Анна Русс: «Стоит приехать в Казань какой-нибудь медиафигуре, пишущей полную дребедень, на нее все придут»

Анна Русс: «В Казани, в принципе, о поэзии не очень-то и пишут. Это, наверное, все-таки не так востребовано»

«ДВЕ НЕДЕЛИ Я БЫЛА ТАКАЯ ДОБРОДЕТЕЛЬНАЯ МАТЬ...»

— Анна, с вами можно встретить не так уж много интервью.

— Наверное. Как с поэтом — вряд ли.

— Вы не любите журналистов, или они сами не особо интересуются?

— Пока я жила в Москве, у меня были всякие интервью — в основном видео. А в Казани, в принципе, о поэзии не очень-то и пишут. Это, наверное, все-таки не так востребовано.

— Вы жили в Москве, когда учились в литинституте?

— Да, я поехала в Москву поступать в литинститут, несмотря на то, что в Казани у меня была уже половина высшего образования. Все как-то так в жизни поменялось: я поехала туда, потом вернулась, у меня родилась дочь Лина, потом мы опять уехали в Москву и стали там жить. Жили очень странно. Лина ходила в детский сад две недели там, две недели здесь. Родители понимали, что мне надо жить литературной жизнью и пытаться делать какую-то карьеру, и поэтому Лина честно поездами ездила туда-сюда. То я за ней поеду в Казань, то бабушка приедет в Москву. Две недели я была такая добродетельная мать, а две недели — сорви-башка, популярная поэтесса, участвовала во всяких фестивалях, конкурсах. В Москве, если ты этим живешь, ты немедленно становишься известной публичной фигурой. Пока я там жила, про меня каждый день что-то писали в блогах. Кода я вернулась в Казань, то с удивлением обнаружила, что обо мне по-прежнему чаще пишут в Москве, чем здесь.

— Вы сознательно решили жить такой жизнью, захотели стать известной?

— Если у тебя вообще есть литературные амбиции, то ты, наверное, хочешь не то чтобы стать известной, но хотя бы стать востребованной. Если ты востребован, тебя все знают. Мне хотелось выступать, публиковаться. Я никогда не занималась своей раскруткой, но так получалось, что меня всегда везде звали. Не то чтобы я мечтала стать известной, но не отказывала себе в этом. Был период, когда я была одной из самых популярных девочек-поэтов в Москве — мне это нравилось, а почему бы и нет-то?

«Был период, когда я была одной из самых популярных девочек-поэтов в Москве — мне это нравилось, а почему бы и нет-то?»

— В итоге вы окончили литинститут?

— Нет, в итоге я оттуда сбежала, потому что это не имело смысла. Мне кажется, что для человека, которому не 17 лет, единственное, что может дать литинститут, — это дешевое общежитие в Москве. Люди шли в этот институт, думая, что их научат быть писателями, а их там учили быть читателями. Это на самом деле правильно, но только когда тебе 17 - 18 лет. Мне было побольше лет, и я всей душой возражала против этой системы. Ты туда приходишь, думая: «Я умею писать, научите меня писать еще лучше, а лучше — сделайте из меня звезду». А тебе говорят: «Ты вот так пишешь, а теперь почитай, как писали до тебя». И дальше начинается филфак, усиленное чтение — все, что нужно знать писателю, чтобы ему не было стыдно за себя. Непосредственно творческому процессу там уделялся один день в неделю, и никакие твои творческие успехи не могли повлиять на отношение к тебе в институте. Ты мог быть какой угодно звездой, иметь кучу публикаций, но при этом, если ты плохо ходишь на физру, тебя могут просто выкинуть. Пелевина, как известно, выкинули за непосещение.

Есть одна проблема: помимо того, что литинститут может не давать хорошего, он может дать кое-что плохое. Это замкнутая литературная система, в которой есть свои боги, свои «падшие». Тебе кажется, что это и есть большая современная литература. Это же Москва, это же литинститут! Для тебя становятся кумирами те поэты, которых тебе навязывают преподаватели. А когда тебя спрашивают про известных молодых современных поэтов и писателей, ты называешь старшекурсников или своих однокурсников, которых опубликовали в журналах или которые дали интервью. Они внутри института делают звездами своих студентов, которые на самом деле особо ничего не добились. Когда я там училась, проходило невероятное количество литературных вечеров, на которые мои одногруппники категорически отказывались ходить. Для того, чтобы послушать настоящую поэзию, нужно было просто сесть на метро и проехать несколько станций — есть люди, которые из других городов на литературные фестивали приезжают за этим. А мы учились там, жили там, и если кто-то хотел поговорить о литературе, он просто шел в соседнюю комнату с водкой — и начинались разговоры.

