Игорь Стрелков Игорь Стрелков Фото: ©Александр Кряжев, РИА «Новости»

«ПОЗИЦИЯ МОСКВЫ ФАКТИЧЕСКИ ПОСТАВИЛА КРЕСТ НА ВСЕХ ВОЗМОЖНОСТЯХ»

— Игорь Иванович, можно ли считать Украину независимым государством? Это действительно отдельное государство, особая нация? Или это зомбированные, распропагандированные русские?

— На данный момент говорить, что Украина — самостоятельное государство, имеющее какую-то перспективу, невозможно. Существует дееспособное поколение, родившееся в СССР, и оно не осознает своей украинской идентичности. Вообще, с этой идентичностью большие проблемы, непонятно, что она собой представляет, возникает ли она самостоятельно или занесена извне. К моему великому сожалению, процесс формирования украинской идентичности, какая бы она ни была, идет, дело дошло фактически до гражданской войны, которая способствует этому процессу. Но пока говорить о независимом, самостоятельном украинском государстве не приходится.

— Формирование украинской идентичности — это объективный процесс? Или он запущен, инспирирован извне?

— Если что-то появилось, значит, это кому-то нужно. Но сказать, что это результат действий австрийского генерального штаба или польской аристократии, было бы просто глупо. Исторические предпосылки для возникновения на территории Украины отдельного государства, скажем, Новороссии, естественно, существуют, они связаны с тем, что Украина — это пограничная территория между Россией и Польшей. Там сформировалась определенная идентичность, возникла своего рода элита, которая, однако, находилась в Российской империи в очень маргинальном состоянии. Наиболее ценное, наиболее развитое становилось частью русской имперской элиты, остальное входило в польскую элиту. И это, несмотря на русский православный код.

Революция 1917 года смела все это, перемешала все карты, уничтожила русскую имперскую элиту, не допустила возвращения польской элиты, но поддержала украинскую идентичность. Была сделана попытка сформировать особую, украинско-большевистскую, элиту. Вот эта украинско-большевистская элита и находится сейчас у власти, со всеми ее недостатками и достоинствами. Плюс вообще свойственное украинцам несколько гротескное поведение и самоощущение. В целом перспективы очень туманны.

— Возможно ли и нужно ли прерывать формирование этой идентичности или пусть этот процесс идет сам по себе?

— Остановить этот процесс и можно, и нужно, и необходимо для России. Формирование украинской идентичности в том виде, в каком оно происходит, — это приговор России как независимому государству. Если Украина и Беларусь будут оторваны от России, причем жестко — а Украина оторвана очень жестко, с кровью, — то будущего у России нет. Будет полностью разрушено то славянское ядро, которое сохранилось даже в СССР и которое было основной государства. У нас нет перспектив для существования единой страны, если этот процесс не прервать. У Беларуси и Украины шансов для сохранения своей идентичности в этом случае тоже нет. Сначала они превратятся в периферию Европы, а затем станут новой Прибалтикой. Их ждет процесс катастрофической депопуляции.

— В 2014 году, во время «русской весны», была ли у нас возможность прервать процесс формирования украинской идентичности?

— Конечно, такая возможность была, но при целом ряде условий. Я находился внутри этого процесса, и, если выразить его математически, то в числителе была вполне достаточная величина, но знаменателем была позиция Москвы, которая фактически поставила крест на всех возможностях, а с точки зрения тактики никаких сложностей это не представляло. Тогдашняя украинская власть и армия были настолько продажны, что можно было выйти из Славянска с сотней человек и дойти до Киева с сотней тысяч, из которых несколько тысяч были бы идейными борцами за Русский мир, а подавляющее большинство — прилипалами, которые присоединились бы, потому что это им было бы выгодно.

— Если бы Москва помогла вам, вы бы это сделали?

— Москва не то что бы помешала — Москва не помогла. Отставной полковник ФСБ Игорь Иванович Стрелков за счет своих скромных ресурсов не мог этого сделать. Если бы я все же попытался это сделать, то это была бы авантюра, неприемлемая ни с моральной, ни с практической точки зрения. Успех был бы крайне маловероятен. Но помощь от Москвы не поступила.

«У ПУТИНА БЫЛ ВЕЛИКОЛЕПНЫЙ ШАНС ВОЙТИ В ИСТОРИЮ ВТОРЫМ ПЕТРОМ ВЕЛИКИМ, ВТОРЫМ СТАЛИНЫМ...»

