Махмуд Рафиков незадолго до смерти рассказал о том, почему променял МАИ на ВГИК и как попал на «закрытую» тематику

«МЫ ДАЖЕ НЕ ЗНАЛИ, ЧТО НАЧАЛАСЬ ВОЙНА»

— Махмуд Мухаметзянович, вы родились в Уфе. Расскажите, пожалуйста, о своей семье, родителях.

— В 1932 году я пошел в первый класс уфимской татарской школы, где месяц или полтора мы также учили арабский шрифт. Однако вскоре поступила команда заменить арабский латинским. Этим были недовольны многие, в том числе и мой отец, который считал, что мы от этого только потеряем, поскольку влияние арабского Востока еще с древних времен было очень значительным. 

В конечном счете все оказалось прекрасно. Я окончил 7 классов татарской школы, пошел в 1939 году в русскую школу. Было ясно, что нужно готовить себя в институт. Я очень хорошо помню, что 1 сентября 1939 года немецкие войска вошли в Польшу. Уже тогда многие мальчишки и девчонки считали, что Гитлер приближается к нашей границе, что на Польше он не остановится. И, как вам известно, в 1941 году началась война. Я в это время учился в 10-м классе школы №1.

— Когда война началась, вам было 17 лет?

— Да. Самое смешное, что мы даже не знали, что началась война, и накануне мальчишками ездили купаться на Белую. А в сентябре, когда мы пришли на занятия, в кабинет вошли директор школы, завуч и представитель райкома партии и сказали: «Товарищи, война. Все 9-е и 10-е классы города Уфы прекращают занятия в школах и идут на заводы».

Около 25 сверхсекретных заводов было эвакуировано в Уфу. Из моего класса 8 человек оказались на заводе №161 на улице Аксакова. Мы делали детали для самолетов. Я оказался в цеху, где требовался ученик сварщика. В итоге я проработал практически четыре года сварщиком. В то время я был хорошо подготовлен физически, занимался в Доме пионеров сразу в трех кружках: ИЗО, спортивный и оборонный, мы там даже учились стрелять. Так я готовился к будущей жизни. Никто не ожидал, что будет война.

На заводе во время войны нас кормили очень плохо. Уже тогда началась карточная система, я как рабочий получал 400 граммов хлеба в сутки, моя матушка — 250 граммов, а отец был служащим и получал 300 граммов. Мама, конечно, успевала что-то где-то повкуснее и покалорийнее достать и накормить нас. Иногда я бегал домой пообедать. В городе на каждом углу стоял солдат с винтовкой и требовал предъявить документы, подтверждающие, что я работаю на военном заводе. Так они вылавливали дезертиров. Телевизоров в Уфе, конечно, не было, мы о ходе войны узнавали только по радио.

Где-то в марте 1943 года отец мне сказал, что моего брата привезли в Уфу, он серьезно ранен в ногу. Я отпросился у своего мастера на заводе по фамилии Исаев и побежал к брату. «Ты так вырос», — удивился Мансур. А я пришел к нему в его же пиджаке. Но самое главное, что брат сказал: «Как же так? Где-то же должны быть 10-е классы в вечерних школах, где учатся, наверное, девочки... или, быть может, без отрыва от производства учиться». Я ответил Мансуру, что очень устаю. «Какое „устаю“ в 17 лет?! Никаких разговоров!» — перебил он. Получилось, что всю жизнь Мансур был для меня опекуном. Он был более современным в своих суждениях, чем родители. Поэтому уже потом брат настоял, чтобы я договорился с директором завода и пошел учиться в Уфимский авиационный институт. «Любой ценой договорись. Поскольку ты работаешь на заводе, связанном с авиапромом, пусть тебе дадут возможность посещать институт. Ты работаешь с 8 утра почти до полуночи. Но ты можешь договориться на 12-часовой рабочий день — с полудня и до полуночи. А с 8 утра до 12 дня ты можешь посещать Уфимский авиационный институт», — посоветовал Мансур.

— И вас приняли в институт?

— Да, я продолжал работать на заводе и учиться. Таким образом в 1944 году окончил первый курс. Конечно, мои знания были слабоваты, а тут уже в 1945 году наши перешли границу. Мансур к тому времени уже переехал из Уфы в Москву и позвал меня туда.

— Как это случилось?

— Моему брату сделали в Уфе несколько операций, но поняли, что на ноги его смогут поставить только врачи в Москве, и он поехал в столицу. Мансур пришел на костылях к коменданту и сказал: «Я ранен, дайте мне возможность где-нибудь жить, вылечить ногу и стать полезным человеком». Сначала в военкомате ему формально отказывали, но потом нашли на четвертом этаже дома №10 в Институтском переулке 7-метровую комнату, а сам он устроился в министерство внешних отношений.

