Камиль Фасеев: «Я противопоставляю татарский язык и культуру русскому языку и культуре…»

Директор ИЯЛИ, казанского филиала АН СССР Камиль Фасеев и первый секретарь Татарского обкома КПСС Табеев на встрече с писателями в Татарском обкоме КПСС

РЕШЕНИЕ МОСКВЫ — ПРЕКРАТИТЬ «ТАТАРСКИЙ ЭКСПЕРИМЕНТ»!

Программное постановление пленума Татарского обкома КПСС «О состоянии и мерах улучшения работы татарских общеобразовательных школ» было принято 21 мая 1958 года, началась работа по его реализации. Были приняты и документы, инструкции, развивающие его содержание. Излагалась развернутая программа устранения недостатков, включавшая в себя организацию групп с обучением на татарском языке в специальных учебных заведениях, восстановление оценки по татарской литературе в аттестате зрелости и многое другое, о чем предварительно говорилось и горячо обсуждалось на совещаниях в Татарском обкоме партии. Это постановление вошло в историю республики, потому что касалось оно не только и не сколько школьных проблем как таковых, а, по словам одного из его главных инициаторов Игнатьева (Семен Денисович Игнатьев (1904–1983) — первый секретарь Татарского обкома КПСС с 1957 по 1960 год — прим. ред.), вообще судьбы и роли татарского языка как «одной главнейшей из главных характеристик национальности»... «Я хочу одного, — подчеркивал партийный лидер республики, — чтобы у нас развивался язык, чтобы его любили, иначе мы доживем до того, что будем разговаривать с народом на непонятном языке, чтобы не предавалась забвению культура, слагавшаяся веками. А не зная языка, не сделаешь того дела, которое поручил тебе народ, ЦК партии, кадры не создашь. Нельзя так жить. Вот почему я еще раз должен высказать сердечную благодарность Центральному Комитету и товарищам, которые помогли нам разобраться и поставить вопрос, как полагается. Мы продолжим эту работу, доведем до конца во что бы то ни стало».

Наступает роковой для Камиля Фасеева и Игнатьева 1959 год. В обкоме все бóльшую силу набирает Салих Батыев (Салих Гилимханович Батыев (1911–1985) — секретарь, второй секретарь Татарского обкома КПСС с 1951 по 1960 год, председатель президиума Верховного Совета Татарской АССР с 1960 по 1983 год — прим. ред.), ставший вторым секретарем. Известный казанский историк Булат Султанбеков в интервью объяснил корреспонденту «БИЗНЕС Online», что по традициям того времени это были «глаза и уши Москвы». Отношения Игнатьева и Батыева — первого и второго секретарей Татарского обкома КПСС соответственно — становились все более напряженными, так как его, Батыева, попытались в те годы сделать главным виновником всех бед татарской школы. Ведь именно он руководил идеологией на различных республиканских постах еще с военных лет. Примечательна была их острая пикировка на заседании бюро обкома КПСС. В ответ на полушутливую реплику Игнатьева, что, мол, в бедах этих «есть и твоя вина, Салих», ответ был жестким: «Все, что я делал, делал по указанию ЦК и готов отвечать только перед ним...»

А в Москве в те годы работал инспектором ЦК КПСС бывший руководитель ТАССР Муратов (Зиннат Ибятович Муратов (1905–1988) — первый секретарь Татарского обкома ВКП(б)/КПСС с 1944 по 1957 год — прим. ред.). Эта его должность в ЦК была не особенно влиятельна, но позволяла общаться с достаточно крупными деятелями. Секретарем Татарского обкома КПСС по идеологии становится Табеев (Фикрят Ахмеджанович Табеев (1928–2015) – первый секретарь Татарского обкома КПСС с 1960 по 1979 год — прим. ред.), быстро усвоивший правила подковерной игры и демонстрировавший свою горячую преданность первому, то есть Семену Игнатьеву.

