Рустам Сулейманов — личность в татарском мире легендарная, а выставочные, издательские проекты его фонда Марджани прекрасно известны по всей стране Фото: Алексей Белкин

ЧЕМ ЗАНИМАЕТСЯ ФОНД МАРДЖАНИ?

Созданный в 2007 году коллекционером и меценатом Рустамом Сулеймановым фонд Марджани (фонд поддержки и развития научных и культурных программ им. Марджани) — негосударственная общественная некоммерческая организация, деятельность которой воплощает в жизнь идею возрождения и популяризации культурных традиций российских мусульман. Основатель фонда — крупный бизнесмен, ключевым активом которого, судя по базе данных «Контур.Фокус», является доля в кондитерской фабрике «Верность качеству» в городе Касимове Рязанской области. Также Сулейманов — совладелец целого рядка компаний в сфере производства упаковки, торговли и IT.

Выставочная деятельность фонда насчитывает десятки экспозиций в музеях Москвы, Санкт-Петербурга, Казани и других городов. За последние несколько лет партнерами фонда по выставкам стали: ГМИИ им. Пушкина, Государственный музей Востока, музей-заповедник «Казанский Кремль», ГМИИ РТ и т. д. Одна из важнейших выставок фонда Марджани — «Классическое искусство исламского мира IX–XIX вв. 99 имен Всевышнего» была проведена в 2013 году в Государственном музее изобразительных искусств им. Пушкина. Это была первая демонстрация предметов из коллекции фонда Марджани. Экспонаты, а их в коллекции Сулейманова всего около 10 тыс., были представлены, к примеру, на таких громких выставках, как «Путешествие Ибн-Фадлана. Волжский путь от Багдада до Булгара» (2016), юбилейная выставка к 120-летию Баки Урманче в галерее «Хазинэ» (2017), выставка Василия Верещагина в Третьяковской галерее на Крымском Валу (2018). А, к примеру, сейчас в крупнейшем в России частном музее современного искусства «Эрарта» (Санкт-Петербург) открыта экспозиция, организованная фондом, под названием «Transformatio. Современное искусство Дагестана».

Фонд Марджани также организует и поддерживает научные исследования в различных областях гуманитарного знания. В сфере интересов — история Ближнего Востока и Центральной Евразии, культура и искусство ислама, социально-политическое развитие всего мусульманского мира. В культурно-просветительском и досуговом центре «Дар» города Москвы (духовное управление мусульман Москвы) располагается центр исламоведения фонда Марджани. На базе центра исламоведения действует библиотека, регулярно проводятся лекции, презентации новых книг и многое другое.

Также фонд ведет активную издательскую работу. Издательский дом Марджани выпускает самую разнообразную литературу, так или иначе связанную с основными направлениями деятельности фонда Сулейманова. Здесь и академические издания, связанные с исламской тематикой, и каталоги проводимых выставок, и литература для детей.

Фонд воплощает в жизнь идею возрождения и популяризации культурных традиций российских мусульманФото: скриншот страницы сайта

«ИЗНАЧАЛЬНАЯ ИДЕЯ — СОЗДАНИЕ МУЗЕЯ ИСЛАМСКОГО ИСКУССТВА В МОСКВЕ»

— Рустам Раисович, в конце 90-х вы — уже состоявшийся и состоятельный человек — начали собирать искусство. Как и когда произошел этот импульс к коллекционированию?

— В какой-то момент ты ощущаешь, что достиг определенного статуса, и если к тому же ты считаешь себя человеком образованным и культурным, то начинаешь стремиться к прекрасному. Так и я почувствовал, что хочу в своем доме иметь объекты высокого искусства. Почему? Не знаю. Может, потому, что я знал, что такое музей, что это важное место, где ты получаешь эстетические эмоции и одновременно просвещаешься. Наверное, захотел, чтобы нечто подобное было и у меня дома. Первая вещь, которую я купил, — акварель Валентина Серова, это было в 1999 году. 

— Начали с акварели Серова, но затем поняли, что хотите собирать совсем другое искусство? 

— К мысли, что надо собирать искусство ислама, я пришел гораздо позже. Какое-то время меня интересовало русское искусство начала ХХ века. Думаю, многие коллекционеры через это прошли. Но сначала был не очень активным и системным собирателем. Что-то приобреталось домой, что-то в офис. Но если ты коллекционер, то должен задуматься о своей теме. Меня к этому подтолкнула семья. Когда появляются дети, то реальное взросление происходит вместе с ними. Дети заставляют нас задуматься и о самоидентичности, и о том, что ты хочешь им оставить: я не о наследстве, а больше о наследии сейчас говорю. Потом ты понимаешь, что это может распространиться не только на семью и детей, а на больший круг людей.