Радостный Мансур приехал в Уфу на свой день рождения, 2 мая. На праздник был также приглашен мой друг Нариман Сабитов, который уже тогда писал полонезы, вальсы. Мансур привез его в консерваторию в Москву. «Где Шостакович? Я хочу показать Наримана», — так заявил мой брат. Мы всегда над этой историей смеялись. Но свидание их все-таки состоялось. Нариман проиграл свои произведения, а Шостакович посоветовал ему поступать на национальное отделение при консерватории. «Закончи национальное отделение, и тогда в зависимости от того, как ты сможешь воспользоваться этими занятиями, тебе самому будет ясно, сможешь ли ты поступить в консерваторию или нет», — сказал он.

Короче говоря, когда Мансур устроил Наримана, он приехал в Уфу и как раз посоветовал мне учиться в Уфимском авиационном институте, о чем я уже рассказал. Так что к окончанию войны я окончил первый курс. А Мансур мне говорит: «Возьми справку о том, что ты окончил первый курс. В Москве есть авиационный институт. Наверняка тут получишь более ценные знания, чем в Уфе». А жить мне Мансур посоветовал вместе с Нариманом в той 7-метровой комнатке. Так я выбрался в Москву в 1945 году.

— Все-таки почему же вас не призвали в армию и вы не попали на войну?

— В 1942 году вдруг пришла повестка. Мне было 18 лет, меня вызвали в военкомат и сказали, что поеду в уфимскую пехотную школу в Черниковке. И мы, наверное человек 200, пошли пешком, хотя это расстояние частично можно было проехать на трамвае. Когда мы пришли к воротам и построились, полковник, который нас вел, сказал: «Я сейчас прочитаю 8 фамилий. Когда я дам команду „Разойдись“, эти 8 человек должны подойти ко мне». Я оказался среди этих 8. Полковник пояснил, что поступил приказ Сталина не оголять военные заводы, поэтому нас вернули на те же предприятия, где мы работали. Так я снова оказался на своей работе. За это время освоил газо- и электросварку, контактную сварку. Меня всему научил сварщик из Днепродзержинска. Когда он вернулся к себе на родину, основным сварщиком стал я, и уже мне дали в ученики Лешку, которого я всему учил.

«Я ВЫШЕЛ С НАСТРОЕНИЕМ, ЧТО НАДО С АВИАЦИОННЫМ ИНСТИТУТОМ ПОКОНЧИТЬ»

— Раз вы учились в авиационном институте, как же судьба завела вас во ВГИК?

— В 1945 году, когда закончилась война, Москва оживилась, начали продавать даже мороженое. И вот однажды я шел по улице Горького. У меня был единственный серый костюм, который мне по настоянию отца сшили в Уфе. И вдруг навстречу идут две очаровательные дамочки. Мне тогда было лет 20, а им по 30. «Мы вас ищем, а вы здесь!» — говорят они. Я засмущался, а они рассказали, что Григорий Александров снимает фильм «Весна». «Приходите завтра в Орликов переулок, мы вас снимем в массовке, вы нам очень нужны», — сказали дамочки. Я себя узнаю на кадрах в фильме, правда, меня там видно только со спины. В конце съемочного дня снова эти дамочки меня отыскали, заплатили то ли 3, то ли 5 рублей и пригласили на съемки на следующий день на третий этаж минсельхоза. Я вновь пришел на площадку, увидел все эти камеры, то, как Александров крутится, отдает свои распоряжения. Там же по тем временам самая красивая женщина Гарэн Константиновна Жуковская поет, а молоденькие девочки-балериночки кружатся. Очень красиво! У меня будто все смешалось! Я вышел с настроением, что надо с авиационным институтом покончить и пойти во ВГИК.

— О чем вы мечтали в детстве? Если бы не было войны, вы бы куда пошли учиться?

— Я собирался стать архитектором. Меня все равно тянуло к искусству, тем более я неплохо рисовал. Даже при поступлении во ВГИК было испытание по рисунку. Кстати, вот еще одна деталь. Во время войны в Уфе главным архитектором был Николай Лермонтов, говорили, что вроде это внук нашего известного поэта. Однажды Лермонтов выставил свои эскизы, я пришел на них посмотреть и там познакомился с одной дамочкой лет 45, которая оказалась его дочкой. Я показал ей свои рисунки. Она сказала, что этого недостаточно, и предложила научить меня рисовать. На заводе нам тогда давали только один выходной день в месяц, и я обязательно бежал к ней на занятие.

