижица?
Там, где род людей себе нажил почечуй,
Сидя тысячелетьями в креслах пружинной войны,
Я вам расскажу, что я из будущего чую
Мои зачеловеческие сны.
Я знаю, что вы — правоверные волки,
Пятеркой ваших выстрелов пожимаю свои,
Но неужели вы не слышите шорох судьбы иголки,
Этой чудесной швеи?
Я затоплю моей силой, мысли потопом
Постройки существующих правительств,
Сказочно выросший Китеж
Открою глупости старой холопам.
И, когда председателей земного шара шайка
Будет брошена страшному голоду зеленою коркой,
Каждого правительства существующего гайка
Будет послушна нашей отвертке.
И, когда девушка с бородой
Бросит обещанный камень,
Вы скажете: «Это то,
Что мы ждали веками».
Часы человечества, тикая,
Стрелкой моей мысли двигайте!
Пусть эти вырастут самоубийством правительств и
книгой — те.
Будет земля бесповеликая!
Предземшарвеликая!
Будь ей песнь повеликою:
Я расскажу, что вселенная — с копотью спичка
На лице счета.
И моя мысль — точно отмычка
Для двери, за ней застрелившийся кто-то...

Велимир Хлебников. 1922