«Главная идея Ленина – в избавлении от иллюзии, что государство – высшая ценность»

Лев Данилкин: «Кто бы мог поставить в начале 1917 хоть что-нибудь на большевиков? Никто. Но досталось все им, несмотря на все их минусы: ну значит, они — и только они — оказались профпригодны, больше никто» Фото: Доминик Бутен/ТАСС

 «ЗЛО И БЛАГО ЯВЛЯЮТСЯ СОСТАВНЫМИ ЧАСТЯМИ ИСТИНЫ О БОЛЬШЕВИКАХ»

— Лев Александрович, мнения наших читателей относительно Великой Октябрьской социалистической революции разделились. Одни считают: «Наша революция изменила мир к лучшему в плане жизни большинства простого народа в мире». Другие убеждены: «Большевистский переворот оказал исключительно пагубное влияние на жизнь нашей страны». А читатель Андрей Федоров спрашивает: «Октябрьская революция — это было благом для народов России или злом? Какой вывод вы делаете сегодня?»

— Видимо, людям психологически проще воспринимать то, что произошло осенью 1917 года, как изолированное событие: ни с того ни с сего что-то пошло не так — революция, катастрофа, дивный новый мир. На самом деле Октябрьская революция является, по сути, частью Первой мировой войны — или даже одним из нескольких крупных кризисов в рамках большой войны ХХ века, которая продолжалась с 1914 по 1991 год. Если воспринимать революцию таким образом, то мы увидим, что революция решила для России проблему догоняющего роста экономики.  

Одна из причин Первой мировой войны состояла в необходимости решить проблему модернизации российской экономики, потому что иначе империя не могла конкурировать с другими. Но то правительство, которое возглавляло Россию в начале Первой мировой войны, оказалось некомпетентным и к февралю 1917-го, без всякого участия большевиков, потеряло власть. Кто-то должен был воспользоваться этим хаосом, и изначально гораздо лучшие шансы были у других партий и движений, но воспользовались большевики и в довольно короткие по историческим меркам сроки сумели превратить хаос в противоположность — сверхцентрализованное государство. Я думаю, если рассматривать эту задачу — скорейшее прекращение мировой войны и создание условий для быстрого догоняющего роста национальной экономики, — то мы имеем право оценивать большевистскую революцию со знаком плюс. Но истина не в том, чтобы поставить в окошечке против слова «революция» плюсик или минусик и закрыть тему раз и навсегда. 

Зло и благо являются составными частями истины о большевиках, потому что истина создается из противоречий, она живая. Да, Октябрь стимулировал мир измениться в лучшую сторону; именно благодаря Октябрю, по большому счету, множество оккупированных, колонизированных народов смогли освободиться. То, что капитализм превратился из «диккенсовского», ужасного, с эксплуатацией детского труда в шахтах, в сегодняшний —  куда более стерильный, когда люди бойкотируют какой-нибудь «найк», если узнают, что их кроссовки шьют на потогонных фабриках, — это в определенной степени и заслуга русской революции. Но одновременно Октябрь обернулся чудовищным культом государства. Большевистская среда, в которой было множество прекрасных, чуть ли не святых людей, в конце концов делегировала на главную роль Сталина. Ну и потом, помимо прямых следствий большевистской революции, есть и косвенные, например успешный опыт СССР заставил западные демократии реформироваться и подготовиться к следующей войне, против фашистской Германии. 

— А до Октябрьской революции еще была февральская…

—  Россия в начале XX века вступает в полосу кризисов, связанных с тем, что капитализм сменил здесь феодализм позже, чем в империях-конкурентах. Видимо, монархия в российском варианте просто не могла ответить на вызовы нового времени. И все разговоры про Столыпина и его «Дайте нам 20 лет спокойствия, и мы превратим Россию в процветающую державу» не имеют смысла, поскольку никто и никогда не даст вам 20 лет спокойствия, вы вынуждены существовать в условиях кризиса. Поэтому даже то правительство дилетантов, самоучек, которое пришло к власти осенью 1917 года, оказалось лучшим антикризисным менеджером, чем суперквалифицированный Столыпин: у них было больше политических инструментов, полная свобода действий и изобретательность — именно что голь на выдумку хитра.