В центре на весьма высоком уровне, наверное, не ниже сусловского (Михаил Андреевич Суслов (1902–1982) — член Политбюро (президиума) ЦК КПСС с 1952 по 1982 год, секретарь ЦК КПСС с 1947 по 1982 год, влиятельный политик при Сталине, Хрущеве и Брежневе, главный идеолог партии — прим. ред.), принимается решение прекратить «татарский эксперимент». Причины могли быть многоплановыми: тут и нежелание оживления «националистических» настроений в других автономных республиках, и отдаленное «эхо» венгерских событий (вооруженное восстание против просоветского режима в Венгрии в октябре – ноябре 1956 года, подавленное советскими войсками, — прим. ред.), где все начиналось именно с литературы и языка. Видимо, об этом достаточно жестко было сказано Игнатьеву, и он понял: его планам о возвращении в Москву на высокую должность приходит конец.

Личный листок по учету кадров члена КПСС Камиля Фасеева, 28 января 1969 года

«ВСЕ НАЧАЛОСЬ С ЗАПИСКИ МУРАТОВА»

Судя по версии Фасеева, изложенной в его автобиографической книге «Вспоминая прошедшее», все началось с записки Муратова, направленной в обком. В ней Фасеев был обвинен в национализме, а бюро обкома — в потакании ему. Кстати, поиски этой записки и сопроводительного письма с предложением пересмотреть решение обкома, пока не увенчались успехом. Хотя автор «Воспоминаний» утверждает, что она была. Но дело не в ней. Фасеев, опытнейший аппаратчик, должен был понимать, что если инспектор ЦК обвиняет в национализме целый обком, во главе которого стоит такая политическая глыба, как Игнатьев, то дело не в Муратове. Не исключено, что записку эту Муратову «предложили» написать.

В общем, все было расписано как по нотам. Читаем о тех событиях в изложении самого Фасеева: «Мы продолжали усиленно работать над решением намеченных пленумом обкома партии задач. Вдруг, через полтора года, из ЦК партии поступила записка 3.И. Муратова, в которой был раскритикован мой доклад на пленуме обкома, опубликованный в журнале «Коммунист Татарии». Обвинение серьезное — национализм. Я противопоставляю татарский язык и культуру русскому языку и культуре, проповедую их несовместимость, отступаю от интернационалистских позиций. Автор обвинил и обком партии, позволивший мне выступить с «крамольным» докладом. В сопроводительном письме было предложено пересмотреть постановление пленума. Ничего не поделаешь, собралось бюро.

— Ну что скажете? – обратился к нам Игнатьев.

Выступив первым, я отверг все обвинения, содержащиеся в записке Муратова, сказал, что мы поступили правильно, приняв конструктивное решение, против чего все время возражал бывший первый секретарь. Я лично не могу отказаться от положений доклада и решения пленума.

Батыев и Абдразяков (Абдразяков Абдулхак Асвянович (1915–1984) — председатель Совета министров Татарской АССР с 1959 по 1966 год — прим. ред.) сочли нужным присоединиться к некоторым тезисам записки, заявили, что в моем докладе и в опубликованных статьях допущены «излишнее выпячивание национальной проблемы, стремление сохранить татарские школы чуть ли не насильственным путем, запрещение обучать детей на русском языке». Другие члены бюро, в том числе Табеев, промолчали. Не выдержал Анатолий Скочилов, секретарь по сельскому хозяйству (ставший затем первым секретарем Ульяновского обкома КПСС).

— Вы что, товарищи, склонны отступать? Фасеева ни в чем нельзя обвинить. Доклад его мы обсудили и одобрили сообща, там никаким национализмом и не пахнет. Я русский, но хочу, чтобы дети татар обучались на родном языке, что не мешает им овладеть русским языком. Я редко встречал татар, в том числе молодых, не умеющих говорить по-русски.

— Вопрос очень серьезный, — заключил Игнатьев. — Еще не хватало обвинить нас в националистическом уклоне. Мы ведь все вопросы согласовали в отделе ЦК и министерстве просвещения РСФСР. Но, по-видимому, поспешили, где-то ошиблись. ЦК ждет ответа. Вы же знаете, как там осторожно относятся к национальным проблемам. Думаю, придется отменить решение пленума. 