Так и произошел мой качественный переход. Я понял, что хочу оставить свой вклад — как татарин и мусульманин, сделать свой вклад и в исламское искусство, и в тюркское искусство (эти сферы во многом пересекаются, но каждая имеет свою специфику). Эта задача лежит не просто в области культуры. И национальный, и религиозный вопрос у нас до сих пор непростой. А в конце 1990-х – начале 2000-х ситуация была еще хуже. Сейчас она изменилась, но все равно еще много непонимания и какого-то стереотипного восприятия.  

— Поэтому появился фонд Марджани? 

— Да. Идея создания фонда появилась в 2006 году. Изначальная идея — создание музея исламского искусства в Москве, ведь мусульмане являются частью России с древних времен и вписаны в ее культурный код. Подобные музеи есть в Германии, во Франции, в Британии — странах, для которых эта культура является привнесенной мигрантами или жителями колоний. У России же совсем другая история — мусульмане здесь проживают на своих исконных территориях. Конечно, не обошлось без советского наследия, когда отрицалось все религиозное. Несмотря на то что давно нет Союза, у нас до сих пор нет специализированного музея исламского искусства.  

Надо создать не просто музей, а многофункциональную площадку, где нашлось бы место разным жанрам: и традиционному искусству, и декоративно-прикладному, и современному, и иным видам. Необходимо, чтобы музей был также и образовательной площадкой, и местом общения. Надо знакомить и немусульман с культурой и искусством ислама, надо также просвещать самих мусульман.  

— Но ваша мечта пока не осуществилась — музея исламского искусства в Москве нет.

— Он появится. Возможно, надо будет объединиться с кем-то. Нужно, чтобы общество само до этого дозрело, а у нас все еще слышны отголоски дикого капитализма 1990-х. Но я уверен, что музей состоится. Каким конкретно образом, сейчас сказать невозможно, но он состоится.  

«Марджани называли татарским Геродотом и отцом нации. Он первым сформулировал, кто такие татары и каков их культурный код, каково их происхождение» Фото: «БИЗНЕС Online»

«МАРДЖАНИ, НА МОЙ ВЗГЛЯД, ПЕРВЫЙ, КТО ПРИЗЫВАЛ РАСШИРИТЬ РАМКИ ТАТАРСКОГО СОЗНАНИЯ»

— Вернемся к названию вашего фонда. Почему из всех татарских мыслителей и просветителей выбрали именно Шигабутдина Марджани?

— Марджани, на мой взгляд, первый, кто призывал расширить рамки татарского сознания, если можно так выразиться. Как историк и этнограф он сочетал в себе широту кругозора с изучением татарской идентичности. Его называли татарским Геродотом и отцом нации. Он первым сформулировал, кто такие татары и каков их культурный код, каково их происхождение. Он заложил основы реформаторства. Однако, несмотря на то что он был человеком консервативного религиозного образования, даже сегодня его взгляды актуальны, а это говорит о том, что он смотрел в будущее.  

— Следуя по стопам Марджани, вам и самому хотелось бы как-то реформировать современное общество через искусство? Поэтому у вас в коллекции не только исламское искусство, но и русский авангард начала ХХ века из Средней Азии, а также современное искусство выходцев из Казани и Уфы, которые, может быть, уже далеки от традиционной живописи и делают совсем другие вещи? Вы расширяете границы?

— Конечно, у нас в коллекции не только исламское искусство. Но у нас не может возникнуть ситуации, чтобы та или иная вещь не имела какой-то связи с исламским регионом. В первую очередь должна быть идентичность художника либо его отношение к этой среде — религиозное, этническое, географическое — неважно, но связь, конечно, должна быть. И произведение, им созданное, всегда может быть иллюстрацией той или иной стороны жизни, о которой мы говорим. Сейчас вообще время междисциплинарных исследований, поэтому важно иметь как можно более разнообразный набор такого бэкграунда, который позволит нам создать как бы стереоскопическую картинку и поможет рассказать о каком-либо явлении, истории, идее наиболее широко.

Фонд Марджани — это в первую очередь образовательный проект, который обращается и к уму, и к сердцу, и к душе... Я считаю, что язык красоты и язык знания позволяют проникнуть в суть вещей и явлений.  