— Когда, с вашей точки зрения, произошел разворот в политике Москвы от «крымской речи» Путина с идеей Русского мира до фактической поддержки тех процессов, которые сейчас происходят на Украине? В апреле, мае, июне 2014 года?

— Есть несколько реперных точек, по которым видно, как колебалась Москва от одной позиции к другой. Это не было одномоментно. Разворот происходил постепенно, в несколько шагов. Это началось в конце апреля, то ли 24-го, то ли 26-го, когда было заседание совбеза и было принято решение не вводить войска. Я был на Украине, мне приходилось довольствоваться только слухами, как, впрочем, и сейчас мне об этом не докладывают. Тогда мне пришлось выйти на публичную арену, и это было для меня очень серьезным испытанием и необратимым шагом в жизни. Это вывело меня из тени, в которой я вполне комфортно себя чувствовал. И еще одна очень важная реперная точка, которая резко ускорила процесс поворота, — это визит президента Швейцарии Дидье Буркхальтера 6 мая 2014 года. Тогда было принято решение отказаться от признания результатов референдума 11 мая в Донбассе.

Окончательной точкой, развернувшей и резко ускорившей ход событий, стало признание [законного избрания президентом] Порошенко 26 мая. Признав Порошенко, Путин тем самым развязал руки украинской армии, которая до того момента воевала против нас крайне неохотно, если вообще воевала. С этого момента у Украины появился легитимный президент, приказы которого начали выполнять военные. До этого воевали только отдельные спецподразделения. Там тоже были разные настроения, желающих воевать было очень немного, но с 26 мая приказы начали выполняться.

— Многие политологи пугали нас тогда, да и сейчас пугают, что, если бы мы ввели войска на Украину, дошли бы до Львова, то началась бы Третья мировая война, апокалипсис, цивилизация была бы уничтожена и вообще Земля бы раскололась. Действительно ли была такая опасность или мы бы получили то же самое, что и сейчас — санкции, бойкоты и прочие неприятности, — но имея в составе России не только Крым, но и всю Украину или хотя бы Новороссию?

— Я по образованию историк и собирался стать историком, писал научные статьи. Как ученый-историк могу сказать, что Москва не могла бы взять Украину, не изменившись внутри себя. Присоединив Крым, Москва перешла Рубикон. Обратного пути нет. Если бы из Крыма сделали новое очередное Приднестровье, то были бы варианты. Очередная отложенная война, непризнанная республика... Сейчас, когда Крым в составе России, отступать некуда.

Я уверен, что Путин все это понимает. Идти на Крым, идти на Украину означает немедленно проводить реформы внутри страны, избавляться от пятой колонны. Без избавления от пятой колонны поход обречен на неудачу. Находясь в том положении, в каком находится сейчас, Россия не могла присоединить Украину, не может и не сможет никогда. Я и сейчас думаю, что, идя на Крым, Путин все это понимал. У него был великолепный шанс войти в историю вторым Петром Великим, вторым Сталиным. Внешняя победоносная война могла сплотить государство, помочь сокрушить пятую колонну, укрепить власть. В той ситуации, в какой Россия находилась тогда, Путин мог себе позволить то, что он не может позволить себе сейчас. Он этот шанс упустил безвозвратно. В нынешнем своем состоянии РФ не может воссоединить Украину. Внешнеполитическая победа оказалась какой-то недоделанной, кривой.

Что же касается Третьей мировой войны, то я уверен, что никакой Третьей мировой войны не было бы. Если бы Путин продемонстрировал готовность идти до конца, то Запад понял бы его логику и не стал бы ему противостоять. Взял бы Путин всю Украину или только часть — это было бы предметом торга. Но когда Путин стал отступать — вот с этого момента его начали давить. Мировая война более вероятна сейчас, при слабой России, когда она показала неготовность отстаивать свои национальные интересы, но показала готовность послать войска за тридевять земель и еще при этом продемонстрировала выдающуюся неэффективность этих войск.

«ПОПУЛЯРНОСТЬ ИДЕИ РУССКОГО МИРА КРАЙНЕ НАПУГАЛА БЫВШУЮ СОВЕТСКУЮ, А НЫНЕ ОЛИГАРХИЧЕСКУЮ НОМЕНКЛАТУРУ»

— Можно ли сказать, что идея Русского мира умерла или она все еще жива?