Так что при поступлении во ВГИК я нарисовал портрет — все ахнули, увидев, как здорово у меня получилось. Там был такой художник Фельдман, который сказал мне: «Если вы не поступите во ВГИК, обязательно пойдите в художественное направление — живописное дело у вас хорошо получается. Только не смущайтесь, идите». Он назвал два каких-то учебных заведения, куда мне следовало бы пойти и стать художником. Но в 1946 году я все-таки поступил во ВГИК со второго раза.

— Вы поступали на оператора?

— На операторский факультет должны были принять 30 человек, а зачислили 45. Так что 30 человек на занятиях сидели за партами, а остальные стояли. Это был первый выпуск Александра Владимировича Гальперина, который снял, например, фильм «Трактористы».

После ВГИКа я был направлен на киностудию «Моснаучфильм», хотя сначала меня собирались отправить в Ленинград или Владивосток. Я отказался, ссылаясь на то, что мне негде жить, хотя обещали, что со временем киностудия даст какое-то жилье. В Москве же у меня был брат, отца к тому времени уже не было в живых, также была моя мама. Мой брат хлопотал и к тому времени получил большую комнату площадью 46 квадратных метров, а ту 7-метровую уже военкомату обратно сдали.

— Ваш брат не был против того, что вы бросили авиационный институт и пошли во ВГИК?

— Конечно, он говорил: «Если из тебя не получится хороший оператор, значит, ты и не авиатор, и не киношник, поэтому ты должен хорошо подумать, прежде чем поступать во ВГИК». Я ответил, что искусство меня больше интересует.

«Брат говорил: «Если из тебя не получится хороший оператор, значит, ты и не авиатор, и не киношник, поэтому ты должен хорошо подумать, прежде чем поступать во ВГИК». Я ответил, что искусство меня больше интересует»

«ВИДИШЬ, КОЛЫМА? ОНА НЕ ТАК ДАЛЕКО, КАК КАЖЕТСЯ»

— Тогда как же вы попали на секретные съемки?

— Я уже полгода работал на «Моснаучфильме», когда меня по селектору вызвал заведующий отделом кадров. Я зашел, с ним рядом сидел симпатичный мужчина в военной форме с моей анкетой в руках. «Ваша биография нас устраивает, вы будете работать там, где мы вам укажем», — сказал он. «Ни в коем случае», — ответил я, хотя тогда уже знал, что есть киногруппы, которые снимают номерные картины, которым не давали названия. В то время в кабинетах висели портреты Ленина, Сталина, а иногда еще Маркса и Энгельса. У заведующего отделом кадром за спиной висела карта Советского Союза. А военный мне и говорит: «Зачем тебе портить свою жизнь? Видишь, Колыма? Она не так далеко, как кажется. Поработаешь годик-два, и если тебя это не будет устраивать, то подойдут другие люди». Домой я вернулся расстроенный, рассказал обо всем Мансуру. Брат посоветовал хотя бы полгода поработать, посмотреть.

Меня с киногруппой посадили в поезд, наш вагон прицепили к товарняку. Я знал, что мы окажемся на каком-то секретном предприятии, но попросил звукооператора Колю Аипова взять с собой радиоприемник. И вот наш состав крутится-вертится где-то вокруг Москвы, мы уже достали рюмочки, налили по чуть-чуть, а Коля соединил последовательно несколько аккумуляторов и включил приемник. Я стал ловить какую-нибудь музыку, а вместо этого слышим голос: «Сейчас вокруг Москвы крутится киногруппа, которая направлена на ракетный полигон». Все вытаращили глаза: «Как? Откуда?» — и смотрят на меня, мол, может, где-то болтанул. А я даже не знал, что мы едем на ракетный полигон. В итоге нас привезли в Капустин Яр, где Сергей Королев испытывал ракету Р-2.

На полигоне было пять операторов, а я был у них одним-единственным ассистентом. Тогда Госкино СССР издало приказ, что окончившие ВГИК и имеющие диплом оператора должны три года отработать ассистентом, а потом только самостоятельно снимать. Так прошел месяц, второй, третий, и тут приходит режиссер Чигорин Николай Андреевич. Он посадил пять операторов и сказал: «Один из вас должен летать на самолете и снимать все объекты ракетного полигона Капустин Яр». Каждый из операторов категорически отказался, а один из них говорит: «Вот он же в МАИ учился, он знает, что такое ракета и самолет. Пусть он и летает, да еще и ВГИК окончил». А я как будто только этого и ждал! Мне так хотелось снимать! «Хорошо, полечу», — обрадовался я. Чигорин подчеркнул, что важно сделать то, что просил Сергей Павлович Королев, — снять ракету на старте, а при возможности и тот момент, когда стартанет.