«КАЗАНЬ ОЧЕНЬ ДАЛЕКА»

— Насколько литературная жизнь Казани далека от литературной жизни Москвы?

— Казань далека очень. Я в последние пару лет сама слегка отошла от литературной жизни, поэтому могу сказать те сведения, которые у меня есть за прошлый год — может, что-то изменилось с тех пор. В какой-то момент, лет пять назад, а может, и раньше, в Казани внезапно выросло поколение замечательнейших поэтов. Таких, которые вполне могли бы и публиковаться, и выступать где угодно. Некоторые из них попадали во всякие шорт-листы премий.

Но при этом Казани это было как-то малоинтересно. В Москве, если выступает поэт, про которого написано, что он шорт-листер премии «Дебют» или премии «ЛитРентген», — он немедленно становится интересен. А в Казани, даже если ты победитель, максимум, что произойдет, — это информповод пригласить тебя куда-нибудь на эфир на утреннюю программу. С Москвой сравнивать бесполезно — там все круто всегда, по умолчанию. А вот если сравнивать с Нижним, там есть сеть заведений, которая называется «Еда и культура», это что-то вроде литературных кафе, где постоянно происходят литературные вечера. Если туда приедет какой-то маститый поэт из Москвы, то на него придут человек 60. А в Казани на него придут студенты филфака, потому что их преподаватели настояли, а то и сняли их с занятий. По собственной воле люди у нас поэтов слушать не ходят. Но при этом удивительно: стоит приехать в Казань какой-нибудь медиафигуре, пишущей полную дребедень, на нее все придут. Если у медиафигуры есть свой паблик в «ВКонтакте» на 10 тысяч человек.

— Есть ли сейчас в Казани какие-то площадки, подходящие для поэтических выступлений?

— Есть дружелюбный Аксеновский дом, который является одной из немногих бесплатных площадок. Кто хочет себе литературный вечер, может себе его там устроить. Кто хочет литературный вечер не там, может договориться с каким-то другим местом. Площадки есть, но я не уверена, что есть в Казани место, куда придут просто потому, что это такое место. То есть кто-то устраивает свой вечер в этом месте и мы туда пойдем, потому что мы знаем, что это место плохого не посоветует.

— А центр современной культуры «Смена»?

— «Смена» — это вообще сложно, я не понимаю, как она живет. «Смена» делает красивые бумажные афиши, приглашает обалденных людей, на которых иногда приходят по три человека. Это мощнейший показатель культурного уровня в Казани. Но «Смена» держится особняком: «Вот смотрите, мы напечатали афиши о том, что звезда первого уровня в московской литературе приедет к нам, мы ничего объяснять не будем, хотите — приходите, хотите — нет. Вы не пришли — вы сами виноваты. Нам ни перед кем не стыдно, мы ни перед кем не оправдываемся». Это позиция понятна, но мне бы хотелось, чтобы было иначе.

Есть неприятная тенденция, что любое место, которое хочется назвать культовым или потенциально культовым, очень быстро выдыхается, оттого что начинает привлекать к себе кучу народа более «народными» методами, устраивая там всякие движухи. Та же печа-куча или поэтический слэм в «Смене»: то, что я видела, то низкий уровень выступлений и много зрителей, которые пришли послушать своих друзей. Очень хочется, чтобы в Казани была площадка, которая бы обладала настолько хорошей репутацией, что на нее пойдут в любом случае. Чтобы было некое место, где сегодня что-то будет, и это, наверное, будет круто.

— Расскажите о казанских лито. Сколько их, какие они, нужны ли они?

— Лито в наше время вообще непонятно, с чего образуются. Было очень много замечательных мест до того, как возник бум социальных сетей. Ну что такое лито? Ты принес свои стихи, и все их обсуждают. А что их обсуждать-то? Можно их у себя на странице повесить, и все, кто мог прийти на лито, откомментируют.