— Идея Русского мира не может умереть, пока существует русский народ. Она жива, просто в официальной пропаганде ее не существует. Популярность этой идеи крайне напугала бывшую советскую, а ныне олигархическую номенклатуру, и с того момента, как было принято решение пожертвовать русскими на Украине, эта идея перешла в разряд враждебных для всей этой номенклатуры.

— Значит ли это, что, условно говоря, в Кремле плохо представляли, куда заведет идея Русского мира, сформулированная Путиным в своей знаменитой речи?

— Должен констатировать, что да. Они, во-первых, ничего этого не ждали, во-вторых, они оказались не готовы к последствиям собственных действий. Фактически речь идет о ситуативном реагировании. Это как амеба, которая, если ее тронуть, рефлекторно поджимает ложноножки, когда воздействие прекращается, она их выпускает, безо всякой мысли о том, куда она при этом двигается и что с ней будет.

— В чем причина такого образа действий?

— Пятая колонна очень сильна внутри власти. И даже те, кто не принадлежит к ней, к сожалению, вырваться за рамки своих представлений не смогли.

— Есть ли границы у Русского мира? Путин недавно пошутил, что границы России нигде не заканчиваются.

— Четких границ, конечно, нет, но те территории, та триада государств, где живет русский народ, где господствует русский язык и русская культура, — это и есть Русский мир. Естественно, что границы могут сдвигаться в ту или другую сторону, могут вообще исчезать. История показывает, как великие империи исчезают очень быстро по историческим масштабам. Но Русский мир пока существует.

— Какова ваша роль в крымских событиях? На этот счет существует немало конспирологических теорий, вплоть до того, что российская армия вообще не способна на операции такого уровня. А как было на самом деле?

— Рассказать все я не могу, потому что это не мой секрет, и хотя я и не находился уже в тот момент на государственной службе, я не считаю возможным без согласования с теми, кто участвовал в этом деле, выдавать их тайны. Моя роль не была главной — скорее технической; без меня эту операцию провели бы и добились успеха, но все это было бы менее чисто, менее красиво. Себе в заслугу могу поставить переход адмирала Дениса Березовского (на тот момент — заместителя командующего, затем командующего Военно-морскими силами Украины — прим. ред.) на нашу сторону. Я начал переговоры с ним на территории штаба флота, мы где-то полтора часа беседовали с ним в его кабинете. Я вывел его на переговоры, убедил перейти на сторону российских сил. Потом, естественно, меня тут же оттеснили. Но это была техническая задача. К тому моменту основное, что я должен был сделать, я уже выполнил.

— На тот момент вы считали, что есть разработанный план воссоединения Украины, и возвращение Крыма — только первая его фаза?

— То, что есть некий план, я знал. Но насколько далеко он заходит — нет.

«КУРГИНЯНА Я МОГУ ВОСПРИНИМАТЬ ТОЛЬКО ЮМОРИСТИЧЕСКИ»

— Я не раз слышал, что название «Славянск» вы произносили с ударением на первом слоге. По-русски все-таки ударение явно падает на второй слог. А как правильно?

— Я слышал, что до революции название города произносилось с ударением на втором слоге, как оно и напрашивается. После революции ударение стало делать на первом слоге, чтобы подчеркнуть в названии слово «слава», а не «славяне». Я думаю, что правильно, конечно, «Славя́нск», потому что это был город, в котором селились сербы и другие славяне при колонизации Новороссии при Екатерине Великой.

— Как оценить ваш выход из Славянска? Насколько эта операция была удачной, в чем была ее причина? Кургинян, например, назвал ваш выход бегством и даже явился к вам в Донецк по этому поводу.

— К Кургиняну невозможно относиться серьезно как к какому-то злому гению, я его могу воспринимать только юмористически. Это марионетка. И даже не та, что на ниточках, а кукла, которая надевается на пальцы. Время от времени Владислав Юрьевич надевает ее на свои холеные пальцы, и она выдает какие-то тирады под заказ. В какой-то степени он мне забавен, я понимаю его суть. Он талантливый актер, он честно, со своей точки зрения, зарабатывает себе на хлеб с маслом. На фоне иных предателей, которые говорили одно, а делали совершенно другое, он не так уж и противен.