Отсюда первые месяцы Советской власти — эпоха политического творчества, иногда комичного. Так, новых директоров Госбанка на порог не пускали старые служащие, им приходилось в ноябре 1917-го с оркестром приезжать в Госбанк, чтобы привлечь к себе внимание и хоть сколько-то денег себе добыть на текущие расходы. А через пять-шесть лет большевики уже сами свою золотую валюту смогли ввести.  Я это без какой-либо восторженности говорю, эти червонцы дорого обошлись людям, на них кровь еще какая; но факт, что не только с политикой, но и с экономикой у большевиков получилось лучше, чем у их непосредственных предшественников — Керенского.

— Какая альтернатива была у курса большевиков, у социалистической революции? Гибель и распад России или нет?

—  Альтернатива, которая чаще всего обсуждалась, — это демократическая Россия, которая выбирает новый путь развития с помощью особого инструмента — Учредительного собрания. Это такой «съезд съездов», который мог проголосовать и за «коммунизм немедленно», и за реставрацию монархии. Теоретически считалось, никакая партия не имеет права навязывать стране свой путь, только Учредительное; это называлось «непредрешенчество». Но судя по тому, что Учредительное собрание Керенский обещал, обещал, обещал, но так и не смог созвать на протяжении многих месяцев 1917 года, то, видимо, этот идеальный демократический инструмент — в условиях хаоса, кризиса, наступления немцев — и не мог, не имел шансов реализоваться в принципе. И только большевики все же созвали его — ну и, да, быстро закрыли за ненадобностью. Потому Ленин и смеялся до упаду над «учредилкой», что высчитал его заведомую никчемность — не «вообще» (иногда парламент и для Ленина полезная институция), а в тех конкретных исторических обстоятельствах. Помните сцену в «Неуловимых мстителях», когда белые в кабаке дерутся между собой, потому что среди них есть и монархисты, и анархисты, и эсеры, и кадеты, и еще кто-то? Именно так и выглядело на практике Учредительное собрание, если б его не разогнали. Это сатира, пародия, но точная. У всех были прожекты, но никто не был так гибок, так упрям, так организован, как большевики с Лениным. На фоне недоговороспособности сторон, участвовавших в Учредительном собрании, большевики представляли собой более мощную силу.

Поэтому я, честно говоря, не очень-то вижу каких-то реализуемых альтернатив для осени 1917 года.  Кто бы мог поставить в начале 17-го хоть что-нибудь на большевиков? Никто. Но досталось все им, несмотря на все их минусы: ну значит, они — и только они — оказались профпригодны, больше никто.

— Белые — монархисты, а монархия показала свою несостоятельность в начале XX века, так же?

— Ну несостоятельность — как… В конце концов, монархия — абсолютная причем — как форма правления, по сути, была восстановлена. Кем был Сталин, как не монархом-самозванцем, с 1935 по 1953 год, ну за исключением лет войны? Просто вместо фрейлин и камергеров были наркомы и всесоюзные старосты. 

«Я бы так сказал: Ленин — страховка от увязания в дурной бесконечности, гарантия того, что нынешнее положение не окончательное и завтра точно не будет таким, как сегодня» Кадр кинохроники

«РОССИИ В 1917 ГОДУ ПОВЕЗЛО С ЛЕНИНЫМ — К ВЛАСТИ ПРИШЕЛ ФИЛОСОФ»

 — Судя по вашим словам, для вас Октябрьская революция со знаком плюс…

— Как доказательство того, что историю можно корректировать и даже переделывать — вручную, с помощью философского и организационного оружия, — да, безусловно.

Вообще, я думаю, России в 1917 году повезло с Лениным — к власти пришел философ, в голове у которого была идея справедливости, а не кто-либо с программой из одного пункта — «чтобы все было как раньше». «Как раньше» — привлекательно, но так больше не работало. Я вправду думаю — если бы не Ленин, то Первая мировая война и тем более не им запущенная Гражданская продлились бы гораздо дольше, чем было в действительности: десятилетия. А так к 1922 году она была в целом прекращена. Но, еще раз, дело не в математике — больше жертв, меньше жертв; дело в том, что так, как раньше, уже нельзя было — и поэтому, хочешь или не хочешь, новым правителям приходилось искать, экспериментировать, адаптировать свои идеи под конкретику историческую. Кто бы сказал Ленину году в 1902, что через 20 лет он будет править страной, где террор спецслужб станет нормой? Нет плюсов и минусов, есть цугцванг, вынужденные ходы. 

— Еще по одному поводу мнение наших читателей разделилось диаметрально: одни говорят, что если бы не Октябрьская революция, то мы не победили бы Гитлера, а другие утверждают, что без революции Гитлер не напал бы на нашу страну. Как вы рассудите этот спор?