Людям не столько хочется понять, что они там понаписали, сколько хочется живого общения. В этом смысле соцсети их удовлетворяют. Живого общения хотят обычно люди, которым просто по жизни не хватает живого общения независимо от того, литераторы они или нет. К сожалению, литературные объединения и встречи становятся некими посиделками очень одиноких людей, большая часть из которых начинает писать только потому, что им нужен повод, чтобы на эти посиделки как-то ходить.

Нет встреч очень одиноких людей, нет встреч людей, которые любят заправлять свитера в джинсы, нет встреч людей, которым совершенно все равно, во сколько начинать и заканчивать день, или людей, у которых 43 размер обуви. Есть встречи писателей — окей, я писатель. Я же что-то пишу, все же что-то пишут. Нет же на свете человека, который раз в жизни двух строчек срифмовать не пробовал. Значит, я писатель, пойду покажу стихи. Пошел, показал, добрые люди сказали: «Ну что-то вроде в рифму, да, пишите «исчо». Он пишет, потому что в следующий раз надо же что-то показать. И вот это как-то ужасно печально. Потому что, нет бы им просто встретиться и сказать: «Мы клевые, давайте вместе сидеть». Нет, они туда постоянно литературу таскают. А есть люди, которые эту «литературу» поощряют. «А не выпустить ли нам сборничек лито? Давайте-ка выпустим тысячным тиражом и будем всем дарить». Ты этот сборничек берешь, а тебе говорят: «Дай-ка я тебе его сейчас подпишу». И ты уже и выкинуть не можешь.

Вот вырубят у нас интернет в один прекрасный день, лишат нас сетей и всего остального — все как миленькие начнут опять собираться.

«ЖЕНЩИНЕ, ПИШУЩЕЙ СТИХИ, ОЧЕНЬ СИЛЬНО МЕШАЕТ ТО, ЧТО ОНА ЖЕНЩИНА»

— Что же происходит с поэзией, когда она оказывается в легком доступе глобальной сети? Влияет ли это не ее качество?

— Это интернет-пространство сводит с ума со своим невероятным свободным доступом к чему угодно, это касается не только поэзии, а всего. Если ты раньше хотел что-то узнать, ты несколько дней крутил это в голове, шел в библиотеку, читал в книгах, узнавал. А сейчас бац — нагуглил. Это ужасно портит человека. Он не может ни на чем сосредоточиться, потому что он привык слишком быстро получать ответ на любой свой вопрос.

«Тут, как в любой профессии, женщине надо что-то доказывать, чтобы ее приняли как полноправного члена общества»

— Но вы же тоже печатаете стихи на своих страницах в соцсетях.

— Штука в том, что сейчас почти нет адекватных поэтических порталов. Точнее они есть, но они странно работают. Тебе будет тяжело найти хорошего писателя или поэта, если тебе его не порекомендуют целенаправленно. Есть форумы, но если ты на них не сидишь, ты, по сути, никак не узнаешь. Вот ты знаешь Веру Полозкову, зашел к ней на страницу — она там раз в сто лет напишет, что есть какой-то замечательный поэт. Даже если Вера Полозкова время от времени про кого-то напишет, это уже прекрасная образовательная деятельность, но это в час по чайной ложке. По сути, нет ничего, что тебя нормально образовывает. Только люди, у которых ты спросишь, что почитать, и они тебе посоветуют. Есть еще литературная карта России: хочется тебе узнать, какие поэты с тобой в одном городе живут, залез туда — а там почти никого нет. Потому что они там занимаются не тем, чтобы всех хороших поэтов нанести на эту карту, а заносят тех, кто где-то засветился.

Ответ на самом деле очень банальный: если человеку реально интересно, он все найдет. У меня есть друг, который говорит: «Мой любимый поэт — Анна Русс». Мне бы радоваться, а меня, естественно, плющит. Дескать, ну как так может быть? А он говорит: «Я что-то читал кроме тебя, и что-то мне ничего не понравилось». И называет фамилии каких-то поэтов — и ты понимаешь, почему они ему не понравились. Ты ему рекомендуешь что-то, а он говорит, что не хочет заморачиваться: «Ты мой любимый поэт». А мне грустно и обидно. Потому что я хочу, чтобы он меня выбрал из лучших, а не на безрыбье. Или выбрал кого-то другого, что тоже справедливо.