— Сколько сегодня вещей в вашей коллекции? 

— Около 10 тысяч предметов. Мы сейчас как раз проводим систематизацию, так как собираемся сфотографировать, оцифровать и выложить в открытый доступ бóльшую часть коллекции. Сначала этот доступ будет для специалистов, а позже мы хотим его сделать для широкой публики.  

«В первую очередь это Баки Урманче. В собрании несколько сотен листов его графики и более 40 его живописных произведений» Фото: «БИЗНЕС Online»

«УРМАНЧЕ, НА МОЙ ВЗГЛЯД, ДО СИХ ПОР НЕДООЦЕНЕН КАК АВТОР»

— Работы каких татарских художников есть в вашей коллекции? Знаем про Баки Урманче... 

— Да, в первую очередь это Баки Урманче. В собрании несколько сотен листов его графики и более 40 его живописных произведений. 

— Вы его на аукционе покупали? Насколько он дорогой автор? 

— Нет, бóльшую часть мы приобретали у наследников, остальное — из частных собраний. Что касается дороговизны работ Урманче, на мой взгляд, он до сих пор недооценен как автор, и я сейчас говорю вовсе не о стоимости его картин.  

— А вы часто покупаете что-то на аукционах? Боретесь, чтобы вещь не ушла в другие руки? Насколько вообще азартны в этом смысле? 

— Коллекционирование, конечно, вещь очень эмоциональная, что сказывается и на приобретении вещей. Иногда очень хочется приобрести какую-то работу или предмет, но не всегда ведешь себя безрассудно. Я считаю, что не надо так упираться, потому что мир искусства достаточно обширен. К тому же тема и диапазон нашей коллекции — от Средневековья до XXI века, в котором много жанров, поэтому всегда найдется чем утешиться.  

— Какие еще татарские живописцы представлены в вашем собрании?  

— Много разных. На мой взгляд, очень значимый татарский художник, один из ключевых художников ХХ века Чингиз Ахмаров, который тоже жил в Узбекистане. Конечно, есть много и других. 

— А кого из татарских живописцев ХХI века вы отметили бы?  

— Можно, конечно, назвать кого-то конкретно. Но тут важно, чтобы была среда и художников, и ценителей. И важно, чтобы эта среда была живой. А будущее все расставит по своим местам. Приведу пример. Однажды известного тренера пловцов спросили: «Есть ли в твоей группе будущий чемпион мира?» «Конечно, есть», — ответил тренер. — «И кто это?» — «Не знаю. У меня в группе 20 человек, но кто-то из них обязательно станет чемпионом». Потому что их достаточно много, потому что у него есть база, потому что у него знания, методики и среда. Дальше между пловцами будет и конкуренция, и отбор, но кто-то из них станет и олимпийским чемпионом. Так же и здесь. Нужно, чтобы была не только среда художников, но чтобы были и ценители, и потребители.  

— Ваш фонд делал выставки в Казани, вы хорошо знакомы с ее культурной средой?

— В столице РТ ситуация довольно сложная. И это снова отголоски советского времени, когда тот же Баки Урманче, вернувшись в Казань, был не принят местной художественной средой, которую возглавлял Харис Якупов.  

— Кстати, а Якупов у вас есть в коллекции? 

— Нет. Соцреализм может быть выполнен на высоком качественном уровне, но у Якупова он слишком сух. И даже когда у него возникают национальные мотивы, то они слишком выхолощены, тогда как Баки Урманче — художник гармонии: и цветовой, и композиционной, и душевной.  

И была типично казанская история, когда Якупов создал вокруг себя группировку, которая инородных не пропускала, но Урманче состоялся вопреки этому (он и до возвращения в Казань уже был великой фигурой, но в данном городе ему пришлось все пройти заново). Просто Урманче был более масштабной фигурой и в живописи, и в жизни, он представлял собой центр притяжения. Без Урманче татарская интеллигенция в Казани была бы совсем другой.

— Сегодня есть в татарской среде художник такого уровня? Неважно — в Казани, в Уфе, где-то еще...

— Пока так сказать, к сожалению, невозможно. Почва-то там есть, но она не удобряется. Возможно, это хорошо, так как эти лишения могут пойти на пользу. Говорят же: «Художник должен быть голодным». Но скорее сегодня мы все возвращаемся к средневековым рецептам, когда у творческого человека должен быть хороший, образованный заказчик и хороший ценитель. 