И вот я подлетел на кукурузнике к ракете, смотрю в визир кинокамеры КС-50б и понимаю, что зритель не успеет разглядеть. У киноаппарата была возможность снимать побыстрее и помедленнее. Тогда я выставил вместо 24 кадров в секунду 48. Когда материал увидел Сергей Павлович Королев, он сразу обратил на меня внимание. Это была моя первая визитная карточка для него. С тех пор у нас появилось взаимное уважительное отношение.

Поэтому однажды режиссер, зная, что я легко общаюсь с Королевым, попросил сказать ему, чтобы он снялся без кепки. А Сергей Павлович ходил тогда в кепке со сломанным козырьком. Я ему говорю: «Сергей Павлович, пожалуйста, кепочку надо снять, мы должны представить вас на экране». На самом деле это была прямая работа режиссера — попросить снять кепку, но это сказал я. Сергей Павлович снял кепку, посмотрел на нее и пожал плечами: «Кепка как кепка, — и добавил. — Надо снимать не меня, а дядю Васю, который за дверью сидит».

— Кто такой дядя Вася?

— Обычный рабочий. Дело в том, что сначала у ракеты сгорала носовая часть в стратосфере, а этот дядя Вася посидел две ночи и нашел новый вариант носовой части — и ракета прошла.

«Моя матушка говорила: «Как ты уедешь — начинаются атомные испытания, как ты приехал — перестают бросать. Ты там, что ли, снимаешь?»

«У КУРЧАТОВА БЫЛО ТРЕБОВАНИЕ, ЧТОБЫ ОДИН ОПЕРАТОР СНИМАЛ ВСЕ С САМОЛЕТА»

— Но вы же снимали не только испытания ракет. Давайте поговорим о вашей работе с Курчатовым.

— В 1954 году на киностудию «Моснаучфильма» поступил правительственный заказ государственной важности — снимать фильмы об атомных испытаниях. У меня ощущение, что Королев и Курчатов, а вместе с ними Келдыш часто встречались. А так как у Курчатова было требование, чтобы один оператор снимал все с самолета, то, естественно, с этой ракетной площадки меня переправили на Семипалатинский ядерный полигон. Первая моя встреча с Игорем Васильевичем Курчатовым состоялась, как ни странно, в офицерской столовой. Кстати, нас там очень хорошо кормили, причем питание было организовано в приказном порядке не столько Курчатовым, сколько Лаврентием Берией. В 1954 году там все еще стоял дом Берии, но уже не загорались окна, Берия, видимо, уже был расстрелян. Все-таки меня удивляет, почему появилась такая вражда между Никитой Хрущевым и Берией, ведь столько полезного сделал Лаврентий, особенно по атомной тематике. Сначала курировать ее был назначен Вячеслав Молотов, но Курчатов обратился к Сталину и сказал, что тот очень занят, поэтому они не могут реализовать запланированные мероприятия, так как нет начальника, обеспечивающего организационные моменты. И Сталин сказал: «Ладно, иди, я Лаврентию это поручу». И Берия все сделал, так что кормили нас на полигоне очень хорошо.

Так вот сначала я снимал на участке, где проходил монтаж атомного устройства, здесь же загружалась ракета с ядерным устройством. А когда вылетал самолет с ней, то я следовал за ним на Ли-2. Первый мой полет на Ту-4 не позволил снять так, как я хотел.

Однажды мне удалось жутко обрадовать Курчатова. Взрыв состоялся на большой высоте. Я, как обычно, снимал с Ли-2 на три камеры. Но раньше всегда замечал, что земля внизу всегда черная — зимой и летом, а тут смотрю — что-то белое. Мы вернулись на аэродром, я уже разобрал все отснятые кассеты. Но тут под крыло самолета подъезжает по тем временам самая дорогая машина — ЗИС-102, а в ней генерал, как потом выяснилось, Рыжов. Я открываю дверь самолета, чтобы выйти, а он кричит мне: «Давайте сюда оператора Рафикова! Срочно садитесь в машину!» Я ответил, что не могу бросить снятый материал, так как отвечаю за него. А он мне: «У вас есть особист Кузьмин, он все заберет». Я смутился и подумал, что, наверное, где-нибудь что-то брякнул не то. Мы с ним выезжаем от аэродрома на центральную трассу, которая соединяет семипалатинский аэродром и офицерский городок Берег, который теперь называется Курчатовым, и на этой трассе все машины поставлены на обочины, дорога открыта, вдоль стоят солдаты с красными флажками — это для того, чтобы без задержки пропустить нашу машину. И вот мы приезжаем в Берег с направляемся в здание из красного кирпича, окруженное четырьмя рядами проволоки. Машина туда подкатывает, иду на третий этаж, а по коридору дефилирует не кто иной, как Игорь Васильевич Курчатов, а лицо у него красное. Я его ни раз таким не видел. Короче, он говорит: «Вам удалось снять?» Я пожал плечами и отвечаю: «Что за вопрос? Конечно, все в порядке. Я снял тремя камерами, как всегда». И только тут он мне объяснил, что была низкая облачность, все остальные аппараты и камеры (а было еще 9 операторов) не смогли снять взрыв. Мы подошли к столу, там телефон, бумага. Курчатов спросил, с какого расстояния я снял. Я ответил, что как обычно, так как летчики все контролируют. Курчатов уточнил, что ему надо точно знать, сколько секунд было самое первое свечение — огненный шар. Ни один прибор точно не мог измерить. Я ему ответил: «Все очень просто. Мы проверяем мой материал и считаем, сколько кадриков светится шар, даже до сотой доли секунды можно рассчитать, потому что я каждую камеру перед съемкой проверяю, работает ли она на 24 кадра в секунду. У меня есть тахометр на каждом приборе». Если бы мой метод не пригодился, пришлось бы повторить этот ядерный взрыв, а это все-таки большие деньги, надо кому-то что-то писать, доказывать, что была низкая облачность. Я также рассказал, что можно определить и размеры шара. Курчатов был доволен, и, самое главное, к нему вернулся нормальный цвет лица.