— А как сильно вы реагируете на комментарии к вашим стихам? Воспринимаете их всерьез, болезненно?

— Комментарии чаще всего от твоих близких друзей, которые ни черта в стихах не понимают и комментируют не то, как ты написала, а то, что ты написала. Ты шиш найдешь под своим стихом конструктивную критику. А если она и будет, то она, скорее всего, будет в личку, и никакого обсуждения не получится. Обсуждение — это когда кто-то приходит на твою страницу и пишет: «Аня, это не стих, а говно». Кто-то приходит, говорит: «Ну отчего же сразу говно, давайте как-нибудь подискутируем». А люди обычно какую-то пургу пишут. Самому паршивому, но конструктивному комментарию ты радуешься больше, чем какому-нибудь: «Как всегда великолепно». Вот это «как всегда» тебе совершенно ни к чему.

С другой стороны, я однажды нарисовала четырех розовых медведей, и они собрали кучу тысяч лайков и были распространены вообще во всех соцсетях. Просто заходишь в Google, пишешь «мимимитинг» — и там эти розовые медведи. Ты думаешь: ну зачем такой поэт нужен? Давайте я лучше интернет-мемы буду создавать, если у меня так хорошо получается. Народная любовь — это настолько не показатель...

Я не знаю, как то, что я вам рассказываю, сделать внезапно интересным. Можно подпустить каких-то фишек... Я и вправду не знаю.

«Я долгое время делала всяких кукол, и люди хотели зафоткать моих кукол, это интересный визуальный материал. А какой визуальный материал может быть у стихов?»

— Нет, наше интервью проходит хорошо. Пусть идет, как идет.

— Вот когда вы мне позвонили, я спросила, в каком качестве вы хотите со мной пообщаться. Я больше года проработала управляющей «Циферблата», и все, кто мне звонил, хотели сделать материал про «Циферблат». Сейчас я работаю сценаристом в комнатах-квестах, и в основном людям интересно именно то, что я создаю эти комнаты, потому что все в эти комнаты ходят и всем нравится. Я к этому привыкла. Или еще: я долгое время делала всяких кукол, и люди хотели зафоткать моих кукол — это интересный визуальный материал. А какой визуальный материал может быть у стихов?

Хотя можно сам стишок повесить в статью. Когда поэт трындит, его трындеж не иллюстрирует ничто. А когда повесят рядом хороший стих, будет похоже, что с нормальным человеком поговорили. А когда девушка-поэт, вообще могут подумать: ну, наверное, это очередная барышня, пишущая про осенний листопад, одиночество.

— Не то чтобы про вас так думали. Вы, кажется, отошли от этого образа давным-давно.

— Так у меня, по сути, и не было образа девушки, которая пишет на девчачьи темы (улыбается).

— По поводу женской поэзии. Дмитрий Воденников как-то написал у себя в Facebook, что если уж женщина пишет стихи, то она должна писать их либо гениально, либо вообще не писать.

— Я думаю, это поза. Мне кажется, Воденников мог такое сказать, но я не думаю, что он сам так считает. Женщине, пишущей стихи, очень сильно мешает то, что она женщина. Ей очень сильно мешает то, что большинство женщин не мыслят свою жизнь без того, чтобы не реализовать свои женские функции. То есть дай женщине хорошего мужчину — ей будет все пофиг. Это очень сильно сказывается на поэзии. Мужчине вот больно потому, что его бросила телка — он пишет какие-то стихи про войну, про лес, про бога, совесть и все что угодно. Настроение от того, что его бросила любимая женщина, он отпускает совершенно в другое. Или он пишет любовную лирику, и она, скорее всего, прекрасна. Например, Бродский, у которого много любовной лирики, но она всегда как-то заплетена с чем-то еще.

А женщина, когда у нее такое происходит, к сожалению, пишет стихи про то, как ее бросил возлюбленный. Ей гораздо труднее переключить это в другое русло. Если говорить об этом высказывании Воденникова... Нужно сказать так: если женщина пишет стихи, то они должны либо ничем не отличаться от мужских, либо быть настолько женскими, что это превратилось бы в жанр — «женская поэзия», как это успешно делает Вера Павлова. Все пограничное — это ужасно. Тут, как в любой профессии, женщине надо что-то доказывать, чтобы ее приняли как полноправного члена общества.