— Я считаю, что само появление феномена Гитлера и причина Второй мировой войны лежат в катастрофически непродуманном Версальском мирном договоре, в котором были заложены противоречия и предпосылки для нового конфликта. Ленин и большевики не участвовали в создании этих новых условий для мира в Европе, поэтому их невозможно обвинить в создании предпосылок для формирования Гитлера и развязывании Второй мировой войны. Большевизм России был для Гитлера скорее поводом, чем причиной, он атаковал бы в любом случае, ради ресурсов, «жизненного пространства» для нацеленного на мировую экспансию Рейха.

Сталин понимал опасность Гитлера, неизбежность конфликта и сделал много, очень много, чтобы отсрочить его. И это правда, что Сталин ловко воспользовался мировым кризисом 1929 года и провел большую индустриализацию перед войной. Тем не менее он не преуспел в том, чтобы избежать конфликта вовсе. Что касается модернизации, которая была произведена при Сталине, при большевиках, то я не стал бы фетишизировать этот успех. Десятки тысяч танков и самолетов, которые удалось создать в период этой великой модернизации, не предотвратили катастрофы 1941 года, ее масштаба, которой так не любят вспоминать. В одном Вяземском котле за месяц миллион человек погибли.

Я не знаю, как мерить успешность Октябрьской революции: это та революция, которая вывела на историческую авансцену человека, который несет ответственность за Вяземский котел, или революция, благодаря которой Россия накопила достаточно ресурсов, чтобы удержать Москву в октябре 1941-го? Я знаю только, что ни про 1917, ни про 1941, ни про какой-то другой год нельзя судить изолированно, брать «в химически чистом виде». Это для пропаганды — в ту или иную строну, мне это неинтересно. 

Я думаю, если бы на месте Сталина в конце 30-х годов оказался Ленин, который был гибче в интеллектуальном смысле и гораздо изощренней как философ и дипломат, чем Сталин, то, возможно, ему удалось бы выкрутиться, ну то есть стравить капиталистов, Англию с Германией, так, чтобы социалистическая Россия в этом не участвовала вовсе. Чтобы они слопали друг друга, а мы вошли победителями и туда, и сюда. Вот это очень по-ленински, его схема. Сталин тоже, естественно, пытался реализовать именно ее, но просчитался в итоге, остроумия не хватало.

 — Вы говорите как эксперт, который написал книгу о Ленине. А не пора ли вам взяться за книгу о Сталине? Может быть, тогда вы измените свою точку зрения о нем?

— Последние три года я все равно по инерции остаюсь примерно в той же эпохе — сначала, только сдав книгу, я много месяцев искал ошибки в своей работе, то есть опять копался примерно в том же историческом материале, потом стал двигаться и по годам, и по персонажам — я по-прежнему ищу места, читаю мемуары, документы и исследования, связанные, условно, с первой половиной ХХ века. Мне любопытно, как сложилась судьба ленинских идей в уже неленинскую историческую эпоху, как, условно говоря, раннее апостольское христианство превратилось в инквизицию. 

Что касается самого Сталина, то о нем уже есть великая книга — то, что называется «окончательная биография». Она написана американским историком Стивеном Коткиным. Он выпустил уже два тома, пока до 1941 года, и будет третий. Это исчерпывающая книга о Сталине, невероятно подробный и живой портрет на фоне эпохи, и нет никакого смысла работать на поле, где доминирует этот великий, без скидок даже на мою восторженность, историк. 

— Но о Ленине тоже много книг написано, тем не менее вы взялись за его биографию…   

— На мой вкус, Ленин все же сложнее как персонаж, и на тот момент мне казалось, что не существовало такой «окончательной» книги про Ленина. Иначе я не взялся бы. Когда есть шанс, даже совсем призрачный, это подстегивает, возникает еще и спортивный такой интерес. Я не говорю, что моя книга «окончательная», но, какая ни есть, это ревизия биографии Ленина, спустя 100 лет после Октябрьской революции. Словом, так: Ленин — не закрытая тема, а Сталин, думаю, более-менее закрытая, в целом понятны и механизмы его поступков, и его личность — очень непростая, менявшаяся с годами, но постижимая. То есть не то что Сталин после Коткина становится абсолютно прогнозируем — что, допустим, было бы, если бы он не умер в 1953, но понятен диапазон возможностей, основные траектории. С Лениным не так: у него был ум, который не поддается просто обстоятельному историческому анализу, ну ровно поэтому в 1924 году его и стали «изучать», буквально мозг — потому что современники благоговели перед Лениным, они видели, что его интеллект уж очень сильно отличался от «стандартного».