«У МЕНЯ БЫЛА ПОЛНОЦЕННАЯ МАЛЬЧИШЕСКАЯ ЖИЗНЬ СО ВСЕМ ДИАПАЗОНОМ ПО ШКАЛЕ ОТ БОТАНА ДО ХУЛИГАНА»

— Давайте поговорим о вашем детстве. Где вы родились, в какой семье, в каком городе? Была ли изначально связь с Татарстаном?

— Родился я в Узбекистане, в Ташкентской области, там и вырос, но к Казани и Татарстану имею кровное отношение. История моей семьи довольно типична для послевоенного времени, когда молодые люди в поисках новых горизонтов покидали родные места и ехали в Среднюю Азию. Так поступили и мои родители. Моя мама родом из Черемшанского района Татарстана, а отец — из Кушнаренковского района Башкортостана, это район недалеко от Уфы, поэтому папу можно назвать уфимским татарином, а маму — условно казанской татаркой. Встретились они уже в Узбекистане.  

— Как они оказались в Узбекистане? 

— Исторически сотни тысяч татар в разное время ехали в Среднюю Азию. Татары, как известно, активно торговали с Востоком и были экономическим посредником между Центральной Россией и Востоком, от Китая и Индии до Средней Азии. Вслед за купечеством потянулись переводчики, учителя, просветители, джадиды — новая волна мусульманского реформаторского движения. Таким образом, было несколько миграционных татарских волн. И к моменту приезда в Узбекистан моих родителей здесь была уже устойчивая татарская среда.  

Отец мой служил на Севере, был сверхсрочником, получал все северные надбавки и, как он выражался, «привык к хорошим заработкам». После окончания службы башкирская действительность его несколько разочаровала. Работа, которую ему предлагали, была малоперспективной и малооплачиваемой, а он хотел большего. Младшая сестра моего отца была замужем и уже пару лет жила в Узбекистане, приезжая домой в отпуск, рассказывала, как там хорошо: и климат приятный, и культурная среда близкая, к тому же в военное и послевоенное время в Среднюю Азию потекли инвестиции — там строились шахты, карьеры, заводы, требовались рабочие руки. И отец тоже решил туда перебраться. В конце концов, обосновался в шахтерском городке Янгиабаде, где были урановые рудники. Уран был стратегическим сырьем, и его разработки щедро финансировались. Так что здесь были и заработки хорошие, и перспективы.  

— А кем был ваш отец по профессии? 

— Он был сначала просто шахтером, а потом получил дополнительное образование и сделал карьеру от шахтера-проходчика до горного мастера.   

— А кем была ваша мама?  

— Мама работала на ткацкой фабрике. Она, конечно, не одна приехала в Среднюю Азию (начала свой путь в Таджикистане), а с тремя подругами. В то время татарская девушка не могла одна так далеко уехать. Моя тетя рассказала отцу про этих девушек, он пошел на смотрины и выбрал маму. Сыграли свадьбу в Янгиабаде, а позже поехали на родину и провели ритуалы в соответствии с национальными традициями. У них родились две дочери и я.   

— А на каком языке вы общались дома? Знаете ли вы татарский язык? 

— Я говорю на бытовом татарском. Я впитал его от мамы. Мама всегда говорила по-татарски. На татарском есть два выражения, обозначающих родной язык, — «туган тел» и «ана теле», второе переводится как «язык матери». И для меня это именно так.  


— Признайтесь, как младший ребенок, да еще и единственный сын, вы наверняка были общим любимцем? 

— Конечно, меня любили. Долгожданный сын был дорог для обоих родителей, да и сестры были рады, надеюсь. С другой стороны, это не очень ярко проявлялось. Будущий глава семьи — значит, и спрос с тебя повыше. Еще у нас было большое хозяйство — сад, огород, козы, куры, кролики, и мы с сестрами с детства помогали родителям по хозяйству без скидок на возраст или иную занятость. Так было принято.  

— В какой школе учились? 

— Янгиабад хорошо обеспечивался. К нам даже приезжали из других районов за дефицитными товарами. Поскольку наш городок расположен в горах и обладал приятным климатом, у нас была крупная легкоатлетическая тренировочная база, потому и в нашей школе много внимания уделялось спорту. Так что я с детства много занимался спортом. Там это было типично для всех молодых людей. 

И сегодня, кстати, Янгиабад известен для жителей Ташкента как дачное место, в котором можно спастись от жары летом. Что касается школы, то выбора особого не было: у нас было две школы — русская и узбекская. В узбекской учились школьники из окрестных кишлаков. Жители города учились в средней школе с преподаванием на русском языке, но учителей хороших было много.