«НЕВОЗМОЖНО ПИСАТЬ ДЛЯ ДЕТЕЙ, БУДУЧИ ПРИ ЭТОМ ПОРЯДОЧНЫМ ВЗРОСЛЫМ»

— Существует мнение, что поэту гораздо сложнее стать известным при жизни, чем прозаику. Вы с этим согласны?

— Ты написал хорошую прозу, тебя издали — вот ты и прозаик. А поэта хоть 100 раз напечатают в журнале, ну и что? Даже если поэт книжку издаст... Люди любят читать книжки, но под книжками они понимают прозу. Здесь по-другому. Ты написал стих — и этот стих ложится на душу, запоминается, и люди его друг другу шлют, читают, рассказывают. В этом плюс интернета. Раньше переписывали друг другу в тетрадки, и это был чаще всего Эдуард Асадов, к сожалению. Сегодня есть в интернете та же прекрасная Вера, которая всем пришлась по душе со своими стихами.

— Давно вы знакомы с Верой Полозковой?

— Мы знакомы давно, с Москвы. Не то чтобы мы были супердрузья, но Вера очень любит людей, в частности меня. Приехала она как-то в Казань и говорит: «Давай приходи». Я пришла, а вокруг нее толпа — и эта толпа хочет... причаститься. Не просто селфи с Верой сделать, а потрогать Веру, какие-то слова от нее услышать. И ты видишь, что Вера — пророк и что она несет людям свет и исцеление, и я сейчас не шучу. Потому что ее стихи ложатся на сердце людям ровно так, как надо. И еще она при этом пишет неплохо. Это первый случай, когда всем людям поголовно — обычным, простым, которые от поэзии не сходят с ума — нравятся хорошие стихи. Эдуард Асадов был так себе поэт — он был морализатор рифмующий. А у Веры классные стихи.

Когда не будет интернета, не знаю, что будет — все поэты лесом пойдут. Интернет — это у нас вместо стадионов, которые были у Вознесенского, Евтушенко.

— Вы когда-то пробовали писать прозу?

— Когда я пыталась писать прозу, все, что у меня получалось, — это короткие рассказы для детей или какие-то совсем крошечные тексты. Как прозаики это делают, понятия не имею, только восхищаться могу.

«Я никогда не занималась своей раскруткой, но так получалось, что меня всегда везде звали»

— Вы также писали стихи для детей, за которые получили премию «Дебют».

— Стихи для детей я писала два раза в жизни. Первый раз, когда мне было 20 - 21 и детей у меня не было. Я писала веселые клевые стихи, и мне в итоге дали за это «Дебют». Дали в надежде, что из меня получится хороший детский поэт. Второй раз я писала стихи, когда я уже родила, — это были другие стихи, стихи человека, у которого ребенок есть. Они были, наверное, хуже. Потому что детский поэт должен быть ребенком. Взрослый человек детским поэтом быть не может. У детских поэтов могут быть жены, дети, они их легко бросают — в целом они редкостные засранцы. Но невозможно писать для детей, будучи при этом порядочным взрослым.

А дети — они всегда непорядочные. Они, как говорил Джеймс Барри, веселые, бесхитростные и бессердечные. Меня до сих пор зовут на всякие детские фестивали, там я читаю детям одни и те же стихи, читаю я их все лучше и агрессивнее. Есть примерно 50 стихов — на этом вся моя литературная карьера в качестве детского писателя закончилась.

— В интервью одной радиостанции вы рассказывали о том, как работали сценаристом компьютерных игр, правда, не очень подробно.