— Как проходили испытания водородной бомбы?

— Вообще у нас было две киногруппы, в каждой по пять операторов, но с самолета снимал только я. Причем одна киногруппа преследовала интересы минобороны, то есть определяла, какая разрушительная сила у данного варианта. Для этого они выставляли на полигоне всяких животных, собачек, овец привязывали. У нас же была другая проблема. Я снимал с высоты 5 километров и расстояния 3 или 5 километров в зависимости от предполагаемой мощности. Я же, видимо, еще заслужил уважение, потому что дал Курчатову возможность посмотреть по всем параметрам. Поскольку на киноаппарат «Конвас» можно было поставить любой объектив, то одна камера стояла с объективом 50 миллиметров, другая — 135 миллиметров, третья — 28 миллиметров. Мало того, я поставил на тот самолет, который сбрасывает бомбу, еще три аппарата. Один снимал, как открывается люк, это нужно одновременно и для того, если вдруг какая-то оказия случилась. В хвостовой части ставился еще один аппарат, который ориентирован на взрыв, чтобы зафиксировать начало и развитие, то есть максимальное количество изображений. Честно говоря, я не хотел и не имел права влезать в технологию атомного устройства, но создать ситуацию киноизображения, чтобы было полное представление о том, как вылетел испытуемый объект, как летел и когда взорвался, было нужно. Потом ученые всегда проверяли фактическое развитие событий и то, что было в планах, есть ли расхождения.

Тогда, в 1955 году, появилась первая возможность сбросить водородку с самолета. Дело в том, что первая схема водородки была от Игоря Евгеньевича Тамма. А Трутнев Юрий Алексеевич придумал схему бомбы, которую можно поместить в брюхо самолета Ту-16. Андрей Сахаров и Яков Зельдович считали, что так не получится, но Курчатов предложил все же попробовать.

РДС-37 была испытана впервые на Семипалатинском полигоне 22 ноября 1955 года. Но первую попытку предприняли еще 20-го. Я, как обычно, снял загрузку самолета и приготовился вылетать следом на параллельном курсе, чтобы снять, как Ту-16 будет сбрасывать бомбу. Я жду, а команда все не поступает. Тогда я побежал к начальнику особого отдела, у которого хранилась моя аппаратура и пленка. «Что-то у них не получается сбросить, — сказал он мне. — Но, как появится информация, я вам сообщу». И вдруг снова вызывает меня и говорит, что самолет будет садиться. Это был нонсенс, в те годы не было случая, чтобы самолет не мог сбросить ядерное устройство, а тут еще и садился с водородкой на борту. Оказалось, что самолет пролетал над местом, где стоит пеленгатор, а с земли не было ответа, поэтому решили вернуться. Я в тот момент понял, что должен снять, как резина колес коснется взлетно-посадочной полосы. «Зачем ты так близко встал? — спросил меня особист, когда самолет зашел на посадку. — Отойди хоть на 50 метров подальше». Я ответил, что если бомба сработает, то 50 метров не помогут, а от города Семипалатинска, который в 13 километрах от этого дивизиона, ничего не останется. Что уж тогда о нас говорить? Сам особист все равно отошел на 50 метров подальше. А я снял, как колеса коснулись земли, и впервые увидел, как самолет выбрасывает тормозные парашюты. И вот смотрю в объектив и вижу, что самолет вдруг замахал крыльями. Я подумал, что от нервов начались галлюцинации. Уже потом выяснил, что летчики боялись резко тормозить, самолет выкатился за пределы взлетно-посадочной полосы и заскакал по земле.