— Скажите, вы были примерным учеником или шпаной? 

— Понимаете, у нас была развитая уличная жизнь. Были, конечно, и радикальные ребята, которых можно назвать шпаной или хулиганами, но и в целом у нас был очень вольный образ жизни. Мы жили в окружении природы — горы, долины, реки, водопады и так далее. Очень много времени проводили на улице, в садах, в горах, это был такой полуиндейский образ жизни. Конечно, у меня была полноценная мальчишеская жизнь со всем диапазоном по шкале от ботана до хулигана. 

Но я был круглым отличником и закончил школу с медалью, участвовал и побеждал в олимпиадах по физике, которой увлекся в 8-м классе. Поэтому после окончания школы поступил в 1983 году в Московский инженерно-физический институт (МИФИ).   

«Я говорю на бытовом татарском. Я впитал его от мамы. На татарском есть два выражения, обозначающих родной язык, — «туган тел» и «ана теле», второе переводится как «язык матери» Фото: «БИЗНЕС Online»

«СВОЯЧНИЧЕСТВО, КАРЬЕРИЗМ, ДРАКА ЗА МЕСТО ПОД СОЛНЦЕМ БЫЛИ ОБЫЧНЫМ ДЕЛОМ И В НАУЧНОЙ СРЕДЕ, КАК В ДРУГИХ СФЕРАХ»

— А студентом каким были? Вы же в 17 лет оторвались от семьи и из маленького города переехали в большую столицу. Трудно было? 

— В общем, особых проблем с адаптацией у меня не было. Конечно, это была другая жизнь. Жизнь в общежитии накладывала отпечаток на все. С одной стороны, институт у нас был с достаточно высоким цензом, поступить туда было непросто, поэтому вокруг было много талантливых людей. Конечно, у нас превалировало техническое начало, это была элита того времени. С другой стороны, было много увлечений, помимо учебы и физики.

Москва и сейчас мировой центр, а тогда для нас это был новый большой мир: театры, кино, концерты. У нас с первых курсов было популярно ходить по театрам. Но билеты в театр были в дефиците, особенно тогда, поэтому существовали такие студенческие театральные сообщества, которые дежурили в очередях по ночам, чтобы получить свою квоту билетов. И если ты участвовал в таких дежурствах, то тебе как члену команды доставался билет. Я тоже стоял ночью за билетами, поэтому и Большой театр, и «Маяк» (театр им. Маяковского — прим. ред.), и «Ленком», и «Современник» — все это мне знакомо с первого курса. Более того, я до сих пор знаю все подворотни и подъезды, где можно было погреться, пока дежуришь в очереди зимой.   

Кроме театров, практически все интересовались музыкой. Ходили на концерты — от джаза до полуподпольного рока, иногда появлялись и зарубежные группы. 

— А собирать коллекцию вы начали еще будучи студентом? 

— Нет, конечно. У студента для этого возможностей было немного. Скорее уже тогда были заложены основы бизнес-культуры, если можно так выразиться. Москва предлагала многое, но и стоило все дорого, поэтому нужно было уметь зарабатывать. Я хорошо учился, и у меня была повышенная стипендия, кроме того, я подрабатывал лаборантом на кафедре, летом, естественно, ездил в стройотряды. Я прошел эту школу — от простого бойца до командира отряда, а на старших курсах мы уже занимались и бизнесом. 

— Как? Разве это было возможно в то время?

— Мы занимались торговлей, что в то время называлось спекуляцией и, конечно, было запрещено, поэтому все это делалось тайком. Поначалу такой вид заработка шел не в ущерб учебе.  

Однако ближе к диплому у меня появилось ощущение, что надо самому свою жизнь строить, уже независимо от института и получаемой профессии. Это был непростой выбор. Мне и многим другим искренне нравилось то, чему нас учили (по квалификации я инженер-физик — больше ученый, нежели технический специалист): мы, например, должны были заниматься изучением строения материи на ускорителях заряженных частиц или проблемами термоядерного синтеза. Эта техническая задача в мире стоит до сих пор. Советский Союз был одним из лидеров в этом направлении, а сейчас нас уже стали опережать европейцы и американцы. Чтоб вы понимали, это один из способов решения энергетической проблемы.  

— То есть вам пришлось выбирать — заниматься наукой или открыть свое дело? 