— Сейчас я пишу сценарии для реальных игр — это гораздо интереснее. Проект называется «Выйти из комнаты». Разница между компьютерной игрой и реальной игрой... Не получится просто совместить два предмета и добиться какой-то реакции — все по-настоящему. Это обалденно — вытаскивать людей из-за компьютера и помещать их в реальную комнату, где ты постоянно чувствуешь взаимосвязь с предметами и реакцию на то, что ты делаешь. Все раскопал, кнопочку нашел, нажал — и бац! Музыка заиграла, и дверь открылась. В компьютерной игре это все кажется ерундой. У меня есть ощущение, что это лучшая работа, которая у меня вообще может быть, потому что я создаю миры. Я всегда мечтала об этом. Это идеальная работа для писателя, который не умеет писать, или для драматурга, который не умеет расписывать реплики. Ты создаешь сценарий, ты создаешь людей, но самих людей в кадре нет, хотя они только что были. Пустое пространство, в котором актерами будут те, кто туда зайдет, — это удивительный жанр.

— Какой сценарий вы пишете сейчас?

— Я пишу сценарий для комнаты Шерлока Холмса — это будет настоящий детектив, в котором нужно будет проводить свое расследование. Многие выйдут из комнаты, но расследование провести не успеют — не узнают, кто преступник, не поймут, что произошло. Сейчас мы также открыли квест про Джокера, который похищает детей. Для него мне пришлось придумать семерых разных детей, каждый из которых страдает детской формой одного из смертных грехов. Передо мной возникли образы детей, их родителей, детали их исчезновения. Игроки много из этого даже не узнают, они найдут только обрывки. Сценарии меня настолько захватили, что я почти перестала писать стихи — в принципе, одно другое заменяет.

«НА ПОЭТИЧЕСКИХ СЛЭМАХ ЗРИТЕЛИ ДОЛЖНЫ СИДЕТЬ И ПИВО ПИТЬ»

— Давайте вернемся к слэмам. Почему вы считаете, что «слэмовская» поэзия — это отдельный жанр и ничего общего с традиционной поэзией не имеет?

— Есть люди, которые всю поэзию пишут так, чтобы читать ее на слэмах. Например, Вадим Степанцов или Орлуша. Последний — это просто смешные, хорошо срифмованные стихи на злобу дня. У него все что хочешь, бери и на слэме читай. При этом Орлуша не считается «поэтом-поэтом». Поэты его за поэта не держат. Это стихи, но они не являются поэзией.

Те стихи, которые я читаю на слэмах, будучи напечатанными, потеряют большую часть того, что в них в принципе нравится. Я их не публикую, это не имеет смысла практически никогда. И слэм — это спорт. А спорт и поэзия — это не пограничные жанры, а жанры совершенно несовместимые. И если ты их совмещаешь, будь готов к тому, что будет огромное количество подводных камней.

— Например, каких?

— Вот был слэм в «Смене». Какой вообще поэтический слэм может быть в «Смене»? Слэм — это не просто спорт, это спорт для баров, там люди должны быть подогретыми алкоголем. Это такой жанр — зрители должны сидеть и пить пиво. Там совершенно чужие люди, которые тебя не знают, за тебя голосуют. А в «Смене» все сидят чинно рядочками, а ты перед ними читаешь стихи, которые рассчитаны на... Представьте себе, что «Битлз» гамбургского периода со всеми их выкрутасами вокруг микрофонов взять и поставить выступать в «Смену». Это будет выглядеть дебильно. Точно так же и со стихами.

А вообще, в слэме ты выигрываешь независимо от того, лучше ты или нет. Ты выигрываешь потому, что ты очень хочешь выиграть — ты победитель по сути. Я обыгрывала многих поэтов лучше меня — Степанцова, Орлушу, Штыпеля. Просто в этот момент я почему-то была победителем. Говорить про слэм только как про поэтический жанр нельзя — слишком много дополнительных законов. Не может поэзия и ее восприятие зависеть от таких факторов, как настроение, похмелье или то, что в зале оказалась группа скинхедов, которым ты внезапно не понравилась.

— Четыре года назад вы участвовали в X международном поэтическом слэме, который проводился в Германии в рамках берлинского фестиваля. Расскажите, как это было?

— Берлин был клевый, там очень интеллигентные люди делают этот слэм, хоть они и очень сложные. Там было слэм-ревю, что означает, что каждый читает на своем родном языке — и тут уж пойди и победи. А еще там был хлопометр — кому больше хлопают, тот и победил. Не знаю, как они это измеряли. Логично, что все равно в этом слэме победит кто-то, кто читает на английском или на немецком, в противном случае люди просто не поймут. В тот раз победила девушка из Австралии, у нее были, правда, классные стихи. У меня было второе место по хлопометру, хотя я читала на русском. Но, естественно, я в каждый стишок засовывала что-то по-английски, переводила какое-нибудь четверостишие. Ну и просто отжигала по-английски перед выступлением типа: «Здрасьте, меня зовут Анна Русс. Ничего, что я произношу это слово в Берлине?» А они, несчастные немцы, каждый раз, когда с ними шутишь на тему «русские-немцы», обязаны смеяться — такая толерантность.