— Недавно вышла книга Святослава Рыбаса о Сталине. Вы ее читали?

—  Читал. Вменяемая, объективная книга, одна из лучших в серии «ЖЗЛ», и там проговорена важная вещь: что Сталин — диктатор, соответствующий российскому культурному коду и российской географии, где в силу бедности доступных ресурсов просто невозможно соблюсти интересы всех элит, и поэтому альтернативы неизбежно должны жестоко подавляться. Мне нравится, что Рыбас ищет причины странных поступков своего персонажа не в характере, а в историческом контексте, это правильно для биографа. Вот есть преступление — убийство Михоэлса, но оно инициировано Сталиным не потому, что он был зоологический антисемит, а в силу политической подоплеки, связанной с послевоенным советско-американским противостоянием, с созданием Израиля и т. д. Да, хороший текст. 

«ЛЕНИН — ГЛЫБА» — ЭТО МАЛОСТЬ ПОДЗАЕЗЖЕННАЯ МЕТАФОРА»

— Наш читатель написал в комментариях: «Ленин — это глыба, историческая фигура мирового масштаба. Деятельность ВИЛ должны анализировать историки и политики с мировым именем и заслуженной репутацией». О чем думал писатель Данилкин, когда приступал к работе такого масштаба, как биография Ленина? Если это был заказ, то чей?

—  «Глыба», да, хотя это малость подзаезженная метафора, на мой вкус. Я бы так сказал: Ленин — страховка от увязания в дурной бесконечности, гарантия того, что нынешнее положение не окончательное и завтра точно не будет таким, как сегодня. Что мир можно не только объяснить, но и изменить. Что человек в сегодняшнем варианте будет преодолен и превратится в свою противоположность, лучшую, чем сейчас.

Про «заказ». Это было предложение издательства «Молодая гвардия»: я к тому времени написал книгу о Проханове и «Гагарин», им понравилось, они решили рискнуть еще раз. Но «заказ» подразумевает некую сдельную, выгодную работенку, ну мне во всяком случае так слышится, хотя, может, тут как раз «на воре и шапка горит». На самом деле ты занимаешься этим годы, действительно — годы, пять лет. Это вот вправду не описывается никаким контрактом. Ты берешься за это не из экономических соображений, это что-то вроде трейнспоттинга, такое странное хобби, которое обычно вызывает раздражение окружающих, которые считают тебя бездельником.  

Смысл в том, что мне всегда нравились какие-то странные еретики, люди, которые не просто удачно или ярко распорядились своей жизнью, но которые способны изменить мою и, наверное, еще чью-то картину мира. Проханов, Гагарин, Ленин — в этом смысле одного поля ягоды (хотя разного калибра, конечно) фигуры.  

С Лениным «вызов» был еще и, как бы это сказать, писательским — тебе нужно было придумать язык, на котором можно говорить о Ленине в XXI веке в стране, где Ленин вызывает у всех аллергию — либо потому что люди ненавидят его за то, как были реализованы его идеи, либо потому что Ленина и так было слишком много, все эти памятники советские привели к тому, что Ленин превратился в «слепое пятно». Я — это важно — не профессиональный историк, я писатель, и я стал думать, как превратить этот недостаток в преимущество. Ведь, в конце концов, тысячи историков написали книги о Ленине, многие — выдающиеся, но люди в целом все равно не понимают Ленина, что он был такое, как судить о нем. И, раз у историков не получается закончить длящуюся уже сто лет гражданскую «войну из-за Ленина», может быть, нужно рассказать о Ленине как-то еще.

Так появился мой «Пантократор», это нечто среднее между биографией, документальной литературой и романом. Все, что касается главного героя, имеет документальную подоплеку. Но штука в том, что кроме главного героя, Ленина, здесь есть еще и рассказчик, который «контактирует» с Лениным, проживает опыт этого «знакомства». Этого рассказчика я смоделировал, выдумал, я придумал для него язык — странный, выглядящий неуместным для повествования о Ленине. Оба персонажа — и герой, и рассказчик — претерпевают по ходу книги некоторую эволюцию: в начале они одни, в финале — другие. И смысл в том, что у них возникают некие — фантомные, естественно, — отношения друг с другом. Они как бы бегут друг другу навстречу с разных концов радуги и в какой-то момент должны встретиться — и по субъективным, «сегодняшним», «современным» реакциям рассказчика мы можем понять что-то новое об этом историческом персонаже. То есть это жизнеописание Ленина —  еще и автобиографический эксперимент: что произойдет с человеком из XXI века, если он вдруг прочтет 55-томное собрание сочинений Ленина и 12-томную Биохронику, изменится ли он сам, его взгляды на прошлое, на окружающий мир вообще.