Выход из Славянска был выходом из оперативного окружения, которое вот-вот должно было стать полным. Этот выход был вызван чисто военными проблемами. С политической точки зрения Славянск, конечно, желательно было удерживать до конца, но с военной точки зрения его надо было оставлять еще раньше. Со стороны, несомненно, это было многим непонятно. Но я и так дотянул до конца в расчете на прибытие подкреплений, однако они прибыли крайне недостаточные, и, когда стало ясно, что никто нас не собирается деблокировать и что город и население ждет бессмысленное уничтожение, я принял решение выходить.

Были все приметы, что нас будут уничтожать. Еще за 8 - 9 дней до оставления Славянска город покинули все до одного корреспонденты российских изданий. Они приходили попрощаться в мой кабинет и говорили, что они получили жесточайшее указание во что бы то ни стало покинуть город. Они говорили мне, что у них было ощущение, что они приходили к обречённому и приговорённому.

У нас практически не оставалось артиллерийских боеприпасов; батареи противника, обстреливающие город, были за пределами наших средств поражения. При выходе мы потеряли почти всю нашу тяжелую технику, и если первоначально я планировал, выйдя из Славянска, цепляться за Краматорск и постепенно отходить с боями, то в создавшихся условиях мне ничего не оставалось, как выводить людей и закрепляться в Донецке. Эта задача была в целом решена. Несмотря на некоторые тактические ошибки, которые мы совершили, в том числе и я, мы спасли ополчение, мирных граждан, выходивших с нами, и перехватили военную инициативу. В итоге нам удалось пробить коридор к границе и удержать Донецк, который, несомненно, был бы сдан, если бы мы туда не пришли.

— Действительно ли население Славянска подверглось репрессиям после вашего ухода?

— Можно сказать, что оставшаяся в городе часть населения, так или иначе, вся подверглась репрессиям. Основная часть населения нам сочувствовала. Но из 150 тысяч жителей в ополчении участвовало несколько сот человек. Даже с членами семей — это несколько тысяч. Часть ушла вместе с нами, часть бежала из города потом.

«В ДОНЕЦКЕ Я УСПЕЛ УЧРЕДИТЬ ЗВАНИЕ ПОРУЧИКА И ПОДПОРУЧИКА»

— Игорь Иванович, хотелось бы услышать ваше мнение о ваших соратниках по борьбе — Безлере, Мозговом, Мотороле-Павлове и других. Тот же Безлер, например, вас критиковал за ошибочную тактику при обороне Славянска...

— «Критиковал» — это слишком мягко сказано... Я не считаю Игоря Безлера своим соратником с того момента, как он полностью вышел из подчинения. Когда Горловка перестала выполнять мои распоряжения и даже продекларировала, что более не состоит в ополчении. С этого момента — это 20-е числа мая — Безлер стал самостоятельной фигурой на донецком поле и пребывал ею до самого конца. С этого момента я даже не пытался восстановить подчинение, поскольку я с ним знаком еще с Крыма, я встречался с ним в Симферополе, знал, что это бесполезно, и всего лишь старался с ним не конфликтовать. Даже на какое-то взаимодействие я не рассчитывал, понимая, что у него совершенно другие цели, чем у меня. Если я сражался за идею, то Безлер сражался за власть.

Алексей Мозговой добровольно подчинился мне, я его даже не просил об этом. Великим военачальником он, конечно, не был, но был замечательным лидером и организатором. Это был единственный человек, на которого я мог положиться полностью. Вот он был в полном смысле слова моим соратником. Он воевал за идею. У нас были расхождения по идеологии, но в этой войне у нас были общие цели и общие задачи. Он мог уехать в Россию, но не захотел. Я предупреждал его, чем это закончится, что против лома нет приема, но такую он выбрал судьбу (убит в результате покушения 23 мая 2015 года — прим. ред.).

Александр Беднов был более сложным человеком. Что им на самом деле двигало, я не знаю, но он совершенно точно был более эффективен, чем многие другие. Он был реальный командир, он реально что-то делал, а не трепал языком, не жрал водку и не предавал своих идей и людей. Он собирался бороться за власть, за это его и убили (1 января 2015 года — прим. ред.). Не знаю, что с ним было бы, если бы он добился власти, но он реально воевал, а не отсиживался по тылам. Я его воспринимал как боевого товарища.

Моторола — Арсен Павлов — был у меня взводным командиром в Славянске. Он был великолепным командиром, ему можно было поручать решать те задачи, которые невозможно было поручить никому другому. Он воевал с удовольствием, ему это дело нравилось, он был прирожденным солдатом. Да, он был авантюристом, но в такой войне без таких людей невозможно, это, с моей точки зрения, наоборот, плюс, а не минус. Он был ярким, изобретательным человеком, очень много сделал и заслужил свою славу. Я немного иронизировал над его полковничьими погонами, над тем иконостасом, который он повесил себе на грудь, но что поделаешь, это бывает, это простительная слабость.