— Можно и так сказать. В кино или в книгах все звучит очень привлекательно, но жизнь оказывается гораздо проще и банальнее, иногда жестче. Поэтому старшекурсником я начал понимать, что 90 процентов времени буду работать на своего научного руководителя и долгие годы придется быть простым научно-техническим негром с туманной перспективой. Своячничество, карьеризм, драка за место под солнцем были обычным делом и в научной среде, как в других сферах. К тому же экономика страны дряхлела быстрее, чем генеральные секретари. Когда появились какие-то новые возможности перейти от подпольной спекуляции к чему-то более масштабному, многие выбрали этот путь, и я в том числе. 


«СЕЙЧАС У НАС ЭПОХА ГОСУДАРСТВЕННОГО КАПИТАЛИЗМА — И МЕЛКИЙ, И СРЕДНИЙ ПРЕДПРИНИМАТЕЛЬ ЧУВСТВУЕТ СЕБЯ ПЛОХО»

— В то время все занимались торговлей. Создавались всякого рода кооперативы. А вы чем занялись?

— Страна еще не была готова к бизнесу. Кооперативы появились, но быстро приобрели такой шашлычно-швейный акцент. А мы с партнерами все-таки продавали компьютеры, электронную технику. И кооперативы звучали не очень хорошо. Поначалу мы пользовались гибридными советскими юридическими формами, затем уже появились товарищества с ограниченной ответственностью и акционерные общества. 

— Это было время дикого капитализма. Вам было страшно? 

— Опасность, конечно, была. Был бандитизм, была опасность рэкета, было мало опыта в организации бизнес-процесса, но мы довольно быстро сорганизовались в крепкую команду. Мы обрастали самыми разными связями — формальными и неформальными — и с правоохранительными органами дружили, и с другими силовиками, строили отношения с банками и партнерами. В общем, через разные риски прошли. Конечно, какие-то драматические эпизоды были, но не о них речь. В общем и целом жизнь у нас была кипучая, даже веселая, несмотря ни на что. Мы же были очень молодыми людьми, и все это было просто интересно. Это были бурные 90-е. 

— А что стало к концу бурных 90-х? 

— К этому времени начали появляться бизнесы с претензией на какую-то серьезность. Надо сказать, что за все эти годы мы вместе со страной прошли ряд переломных моментов. До сих пор наше общество еще формируется, его нельзя назвать окончательно сформировавшимся. Мы все еще наблюдаем рудименты социалистического прошлого, и у нас капитализм в чем-то более зубастый, нежели на Западе, потому что каждое новое поколение, каждая трансформация сохраняет черты предшествующего поколения и что-то свое рождает. Поэтому до сих пор у нас слышны отголоски и 1980-х, и 1990-х, и 2000-х. Мы все эти уклады носим в себе. Сейчас у нас эпоха государственного капитализма — и мелкий, и средний предприниматель чувствует себя плохо.  

— Но вы же не мелкий предприниматель... 

— Не мелкий, но средний, а они у нас на одной полке. Мы производим качественную упаковку, кондитерские и мясные продукты, работаем в сфере IT. 

А крупный бизнес — это список Forbes. Это «Газпром», «Роснефть» и сателлиты, тысяча «блестящих» семейств. Но в нашей стране очень неравномерная пирамида, и госкапитализм эту структуру не очень меняет. Мы-то учились математике и понимаем, что многие законы природы имеют математическое описание. Так вот наша российская действительность во многом имеет не натуральную природу — это искусственный конструкт. Любого естественника спросите, и он ответит, что все эти кривые распределения сейчас имеют неестественный вид, поэтому рано или поздно все приведется в соответствие с законами природы. Каким образом? Мы не знаем. Это вопрос может быть к политологам, социологам или синоптикам.  

— А сколько лет занял ваш путь к успеху — от продажи компьютеров до серьезного бизнеса?

— Многое развивалось параллельно. Мы все были такими многостаночниками. Пробовали себя в разных сферах — от строительства и ресторанов до лесопереработки, но и энергии на многое хватало. Понимаете, бизнес с точки зрения математики — это довольно банальная вещь. Если описывать его языком математики, то все довольно просто — это система линейных уравнений, правда, всегда есть фактор «зеро», который учесть бывает трудно. И вот здесь уже необходима интуиция, или дар божий, или просто удача, или умение преодолевать трудности высокой работоспособностью.  