— Вы же еще стали свидетелем первого подводного ядерного взрыва. Как это было?

— В 1955 году я вылетел с летчиком Ильей Павловичем Мазуруком на самолете Ил-12 на север. После чудовищного преступления Америки в Хиросиме и Нагасаки, когда 300 тысяч человек сгорели заживо, Пентагон представил проект по уничтожению Советского Союза. Они собирались уничтожить 100 городов, на каждый из них планировали сбросить по две бомбы. Всего у них на тот момент их было 70. Когда наши об этом узнали, то тоже решили реагировать, поэтому мы с Мазуруком искали большие льдины, где можно было бы организовать взлетно-посадочную станцию в случае такого американского зверства. Мы долетели до новосибирских островов, там на острове Котельный уже был аэродром. А потом мы опять барражировали, летели на запад к Новой Земле. Я из школьной программы помнил, как на карте выглядел архипелаг, подошел к окну самолета, чтобы посмотреть. Но Мазурук начал облетать Новую Землю, я к нему: «А что же мы не летим над островом?» Он ответил, что запрещено. В 1955 году я там снимал первый атомный подводный взрыв, а там уже, видимо, готовили и другие.

Также на Севере я снимал спуск первой атомной подводной лодки. Это было в 1958 году в Северодвинске. К тому времени у меня появился опыт, я работал и режиссером, и оператором — для особистов это было очень удобно. Сначала мы сняли строительство и спуск первой атомной подлодки, она была подана боком. Когда я смонтировал картину, то понял, что не успел заснять внутри систему обогрева, поэтому пришлось вернуться, но снимал это уже на третьей лодке, так как первые пять собирались по одной схеме. На первой я уже ходил в море, тогда и понял, что эту систему зрителю не показал, поэтому пошел на третью лодку, которая только собиралась, ее спуска еще не было. Это случилось в конце дня, около 17:00. Был первый пробный запуск атомной установки. Мимо меня пробегают: «Скорее заканчивай!» И вдруг наступила тишина, все ушли, я стою один. Подошел к выходу к рубке, а там мой особист: «Ты что? Офонарел? Что ты там делаешь? Там же протечка!» Сам он побоялся спуститься, сказал все бросить там. Однако я вернулся, взял отснятую пленку, киноаппарат. Только штатив остался там. Я еще не предавал особого значения случившемуся. Но, когда стал выходить через контрольный пункт, завыла сирена. Из другой двери выскочили парни с носилками: «Где он?» Я им ответил, что, кроме меня, никого нет. Тут же две дамочки приказали раздеться догола. Я уже думал, что шутят. Едва я снял свою шикарную меховую куртку, как ее тут же унесла одна из дамочек деревянными щипчиками. Мне сказали, что если я будут стоять полтора-два часа под горячим душем, то это еще может меня спасти. «Ты погибающий человек», — сказали мне. Я этому не придал никакого значения. На следующий же день я возвращался в Москву уже без особиста. Но в Северодвинске ко мне прикрепили 6 морячков, так как запретили поднимать что-либо тяжелее двух килограммов.

На аэродроме меня встречала моя супруга. Я сначала отправился на киностудию на Лесной, чтобы отдать отснятый материал и сдать пленку в проявку, у нас там было специальное окно для закрытых тем. А когда мы возвращались домой, в нашу 13-метровую комнату в ведомственном доме, то, проезжая мимо стадиона «Динамо», моя супруга сказала, что у нас будет третий человек. Этот третий человек встречал вас, когда вы пришли (речь о сыне кинорежиссере Марате Рафикове — прим. ред.).

«НЕУЖЕЛИ МЫ НЕ МОЖЕМ НАЙТИ ДЛЯ ЭТОЙ СЕМЬИ ХОТЯ БЫ КОМНАТКУ?»

— Как вы познакомились со своей женой?

— Я знал Владлену еще по ВГИК. Она была невысокого роста, училась на экономическом факультете и в итоге оказалась на той же студии, что и я. Мы даже работали как-то над одной картиной: она была директором, я — оператором, а режиссером был Агаси Бабаян. Тогда у нас и случилось взаимное понимание.