— За последнее время было две петиции с требованием присвоить имя Моторолы улице в Москве. Как вы думаете, он это заслужил?

— Однозначно. Он реально совершил массу героических поступков.

— Те люди, которые окружали вас на Донбассе, насколько они разделяли не только ваши идеи относительного русского мира, но и вашу увлеченность белым делом, вашу преданность идее монархизма?

— Я никогда не акцентировал этот момент. Патриотам надо прекратить делить друг друга на белых и красных. Я и сейчас говорю, при этом не скрывая своих убеждений, и тогда говорил — мы создаем общее русское ополчение. Некоторые в пику мне носили в штабе красные звезды на беретах — они никогда не слышали ни одного замечания. Я и сам на кителе не носил никаких монархических кокард и прочее. Единственным знаком отличия у меня был шеврон — «угол» георгиевских цветов, специально выбранный, чтобы одинаково подходить и для царской армии, и для советской, и для современной российской.

Да, я своих убеждений не скрываю. Мне хотелось возродить некоторые традиции — даже не белой, а скорее дореволюционной царской армии. В Донецке я успел учредить звание поручика и подпоручика, у нас были награды, принятые в царских войсках.

В наших рядах воевал и Игорь Иванов с позывным Скобарь, председатель РОВС — российского обще-воинского союза, известной эмигрантской организации (фактически выступила юридическим преемником Белой армии после ее поражения в гражданской войне — прим. ред.). Когда Игорь Борисович вступил в донбасское ополчение, он привез с собой несколько орденов Святителя Николая Чудотворца. Поскольку у нас с наградами было тогда не ахти что (да и мне, честно сказать, близок этот орден), то мы ввели орден Николая Чудотворца в качестве высшей награды. При мне его получили только три человека. Потом уже ополченцы стали обвешиваться наградами с ног до головы, но Игорь Борисович к тем награждениям уже не имеет никакого отношения.

С Игорем Ивановым к нам приехали 6 или 7 чинов РОВСа (это действительно чины, поскольку они доказали делом свою любовь к России). Сначала они были зачислены просто в пехоту, участвовали в бою под Николаевкой и в самой Николаевке, побыли в окружении и вышли оттуда. После этого я Игоря Борисовича назначил начальником политотдела ополчения ДНР. Потом, когда на него начались наезды, я отправил его просто замполитом в одну из рот, затем — в батальон, он пробыл там некоторое время и в конечном итоге вернулся в мой штаб.

Но, повторюсь, люди в ополчении были разными. Были и сталинисты, коммунисты, носившие красную звезду на берете. Меньше всего мне хотелось бы, чтобы ополчение стало чисто белым или только монархическим. Скорее православный акцент в ополчении был серьезным и вполне сознательным, в качестве одного из основных знамен мы выбрали Спаса Нерукотворного, общерусское знамя, под которым русское войско сражалось на Куликовом поле. Это знамя мы освятили в церкви.

— В чем все-таки окончательная причина поражения восстания на Украине? Отсутствие российской помощи, недостаточно активное участие украинских русских, недостаток пассионарности, говоря языком Льва Гумилева?

— Причины комплексные. Нельзя сказать, что вот только одно или другое. Конечно, можно всё свести к общему плачевному состоянию русского народа — что в России, что на Украине. Даже этнические русские не ощущали себя русскими, продавали свою душу чужим ценностям, служили не русскому народу, а олигархам, например. Но главная причина поражения все-таки — это позиция Кремля. Люди на Украине ждали от них поддержки. Даже не ввода войск. Просто ясной, однозначной моральной поддержки. Но Кремль занял позицию страуса — ни бэ ни мэ ни кукареку. Если бы кто-то просто вышел бы и сказал: с этой украинской властью никаких переговоров — это была бы уже такая колоссальная поддержка для русского движения на Украине. Даже и ввода войск не потребовалось бы, чтобы по крайней мере Новороссия стала независимым государством. Но этого не было сказано, и это деморализовывало сторонников Русского мира очень и очень серьезно. И подменить такое заявление было нечем. И то, что Кремль до сих пор уклоняется от подобного заявления и подменяет его суррогатами, говорит о «наших уважаемых партнерах», — это убивает любое движение на корню по одной простой причине: как можно присоединиться к тому, кто не хочет, чтобы к нему присоединялись?