«ВСЕМ МУЖЧИНАМ РЕКОМЕНДУЮ ПОМОГАТЬ РЕАЛИЗОВЫВАТЬСЯ СВОИМ ЖЕНАМ И ВНЕ СЕМЬИ»

— А вы лично хотели бы оказаться в списке Forbes? 

— Пожалуй, нет. Оказаться в этом списке — это одна сторона медали, а другая — ты становишься рабом этого списка, рабом обязательств, отношений. И если ты не соответствуешь этим обязательствам и отношениям, то система тебя перемелет. Я к этому не готов и к этому не стремлюсь. Есть вещи поинтереснее.  

— Какие, например? 

— В мире все относительно. Нельзя утверждать, что только богатые люди живут полноценной и насыщенной жизнью. В Индии некоторые люди живут на 1 доллар в день, многие из них не променяют этот образ жизни ни за что, потому что они существуют в гармонии с собой и с миром. Я считаю, что если тебе дали какие-то возможности, превышающие возможности среднестатистического человека, то, значит, это неспроста. Всевышний тебя чем-то одарил, и ты должен за счет этого что-то сделать. 

— То есть успех на самом деле — это ответственность? 

— Конечно. Это ответственность и ожидание от тебя ответных шагов. Если же заниматься бизнесом только как самоцелью, взбираясь на вершину финансового олимпа, то, мне кажется, больше энергии потратишь на то, чтобы служить этой цели. И нет гарантии, успеешь ли ты в чем-то еще реализоваться. Всегда надо искать золотую середину, поэтому я не ставлю себе такую цель — стать сверхбогатым человеком. Пусть богатство само по себе дает много возможностей и вроде бы благодаря ему ты можешь хоть немного улучшить этот мир. И опять-таки существует закон золотого сечения. Каждый должен находить свой путь между успехом одним и другим. Быть просто успешным бизнесменом и не быть вовлеченным в общественные дела я считаю неправильным. Тем более что в нашем обществе не все гармонично.  

— А есть ли у вас время на отдых?

— Надо жить полнокровно, и я предпочитаю активный отдых. Я люблю горные лыжи, на байдарках пробовал сплавляться с детьми, потому что, когда у вас есть дети, чего только не попробуешь. А вообще, я очень люблю гулять, играть в теннис. Просто играть с детьми — младшему ребенку четыре года. Дети заставляют нас оставаться жизнерадостными и активными.  

— Расскажите о вашей супруге: как вы встретились?

— У нас был, как говорили раньше, производственный роман. Мы встретились на работе. Правда, наша первая встреча не сулила никаких перспектив — мы разругались. Но вот эта перчинка позволила нам друг друга приметить и запомнить. Через пару лет эта специя позволила нам заварить блюдо в виде семьи с четырьмя детьми.  

— Жена участвует в вашем бизнесе и коллекционировании?  

— Понимаете, семья всегда оказывает влияние. Если семья полноценная, то, даже если она не участвует напрямую, все равно мои жена и дети оказывают воздействие на все в моей жизни. Я не скажу, что постоянно спрашиваю совета жены или интересуюсь мнением детей, но, поскольку они есть часть меня, все равно этот фактор как-то учитываю. В конце концов, мы все продукт многомерного воздействия. 

— А чем занимается ваша жена? 

— Она экономист по образованию. Преподает в вузе и старалась не прерывать эту свою деятельность всю жизнь, хотя успела поработать и в различных коммерческих структурах в разных должностях. Несмотря на то что у нас довольно большая семья, она считает необходимым для себя оставаться действующей единицей, и я ее в этом поддерживаю. И всем мужчинам рекомендую помогать реализовываться своим женам и вне семьи. 

«ПОРОЙ МНЕ КАЖЕТСЯ, ЧТО ЛУЧШЕ БЫ В ТАТАРСТАНЕ НЕ БЫЛО НЕФТИ»

— Вы знакомы лично с Минтимером Шаймиевым и Рустамом Миннихановым? 

— С Шаймиевым встречался и разговаривал. Все, кто с ним сталкивался, могут подтвердить, что это очень крупный и харизматичный деятель. Когда мы договорились о встрече в первый раз, в казанском обществе шли ожесточенные споры вокруг гигантской скульптуры «Хранительница» авторства Даши Намдакова. Я считал (и сейчас считаю), что ей не место не только в Болгаре, но и в других татарских сакральных местах. Собираясь на встречу, думал, что как лицо, неравнодушное к Татарстану, скажу Шаймиеву свое мнение.