И в январе 1960 года пленум обкома (без прений) проголосовал за предложение первого секретаря.

Записка Муратова и положительная реакция на нее ЦК отнюдь не случайны. Это отражение национальной политики, унаследованной от Сталина. Отрицательное отношение к национальным школам наблюдалось не только у нас. Например, в том же году был снят с работы первый секретарь ЦК Компартии Киргизии И. Раззаков за указание ввести преподавание киргизского языка в школах, где обучаются киргизские дети. Не приходится удивляться тому, что дрогнул даже такой смелый человек, как Игнатьев. Пройдя огонь и воду, будучи снятым с высоких постов, он научился осторожности, умел вовремя отступить, маневрировать и даже отказаться от решения, принятого с благородными намерениями. Во время чаепития после одного совещания он рассказал нам, как его сняли с должности председателя МГБ (Игнатьев был последним сталинским руководителем этого министерства, которое впоследствии получило известное всему миру название КГБ — прим. ред.) и как он, ожидая ареста, спал с револьвером под подушкой, готовый покончить с собой.

«Кого медведь драл, тот и пенька боится», — гласит русская пословица. Ясно, что, опасаясь еще раз попасть в опасный переплет, поддержав «татарских националистов» (слова Муратова), Игнатьев так легко поставил крест на вопросе по восстановлению и укреплению татарских школ. Другие наши руководящие товарищи сдались молча, игнорировав активизировавшееся общественное мнение.

В октябре 1960 года, вернувшись из ЦК, Игнатьев созвал бюро обкома для рассмотрения организационного вопроса. Оказывается, ЦК решил освободить его от занимаемой должности и направить в качестве посла в одну из европейских стран. Он отказался, сославшись на всевозможные болезни (в 55 лет!), и добился разрешения выйти на пенсию. Значит, нам предстоит избрать нового секретаря обкома. Мы все посмотрели на Батыева, потому что Игнатьев многократно заявлял, что его сменит именно он. Нет, рекомендуется Табеев…»

«ЭТО БЫЛО НЕ ОТСТУПЛЕНИЕ, А КАПИТУЛЯЦИЯ»

Дальнейшие попытки Фасеева доказать, что и пленум, и его действия были правильными, делают ему честь как пример донкихотства, но не более, если говорить об эффективности принятых мер. Решение об отмене ренессанса в преподавании и повышении статуса татарского языка было принято, и не кто иной, как Игнатьев, отвечал головой за процедуру более или менее пристойного «покаяния». Вот как пишет об этом решении сам Фасеев: «Члены бюро и, что особенно важно для характеристики ситуации, Табеев промолчали. И вообще, успех Табеева на первоначальном витке карьеры в немалой степени объяснялся умением молчать и держать паузу…» Профессор Султанбеков ставит это не в упрек в то время руководителю республики — такова политика. Сказано же: «Тому, кто любит политику и сосиски, не надо видеть процесс их приготовления». «Я признателен ему (Табееву — прим. ред.) за своевременную поддержку, когда один секретарь-демагог из Мензелинского райкома обвинил меня, инструктора обкома, на пленуме в нанесении ущерба расцвету района, когда я категорически возражал против открытия кроличьих и куриных ферм в школьных классах. Эту мою позицию поддержал и Табеев. Я хотел тут же в перерыве рассказать Игнатьеву, как это было на самом деле. Взяв за плечо, Фикрят Ахметжанович отправил меня обратно в зал, сказав: «Не лезь под горячую руку Семена, сам объясню...» Все обошлось, а шустрого мензелинца вскоре убрали из района и бросили «на молоко», где он и проработал до пенсии», — пишет известный казанский историк.

Выслушав всех, Игнатьев мрачно сказал: «Решения пленума будем отменять». Что и произошло в январе 1960 года. Отменили решения майского пленума без всяких прений, это было не отступление, а капитуляция, оставившая глубокий след в сознании многих татар, да и не только... Кое-кто ехидно говорил: «За что боролись, на то и напоролись».