«ПРАВ БЫЛ АЛЕКСАНДР III, КОГДА ЗАПРЕТИЛ КУХАРКИНЫМ ДЕТЯМ ПОСТУПАТЬ В ВУЗЫ»

— Как вы оцениваете современное положение нашей страны? Есть ли возможность мирно эволюционировать или, как многие предсказывают, нас ждет чуть ли не новый 17-й год?

— Не знаю как насчет 17-го года, но новый 1991 год в той или иной форме для России, я считаю, уже неизбежен. Как ни прискорбно об этом говорить, нет никакого желания на старости лет вновь попадать в подобную ситуацию, хотя как раз в ней я наиболее конкурентоспособен по сравнению с другими политиками. Я прекрасно отдаю себе отчет в том, что это будет — и дай Бог, чтобы это обошлось так же хорошо, как в 91-м году, — просто таким распадом. Путин построил систему, в которой он живет в некоем яйце, сквозь скорлупу которого проникает только то, что ему приятно.

Я считаю, что точка невозврата пройдена. У нас есть всего три варианта, и какой-то из них я считаю неизбежным. Первый — самый негативный и, вероятно, самый реальный — это распад страны с дальнейшей деградацией каждой части по отдельности. Дальше может быть война или мирное какое-то существование, но это только варианты деградации. Второй вариант — это национальная диктатура, на мой взгляд, наименее вероятный, потому что никто по большому счету в этом не заинтересован. Третий вариант — это олигархическая диктатура. Вот до нее мы почти созрели, но она очень скоро закончится или опять-таки распадом, или национальной диктатурой, только в гораздо более худших условиях.

К сожалению или к счастью, но Путин ни в качестве олигархического диктатора, ни в качестве национального не подходит. Национальным диктатором он мог стать еще в 2014 году, но испугался и отступил, а в качестве олигархического диктатора... Там нужен другой человек, совершенно не рефлексирующий, более грубый, готовый рубить топором по живому, с размахом. Этого Путин делать не умеет, это не его стихия. Для меня лично и для патриотов, засветившихся в «русской весне», вариант олигархической диктатуры просто убийственен, потому что такая власть первым делом устранит всех конкурентов.

Многие из моего, очень узкого ныне, окружения, надеются на чудо. Это люди в основном православные, верящие, что Бог даст России шанс. Но с рациональной точки зрения это маловероятно, представляя себя на месте противника, — я бы на его месте такого точно не допустил бы. Слишком велики силы противника, слишком незначительны и разрознены силы тех патриотов, кто действительно стремится к благу страны.

— Победа Дональда Трампа на выборах президента США, которой многие так радуются, действительно поможет нам или, напротив, ухудшит положение России?

— Во многом она только ухудшила наше положение. Она отодвинула горизонт планирования ближайших действий. С Трампом у Владимира Владимировича появился хотя узкий, но все-таки коридор для действий, и они там, я боюсь, пустятся во все тяжкие.

С геополитической точки зрения, Трамп — это война Китая с Америкой на нашей территории. Конечно, необязательно будет ядерная война, но вероятность горячей войны с Китаем на нашей территории отныне существует. После Украины Путин кинулся в объятия Китая; теперь, с победой Трампа, он бросается в объятия к нему. В результате нас бьют с двух сторон. У нашей элиты так называемой нет самостоятельной политики, к сожалению.

Очень прав был Александр III, когда запретил кухаркиным детям поступать в высшие учебные заведения и военные училища. И не потому, что он ненавидел простой люд, — ничего подобного. Сын рабочего, разночинца или крестьянина, даже самого бедного, имел право поступить в университет. Но детей прислуги — именно прислуги — Александр III запретил брать по одной простой причине: разбавлять дворянство психологией холопа нельзя. «Чего изволите? Хотите — так повернусь, хотите — этак». Это не элита, это прислуга. А у нас у власти — кухаркины дети в прямом смысле этого слова.

Если уж, извините, легли под Китай, так и надо лежать под Китаем, нравится это или не нравится. Но это хоть какая-то последовательность. А если метаться туда-сюда, от Китая к Соединенным Штатам и обратно... Мне лично не нравятся ни Китай, ни Соединенные Штаты. Но если уж не получается занять собственное место, то надо хотя бы сделать так, чтобы за нас не решали, самим заняться внутренними проблемами. А наша элита реально занимается тем, что бегает и ищет, кому бы себя предложить вместе с Россией.