— Два года спустя был парижский слэм...

— Там нам не понравилось. Смысл был в том, что тебя просят прислать стихи на русском и подстрочник на английском или свой перевод. Ты шлешь этот перевод на английский, а они потом переводят это на французский. В конечном итоге к моменту перевода на французский от твоих стихов ничего не останется. Зато в Париже есть аудитория — 200 человек, которые ходят на все слэмы. Но это Париж — столица. Со столицами бессмысленно сравнивать.

— Могут ли победы в слэмах в определенном смысле «испортить» поэта?

— Любая победа в чем угодно может испортить человека, потому что человек в принципе духом слаб. Другое дело, что победа в слэме может ПОЭТА испортить. Наловчившись легко и быстро нравиться людям, он может перестать писать хорошие стихи. Человек любит позитив, обращенный на себя, любит, когда толпа ему рукоплещет. И ты хочешь, чтобы она и дальше рукоплескала. А она не рукоплещет, когда ты пишешь просто хорошие стихи — это гораздо более тяжелый труд.

«В слэме ты выигрываешь независимо от того, лучше ты или нет. Ты выигрываешь потому, что ты очень хочешь выиграть — ты победитель по сути»

— Бывает такое, что вы смотрите на свои старые стихи и стыдитесь, что они вообще где-то напечатаны. Что вы делаете с таким стыдом?

— Мои публикации в толстых журналах типа «Нового мира» — они уже терпимые. Но бывает хуже — есть очень много литературных порталов в интернете, которые фиг знает где достают студенческую газету, оцифровывают ее и начинают публиковать стихи, которые я в 15 лет писала. Что с этим делать? А ничего. Нельзя постоянно спотыкаться о то, что ты сделал не так. Это, знаете, как дед, который на старости лет пнул свою бабку. Она его спросила: «За что?» А он ей ответил: «Вспомнил, что не девкой взял».

«ФАКТ ПРОЖИВАНИЯ В МОСКВЕ СРАЗУ ОБРУБАЕТ ЗДОРОВЕННУЮ ВЕТКУ НЕСЧАСТНОСТИ»

— У вас есть какие-то свои специальные поэтические ритуалы? Или, может, особое время года или суток, когда вам особенно хорошо пишется?

— Обычно нужен какой-то заряд энергии — неважно, положительной или отрицательной. Тот, кого ты любишь, встречается с другой девушкой — ты на них смотришь, а внутри все кипит. И ты пишешь стихи — причем они про другое, но импульс ты получил. Или ты приехал в другое место — и тебя прет. Ну или влюбился. Но когда влюбился, ты редко пишешь — и так все хорошо. Должно произойти какое-то резкое изменение. Тогда я иду в ванную комнату, возвращаюсь — стишок написан. Обычно я там сочиняю. Вообще не понимаю, как могут писатели сидеть перед компьютером или листком бумаги и писать на ходу. Я не могу — пока я целиком в голове всего не сочиню, я не трогаю никаких «писательных» предметов.

— Давайте еще раз вернемся к Москве. Существует ли разница между провинциальной поэзией и столичной?

— Москвичам легче живется, хоть они этого и не понимают. Просто, без объяснений, им легче. Все, что происходит, происходит вокруг них. Им нужно просто выбирать. В Москве куча работы, ее нужно просто взять. И там часто можно найти интересную работу — если ты реально творческий человек, ты будешь там востребован. Здесь ты не востребован. Москвичи-поэты чаще всего пишут с ощущением бытовой устроенности, даже если они живут в бытовой неустроенности. Сам факт, что они живут в Москве, обрубает здоровенную ветку — ветку общей несчастности. Провинциальные поэты пишут про другое — они пишут, постоянно имея в виду какую-то свою ущербность. Ну еще бы не чувствовать ущербность: ты там колешь у себя дрова, ближайшая Wi-Fi-точка в 50 километрах, и тебе кажется, что москвичей парит только курс доллара.