Кстати, в судьбе нашей семьи сыграл свою роль и Курчатов, потому что благодаря ему нам дали комнату в ведомственном доме. Дело было так. Примерно в 1955–1956 году во время трехмесячной поездки мы снимали последний взрыв. У нас был замечательный звукооператор Алексей Петрович Кулаков, я его все время просил взять с собой музыку, и он тащил магнитофон весом килограммов 50. Я снимал, как загружали бомбу и как вылетал самолет, а режиссер каждый раз просил записать звук взлета самолета, который отличался в зависимости от тяжести груза. Когда мы все сняли и записали, Алексей Петрович поставил эстраду, вокруг магнитофона собрались полковники, генералы и Курчатов, все стояли и слушали музыку, так как взрыв был последний, за три месяца за полигоне все устали. А тут я иду со своей киносъемочной аппаратурой, и Игорь Васильевич говорит генералам: «Это оператор, который вылетает на другом самолете и с параллельного курса снимает сразу тремя камерами». В это время Алексей Петрович говорит: «Вам интересно эстраду послушать, а там, в Москве, его жена будущая ждет, а жить им негде!» Я был готов провалиться! А Курчатов тут же говорит: «У нас два ведомственных дома. Неужели мы не можем найти для этой семьи хотя бы комнатку?» Я с большим уважением к Игорю Васильевичу относился, не хотелось его такой темой загружать. Но через месяц вдруг раздается телефонный звонок, а я еще жил в комнате своего брата. Звонили из отдела кадров института: «Приезжайте, о вас тут начальство беспокоится, мы должны обсудить вопрос». В конечном счете нам выделили 13-метровую комнату на Октябрьском поле. Это было такое счастье! Комната начетвертом этаже, одно окно и дверь на балкон. Вся студия стояла на ушах: «Как это вытащить квартиру?» А мы сразу пошли и поженились.

— Ваша работа была секретной. Ваша жена знала, чем вы занимались? И что вы говорили своим друзьям?

— Сверхсекретные детали, конечно, не рассказывал, но в принципе она знала, чем я занимаюсь. Мой брат тоже знал. А вот моя матушка говорила: «Как ты уедешь — начинаются атомные испытания, как ты приехал — перестают бросать. Ты там, что ли, снимаешь?» Я ей говорил, что это случайное совпадение, мамочку надо было щадить. А Владлена, конечно, знала. Вся студия знала, но никто не кричал об этом.

— Вам было страшно снимать ядерные взрывы?

— Сказать, что не страшно, — это кокетничать. Конечно, страшно. Я же снимал из бокового окна самолета. Причем для того, чтобы у меня был операторский диапазон возможностей, я попросил вырезать в боковине с левой стороны между шпангоутами отверстие, на одной площадке стояло три кинокамеры — широкий, средний и крупный план. Но если правое крыло перекрыто корпусом самолета, то левое брало удар, воздушное судно летело на правое крыло и падало вниз. Это было неприятно, потому что летчикам надо было успеть выровнять самолет.

— Все-таки, как думаете, нужны ли были все эти ядерные и атомные испытания? Надо было СССР делать это оружие?

— Если бы у нас не было ядерного оружия, нашу страну еще бы 30 лет назад на клочки раскидали. Союзные республики отцепил Ельцин, а черт знает что могло бы произойти. Если бы не было ядерного оружия, России не было бы уже давно.

— Вы были лично знакомы и с Королевым, и с Курчатовым. Какими они были в жизни? Часто с ними общались?

— Они оба меня впечатлили. Я расскажу про последнюю встречу с Королевым в 1965 году. Я тогда хотел, чтобы мой напарник Володя Суворов тоже подключился к режиссерской работе. Мы с ним сняли фильм «Космический мост» о первом спутнике-ретрансляторе «Молния-1», который вышел 31 декабря 1965 года. Приехал Сергей Павлович со своей женой Ниной Ивановной — приняли картину очень хорошо, похвалили. В процессе создания фильма нам нужен был эпизод, где объяснялось, какая траектория полета должна быть, чтобы спутник как можно дольше висел над площадью СССР. Для этого мы позвали мультипликатора Рауфа Валитова, он до ночи сидел на студии и делал. Королев сказал: «Этого мультипликатора как-то отблагодарите каким-то приказом». Сам директор «Моснаучфильма» Михаил Васильевич Тихонов рассказал Сергею Павловичу, что мультипликатор ночевал, на студии, потому что фильм надо было сдать в срок. «Тогда тем более! — сказал Королев. — Все благодарности ему». Рауф Валитов был жутко счастлив. Об этом даже написали в стенгазете, что это была последняя благодарность Сергея Павловича Королева, так как 14 января 1966 года он скончался в больнице, но успел такую благодарность Рауфу дать.

— Каким человеком был Сергей Павлович? Был ли он строгим, требовательным?

— У него была одна особенность: мигом видел, кто работает, а кто дурака валяет. Мы снимали один фильм, Сергей Павлович систематически приходил и спрашивал, как дела. Он уже был болен, но видел, кто и что хочет. Он придавал колоссальное значение созиданию фильма, потому что понимал, что придет время, когда будет цениться только картина, а изделие — уже нет.