Вторая попытка (первая была в начале 1920-х годов) сделать татарский язык и школу полноправным компонентом жизни общества окончилась крахом. Султанбеков считает, что Фасеев, в целом правильно излагая многие факты начавшейся «детатаризации», чрезмерно строг к Игнатьеву, говоря, что он «легко поставил крест на вопросе по восстановлению и укреплению татарских школ». «Не надо путать его с академиком Сахаровым или генералом Григоренко. Он был крупнейшим деятелем, воспитанным в сталинскую эпоху. Уже то, что, рискуя многим, пытался сделать для татарского народа, заслуживает благодарности. В отличие от некоторых татар, пришедших к власти после него», — отмечает профессор. Кстати, Игнатьева и Фасеева многие из интеллигентов республики считают достойными того, чтобы назвать их именами татарские школы. Рассматривается вопрос о том, чтобы назвать одну из казанских улиц в честь Игнатьева…

«ДЕТАТАРИЗАЦИЯ» ШКОЛ И НЕ ТОЛЬКО

Но вернемся в начало 1960-х. Начался «разбор полетов». Политическая карьера Игнатьева была сломана, тут не мог помочь даже его хороший знакомый Аристов, который в то время считался чуть ли не вторым человеком в партии после Хрущева (Аристов Аверкий Борисович (1903–1973) — секретарь ЦК КПСС в 1952–1953 и в 1955–1960 годах — прим. ред.), а может быть, и не захотел. Убрали вскоре из ЦК и Дербинова, который, присутствуя на том судьбоносном пленуме обкома в качестве представителя ЦК КПСС, одобрил его решения (Дербинов Василий Никитович (1905–1960) — заведующий отделом школ ЦК КПСС с 1952 по 1960 год — прим. ред.). Игнатьев принципиально отказался от «почетной ссылки» послом в какую-нибудь азиатскую или африканскую тьмутаракань и, хотя ему было всего 55 лет, ушел на пенсию. До этого он сделал все, чтобы не допустить на пост первого — законного наследника Батыева — и провел многоходовую комбинацию по водворению на свое место Табеева. Однако поддержка Батыева Москвой не позволила полностью убрать его с политического горизонта, и он становится председателем президиума Верховного Совета ТАССР. Тут косвенно пострадал Фасеев. Он был все равно обречен, если бы даже его место не понадобилось Батыеву. Чересчур тесно он связал себя с татарской проблемой, а такое не прощалось.

Жизнь продолжалась. Но! Отступать так отступать. В октябре 1960 года бюро обкома приняло постановление о прекращении присуждения премий имени Тукая. Табеев в ответ на вопросы по этому поводу вроде как полушутя разводил руками: «Адбразяков денег не дает!» Новое руководство обкома сделало и ряд других «верноподданнических» шагов. Надо было «поправлять» репутацию республики. Так, на пленуме обкома в октябре 1960 года Табеев заявил, что не имеет смысла выпячивать роль и значение татарского языка, а того, кто это делает, надо осуждать. Фасеев пишет, что Табеев пророчествовал и о том, что татарский язык исчезнет через 15–20 лет. Но «эпоха» Игнатьева и Фасеева не могла пройти бесследно. Пришедшие после них руководители сумели сохранить кое-что из наработанного — особенно в области укрепления материальной базы культуры…

Немного о дальнейшей судьбе Фасеева. Он недолго проработал директором Института языка и литературы (ИЯЛИ), в октябре 1963 года был заочно освобожден обкомом от должности. Затем судьба Камиля Фатыховича была тесно связана с Казанским университетом, где он возглавил первую кафедру научного коммунизма, стал доктором наук, профессором. Написал ряд работ: некоторые из них интересны и сейчас, о других он сам отзывался достаточно самокритично. И все же Фасеев вполне справедливо считается политиком, сделавшим для повышения престижа национальной школы и языка больше, чем кто-либо другой из партийных деятелей-татар между 1923 и 1989 годами.