Ведь весь этот поход в Сирию — это попытка предложить себя в качестве младшего партнера Соединенным Штатам. Других причин — что бы там ни говорили об экономике или морали — я не вижу. В Сирии много лет будет идти гражданская война.

— Может ли Cирия оказаться нашим Вьетнамом или новым Афганистаном или нам удастся вовремя унести оттуда ноги?

— Я не знаю. Этого зависит от того, как левая нога у Путина зачешется. Это его война. Если он решит оттуда выходить — выйдет. Уже не без потерь, но и без катастрофы. Но, глядя то, что там происходит, я пока не вижу признаков ухода.

— Как вы оцениваете потерю Пальмиры, взятие которой совсем недавно так широко отмечалось?

— Я вообще не рассматриваю Пальмиру как серьезный пункт с военной точки зрения. В нынешних условиях это второстепенное или даже третьестепенное направление. Если бы во время Великой Отечественной за каждый маленький взятый городок выдавали бы медали, то, наверное, ветераны к 45-му году не могли бы передвигаться под их тяжестью. Пальмира — это что-то вроде Можайска сирийского. Не с точки зрения культурного, археологического центра, а с точки зрения военной. Единственное назначение Пальмиры — это пиаровское. Для сирийской армии с ее растянутыми коммуникациями Пальмира — это просто аппендикс, который ей скорее мешает.

«СТРАНА, КАК ЛОШАДЬ, КОТОРУЮ ВЕДУТ НА БОЙНЮ, СПОКОЙНО, ПОНУРО БРЕДЕТ И НЕ ПЫТАЕТСЯ ВЫРВАТЬСЯ»

— Созданный вами Комитет 25 января с самого начала продекларировал свою цель — собрать разнообразные общественные силы, чтобы предотвратить катастрофу, если она все-таки станет реальной. Однако там с самого начала пошли дрязги, кто-то не соглашался публично, кто-то вышел. Насколько велики шансы Комитета остаться функционирующим и эффективным?

— Я думаю, понятно, что Комитет будет существовать, пока буду существовать я. Комитет держится на мне. А перспективы у него, как у Шарика в известном анекдоте. Комитет создавался в расчете на то, что хотя бы какая-то часть нашей промышленной, финансовой, политической элиты, сознающая перспективы, как у Шарика, окажет нам гласную поддержку. Хотя бы озвучив идеи, которые просто висят в воздухе. Но нет. Ничего не получилось. Соответственно, мы сейчас спокойно стагнируем, и это никак не зависит ни от Просвирнина, ни от Калашникова, ни от других членов Комитета. В воздухе висит ощущение обреченности на те события, которые хоть ты тресни, хоть лбом бейся, но все равно произойдут. Страну волокут, а общество пассивно. Страна, как лошадь, которую ведут на бойню, спокойно, понуро бредет, знает, куда ее ведут, плачет, с жизнью прощается, но не сопротивляется, даже не пытается вырваться. Все надежды на то, что в последний момент хозяин передумает, пожалеет. И все, никаких телодвижений.

Что же касается внутреннего разлада, то с точки зрения классической политологии он представляет большую прелесть — есть о чем писать. Вот Стрелков со всеми поругался, вот он такой осел, вот люди около него не держатся — очень благодатная тема. А в моих глазах это все выеденного яйца не стоит. Я ко всему этому отношусь, во-первых, с большим юмором, а во-вторых, после того что мне пришлось с Украиной перенести, это примерно как капе́ль напротив водопада. Меня этим пробить невозможно. Я прекрасно знаю, что, если вдруг у нас завтра поменяется власть — прибегут, в очереди будут стоять, каяться и кулаком в грудь себя бить. Других нет. Надо пользоваться тем, что есть.

— Известно, что у вас на столе стоит портрет Николая II. Почему именно Николай II? Почему не Петр Великий, Екатерина Великая, Николай I, Александры?

— Во-первых, я монархист. Я отлично понимаю, что на данный момент это (монархия как форма правления — прим. ред.) невозможно и, может быть, никогда и не будет. Для 90 процентов населения понятие сакральности царской власти — это вообще непонятно что такое. Без этого понимания нормальной монархии не будет. Но в истории нельзя никогда ничего окончательно хоронить. В истории возможно все. Может быть, через год, может быть, через 100 лет, но возможно.