«Я заснял весь разговор Хрущева и Гагарина. 43 метра ушли в картину «Первый рейс к звездам», остальной материал остался в минобороны. Но мы до сих пор не можем понять, где материал, где Гагарин улыбается, рассказывает, как во время войны был мальчишкой» 

«ГАГАРИН ДАЖЕ НЕ ЗНАЛ, КАК МЕНЯ ЗОВУТ»

— Давайте теперь поговорим про вашу встречу с Юрием Гагариным, когда он вернулся из космоса.

— После случая на подводной лодке я долго болел, лежал в нескольких больницах, все время себя плохо чувствовал. Но наступил момент, когда я понял, что если лежать и ждать, когда поправлюсь, то могут и вовсе не дождаться, поэтому решил влезать в производство фильмов. Думал, что если включусь в эту машину, то все «неполадки» сами собой пройдут. Эффект самовнушения почти оправдался. Когда меня выписывали из больницы, то предложили дать инвалидность. Я говорю: «Что вы?! У меня такая симпатичная жена, и у нее будет муж — инвалид!» А уже потом, когда я вернулся домой, через парочку недель снова появилась температура. Тогда я пришел к выводу, что любой ценой надо втянуться в работу. А профессор Киреев сказал, что направит моему директору в студию бумагу, чтобы меня впредь не использовали на тематике, связанной с радиацией. «Вот это бы хорошо!» — сказал я ему.

И вот мы сидели на скамейках во дворе студии на Лесной, а по селектору секретарь Любовь Львовна меня вызывает к Михаилу Васильевичу Тихонову. «Придется тебе лететь», — говорит он. Я ему ответил, что у него должно быть предписание. «Да, но тут не будет радиации, — ответил он. — Позвонил Сергей Павлович Королев и спросил, кого мы собираемся направить в поисковую группу №1. Я сказал, что Рафикова Махмуда Мухамедзяновича. Тогда Сергей Павлович спросил: „У вас же был Мах. Можно ли его?“ Мах — это и есть Махмуд Рафиков», — рассмеялся Тихонов.

Королев просил снять Гагарина длинными кусками, чтобы по изображению можно было определить его физическое и психическое состояние. Так я оказался в Куйбышеве буквально 9 апреля, потому что 10-го планировался полет Гагарина. А 10 апреля — день рождения Натальи Сергеевны Королевой — дочери Сергея Павловича. Но Королев не был бы Королевым, если бы он был в чем-то не уверен. Поэтому он все проверял, но что-то было сначала не так, поэтому получилась протяжка на два дня — Гагарин полетел не 10-го, а 12 апреля.

9 апреля я вышел на Волгу и был удивлен — там был такой же запах в воздухе, как у нас в Уфе на реке Белой. Это напомнило мне что-то мальчишеское. Утром 9 апреля мы узнали, что 10-го полет не состоится, а 11-го узнали, что перенесли на 12 апреля. В этот день мы уже были на аэродроме Кряж, оттуда вылетели в Энгельс. Никита Хрущев вроде очень дергался, живой ли Гагарин. Последний приземлился недалеко от города. Нам сообщили, что его уже везут, но в командно-диспетчерский пункт, мы бросились со всех ног. Меня пригласили в комнату диспетчера. Я только вошел, а буквально через 2–3 минуты привезли Гагарина. Первый звонок был от Леонида Брежнева, он тогда еще не был главой государства, а руководил Верховным Советом. Хрущев из Адлера в эту диспетчерскую по ВЧ дозвониться не мог, поэтому нас перевели в кабинет командующего авиационного гарнизона. Там были большие окна, я их расшторил — и света стало достаточно и без подсветки. Минут через 10 раздался звонок по ВЧ. Звонил Хрущев. Я заснял весь их разговор, это три кассеты, 180 метров пленки, 43 метра из них ушли в картину «Первый рейс к звездам», остальной материал остался в минобороны. Но мы до сих пор не можем понять, где этот материал, где Гагарин улыбается, рассказывает, как во время войны был мальчишкой, как были в деревне немцы. Звук я тогда не мог записать, но киноизображение было.

«Гагарин даже не знал, как меня зовут, и написал: «Оператору. Гагарин»

— Насколько знаю, у вас есть автограф Гагарина.

— Да. Когда мы возвращались из Энгельса в Куйбышев, Ата Мехрибанович Бахрамов, человек, который отвечал за костюм космонавта, вытащил паспорт и сказал: «Юра, подпиши мне на последней странице. Я скажу, что я потерял паспорт, а память о тебе останется». Тогда я стал искать по карманам, нашел записную книжку. Гагарин даже не знал, как меня зовут, и написал: «Оператору. Гагарин».