Помню, когда я только приехала из Москвы, в Казани выступал поэт Иван Волков из Костромы. Он читал какие-то стихи, а я думала, что то, что он пишет, в Москве тысячу лет уже неактуально. После этого я живу в Казани 5 - 6 лет, у меня появляются точно такие же ощущения, как у Волкова, и я понимаю, что я пишу также неактуально.

— А что понимается под актуальностью?

— Я даже не знаю, это какая-то совокупность приемов, тем, настроений и всего остального. Ты можешь писать про интересное, но настроение, в котором ты это пишешь, почему-то делает твои стихи отсталыми. Ну не модно у нас страдать, у нас модно мыслить позитивно. Не модно оборачиваться, модно смотреть вперед. И я говорю «модно» не в плохом смысле. Просто есть волна, на которую нужно запрыгнуть и писать. Говоря о московской литературе, представьте муравейник, где все писатели и поэты так или иначе взаимосвязаны. Что-то их всех связывает, но это же «что-то» не связывает их с другими, которые тихо пишут что-то у себя в Костроме или в Казани. Это два разных метапространства. Вот у меня, например, есть в Казани знакомый, с которым разговаривать — как воду пить. И я понимаю, что я в Казани больше никого не знаю, с кем можно так поговорить о кино, литературе, театре. Приезжаю в Москву, а там таких много. И понятно, что это та же история, что и у Маленького Принца с Розой, но тем не менее...

«Не понимаю, как могут писатели сидеть перед компьютером или листком бумаги и писать на ходу. Я не могу — пока я целиком в голове всего не сочиню, я не трогаю никаких «писательных» предметов»

Нужно просто решить, что тебе важнее. Если ты решаешь, что ты на всю жизнь литератор — не путешественник, не создатель чего-то еще, что для тебя семья — не самое главное, то надо ехать туда и творить. Но одновременно с этим твоя жизнь сразу же обрастет всеми этими столичными штуками: кому какую премию дали, кого где напечатали. Я была очень удивлена, когда эти тончайшие, умнейшие, интереснейшие люди в Москве, с которыми можно говорить обо всем... Как только начались санкции, вся лента пестрела разговорами о сыре. Все эти классные люди думали только о том, что они будут есть. Они как элои из «Машины времени» Уэллса — они такие красивые, обалденные, но это... корм. Это интеллектуальный скот. Когда произойдут какие-то катаклизмы или конец света, они понятия не будут иметь, что делать, а будут только смотреть по сторонам. Они урбанистически способны сориентироваться: знают, кому позвонить, в какой кабинет сходить, где найти знакомых. Но когда надо будет физически бежать, они никуда побежать не смогут, они будут только стоять и удивляться.

— Какие изменения вы замечаете в современной литературе, каких не было до сегодняшнего дня?

— Люди очень много пишут о том, что все поменялось, сместилось, задралось, закривилось и все стало прозрачным. Есть ощущение, что оболочка, которая очень крепко и прочно отделяла адекватно стоящий в реальности мир людей от мира других потусторонних штук — неважно, что это, бог, ангел, инопланетяне или что-то еще — что эта оболочка прохудилась, теперь все видно. Про это либо пишут, либо живут в этом настроении. Ощущение близости какого-то неконтролируемого фатума — это общая тема литературного процесса сейчас. Очень многие пишут о том, как какие-то легендарные личности — Кощей Бессмертный или Юрий Гагарин — внезапно становятся персонажами нашей собственной реальности. Это не просто постмодернизм и интертекст — люди стали понимать какие-то дополнительные языки. Может, это происходит не только в литературе, но в мире, а поэты как люди тонко чувствующие начинают об этом писать.

— Рембо писал: поэт определяет меру неизвестного своей эпохи.

— Очень круто сказано. Так и есть. Наверное, это характерно для любой эпохи. Но то, что раньше было, нам уже известно. И мы видим только то, что сейчас. Сейчас трудно осознать, какое великое открытие сделал Моцарт в музыке. Кто-то и у нас сейчас делает такие открытия — мы это замечаем или не замечаем. Должно сбыться хотя бы одно предсказание, чтобы предсказателя оценили.