А почему Николай — потому что это наш последний государь. Во-вторых, он действительно святой человек. Он мог совершить какие угодно ошибки, как политик он оказался несостоятелен, но другого у нас нет. С точки зрения монархиста, это последний законный государь, поэтому он у меня стоял и будет стоять на столе. И как верующий человек в церкви я обращаюсь к его образу за помощью.

— Как вы оцениваете самовыдвижение Навального в президенты?

— Как обычно, есть два варианта, и оба рабочие. Первый — Навальный это спойлер Владимира Владимировича или того, кого Владимир Владимирович выдвинет вместо себя; второй — это старая проверенная схема: Владимир Владимирович будет думать, что это спойлер, а потом вдруг выяснится, что это и есть реальный кандидат. Это все зависит от того, что решит в своем кругу, условно говоря, коллективный Путин, договорятся они или не договорятся.

Насколько я понимаю, «неадекватность» Путина для его ближайшего окружения очевидна, причем не только для представителей патриотической идеологии, но и для представителей олигархии. Разница в том, что мы считаем, что это началось, когда Путин отступил на Украине, а они, наоборот, считают, что в тот момент, когда он пошел в наступление. В принципе, разница невелика: надо было или вообще не начинать, или, начав, идти до конца и побеждать. И даже если воссоединили Крым, не подумав, не просчитав всех последствий, то все равно надо было не отступать, а идти до конца. Только в неадеквате можно было прервать все на полпути.

— Имеете ли вы сами какой-нибудь шанс выдвинуться в президенты?

— Представьте на минутку, что ко мне прилетел волшебник в голубом вертолете и привез мне мешок денег. Золотых слитков, например. Вот тогда можно было бы подумать. Но пока не то что на вертолете — в обычных-то конвертах никто ничего не приносит. Это вопрос в первую очередь ресурсов — или административных, или финансовых. Шансов получить их я даже близко не наблюдаю. Люди, которые помогали «русской весне», созданию движения «Новороссия», были подвергнуты серьезному давлению и были вынуждены отказаться от помощи нам. В рамках существующей системы мне вообще нет места в публичной политике, поскольку власть у нас имеет классический олигархический характер весьма близкий к модели, описанной Аристотелем, а среди олигархов моих сторонников нет. Их много среди тех людей, что называют электоратом, но решают не они. Власть принадлежит небольшому числу людей, составляющих замкнутую чиновничье-олигархическую касту, которую абсолютно не интересует мнение ни мое, ни ваше. Более того, в отношении меня у них мнение жестко отрицательное. Пока я маргинален, они меня не боятся, но если бы я вышел из маргинального поля, то они сделали бы все, чтобы меня снова маргинализировать или вообще устранить.

Попытки вышибить меня из русского патриотического сектора интернета, где и находятся мои сторонники, не прекращаются ни на один день, ни на один час. Судя по количеству троллей и ботов, которые атакуют все, где есть хоть какое-то упоминание обо мне, в методичках, по которым люди трудятся, меня не забывают, работа не прекращается никогда. Из основного публичного поля я выключен, там меня вообще нет. Соответственно, говорить о какой-либо политической деятельности, если ты являешься персоной нон грата в основных СМИ — это просто глупо и смешно. Представьте себе, что я выдвинулся куда-то депутатом, — об этом никто из избирателей вообще не узнает.

— Есть ли у вас надежда, что с изменением политической обстановки в стране Комитет 25 января сможет выйти на оперативный простор?

— Это то же самое, что гадать на кофейной гуще. Как в анекдоте про блондинку на экзамене по теории вероятностей: «Какова вероятность того, что вы, выйдя на улицу, встретите динозавра?» — «50 процентов». — «Почему?!» — «Ну как почему? Либо встречу, либо нет». Я чужой для обоих политических лагерей, допущенных в официальную политику, — и для либералов, которым единственным позволено создать структурированные организации, и для олигархических сил. Они воспринимают друг друга как партнеров: могут проводить матчи, договорные или недоговорные, но они друг с другом играют. Мое место в этой игре, в их представлении — это в лучшем случае на трибуне, и то под бдительным присмотром полиции, чтобы я не смог закричать, что опять в поддавки играют. Чтобы мне оказаться на реальной политической арене, должны произойти, к сожалению, те самые тяжелые события, которые я предвижу и о которых предупреждаю.