И что я увидел, как только мы зашли в кабинет? Прямо за его спиной на деревянной панели была приклеена фотография этой самой «Хранительнцы», смонтированной в волжский пейзаж... Я понял, что наш Бабай очарован этой скульптурой и, вероятно, страдает, что не может установить ее там, где было задумано. В итоге ничего я ему по этому поводу не сказал... А вот теперь думаю, может, надо было тогда наступить на эту мозоль. Пусть встреча не была бы такой приятной, но, возможно, не установили бы в Казани других чудовищ — около чаши загса.

А с Миннихановым встречался, но лишь мимолетно.  

— То есть вы в принципе можете сказать президенту Татарстана, как действовать, чтобы на татарской земле появился свой Рафаэль? 

— Сказать могу. Послушают ли? 

— Но ведь Татарстан — не бедный регион. Здесь есть нефть, а значит, и деньги, следовательно, возможности. 

— Порой мне кажется, что лучше бы в Татарстане не было нефти или лучше бы они забыли о ней и отдали бы ее куда угодно, потому что кровь ценнее. За нефть РТ держится и бьется, при этом продавая души... 

«Когда два московских татарина нижегородского происхождения встречаются, они друг друга спрашивают: «Ты из какой деревни?» При этом они уже в третьем поколении москвичи!» Фото: «БИЗНЕС Online»

«КАЗАНЦЫ В КАЗАНИ ТОЖЕ ЗАМКНУТЫ НА СЕБЯ»

— А вообще, татары между собой ладят? Насколько, например, едина татарская община Москвы?

— Татарская община в Москве неоднородна. В чем-то она закрыта, а в чем-то слишком открыта. В том смысле, что эта открытость ей вредит — она теряет свою идентичность. В большинстве московские татары — переселенцы из Нижегородской губернии. И они свой уклад перенесли на московскую почву. Когда два московских татарина нижегородского происхождения встречаются, они друг друга спрашивают: «Ты из какой деревни?» При этом они уже в третьем поколении москвичи! Конечно, в Москве много татар и из других регионов. 

Казанцы в Казани тоже замкнуты на себя. И это так же связано с многовековой даже не привычкой, а реакцией, которая позволила им таким образом сохраниться. Казань до сих пор не принимает даже своих казанцев, которые в свое время покинули родную землю. Выходцев из Башкортостана казанцы тоже с трудом воспринимают, притом башкирские татары во многом свободнее. Новая элита Татарстана не понимает, что, продуцируя «байские» отношения, лишает себя же (или своих наследников) перспективы. 

Хочу привести рассказ моего товарища, когда-то казанца, а теперь москвича. Несколько лет прожив в Москве, он встретил старого казанского друга-однокашника. Сидели за столиком кафе, общались. И вдруг однокашнику позвонил его казанский начальник. Тот рефлекторно вскочил и, вытянув шею, отставив локоть, очень предупредительно доложил шефу о делах. Мой товарищ, посмотрев на это со стороны, подумал, что, пожалуй, в Казань не вернется. 

— Может, это надуманные сложности?  

— Нет. Есть много факторов, некоторые из них тянутся из глубины веков. Давайте честно признаемся, что татарам доставалось на протяжении всей истории начиная со времен Ивана Грозного и до недавних пор. Да, еще татары потеряли многих лучших представителей, которые ушли на службу Москве. В начале ХХ века происходил процесс возрождения татарской нации, но революция многое перечеркнула, хотя и дала симуляцию государственности. 1944 год — депортация народов Кавказа и Крыма, в частности крымских татар. Поволжских татар не тронули — их слишком много, да и рассеяны они были по стране. Но их прижали постановлениями о запрете изучения Золотой Орды и о запрете изучения дастана «Идегей». И этот страх, это насилие до сих пор сказываются. 

Приведу пример. Я вырос в Узбекистане. И там история преподносилась несколько по иному. Время татаро-монгольского нашествия там никто не поносил, потому что Амир Тимур еще в советское время был объявлен Великим Тамерланом и основателем Узбекистана. Здесь историю Чингизидов сильно не переписывали. И, когда я, будучи школьником, приезжал в Казань или Уфу, мне было странно слышать жалобы сверстников на то, что их притесняют, поскольку на уроках истории рассказывали, как татары-злодеи пришли со своим игом на Русь Великую. А у нас в Узбекистане Тамерлан был героем, Чингизхан был героем, татаро-монгольское иго приобретало совсем другой, героический, оттенок. И татары, и узбеки знали, что они потомки великих батыров, и только гордились своим прошлым. 

Елена Вербина