Я отчетливо осознаю, что как раз все, что связано с рассказчиком, раздражает читателей, которые берутся за биографию Ленина — и вдруг обнаруживают, что она каким-то странным языком написана, что рассказчик зачем-то время от времени принимается описывать свои приключения, в наше время, в местах, связанных с Лениным. Но это и есть отличие моей книги, моего способа рассказать историю Ленина, от способа историков. Это то, где, как мне кажется, «романность» работает лучше, чем чистая документальность — как вот художественная литература, то есть вымысел, вранье, может рассказать нам о мире нечто такое, что документ, химически чистая правда, — не в состоянии. Ну или так: мы видим документы, где Ленин предстает палачом, и такие, где он — «самый человечный человек». У историка, пытающего оценить Ленина, возникает шизофрения — получается, что он и то и другое одновременно, и это противоречие является препятствием, оно не позволяет понять героя. А для меня противоречие как раз и ценнее всего, оно животворно, я могу создать романную модель, в котором не только «или-или», но и «и-и». 

«Пользуясь случаем, я, кстати, хотел бы попросить прощения у казанского музея Ленина, который я напрасно облаял в своей книге» Фото: «БИЗНЕС Online»

ПЯТЬ ЛЕТ ПЫТАЛСЯ УГНАТЬСЯ ЗА ЛЕНИНЫМ

— Вы пять лет работали над этой книгой. В чем заключалась эта работа? И насколько Казань важна в биографии Ленина?

— Мой рассказчик полагает, что изучать своего персонажа он должен не только по книгам и документам, из кабинета, но почувствовать среду, в которой тот эволюционировал, как география сформировала его. И он придумывает себе задачу — угнаться за Лениным, который был, можно сказать, путешественником-спортсменом в викторианском духе. На самом деле многие биографы Ленина —  Катаев, Шагинян — клевали на это и затевали «погоню за Лениным». Дальше оказывается, что это все же ложный ключ к личности Ленина, он мало что объясняет, и в последней трети моей книги путешествие по ленинским местам превращается в обычную нудную биографию. Но тем не менее этот гран-тур совершен, и попутно рассказчик устраивает микроревизию ленинского наследия сегодня — что увидел бы призрак Ленина в созданном им сто лет назад мире. 

В ходе этой «погони за Лениным» я несколько раз был, естественно, в Казани, университетская среда которой сформировала его как революционера. Пользуясь случаем, я, кстати, хотел бы попросить прощения у казанского музея Ленина, который я напрасно облаял в своей книге. В мои первые приезды музей долго был на ремонте, потом только-только открылся — и дом выглядел «ненамоленным», казенным, бутафорским, так уж мне показалось. Но с год назад меня еще раз туда занесло, я опять пошел — проверить, и, надо сказать, музей «пророс», там вполне себе «ленинское место», «честное» и соответствующее поставленной задаче, там можно почувствовать атмосферу эпохи.  Я надеюсь, мне удастся отразить эти изменения в следующем издании моей книги.

 — Вы сказали, что рассказчик и герой книги как бы бегут на встречу друг другу с разных концов радуги. С какими чувствами они встретились?

— Это, разумеется, фантомная, «романная» встреча, односторонняя — и она длится не момент, а долго; это означает, что у моего рассказчика возникают с его героем «отношения» — как у портретиста, который не просто механически переносит на холст черты модели, он наблюдает за тем, как модель живет, врастает в ее жизнь, и художник, помимо объективных параметров, усваивает еще некое духовное знание о своем объекте, он не только с калькулятором высчитывает — это плюс, это минус, у него возникает интуитивное понимание, связь. Вот это и есть «встреча».

Ровно поэтому в моей книге нет предисловия, в котором кратко излагается позиция автора по отношению к герою, хотя стандарт жанра биографии предполагает наличие такой вводки. Рассказчик сам не знает, как изменит его встреча с героем, его книга — как раз о том воздействии, которое персонаж на него оказывает. В разные периоды жизни Ленин кажется рассказчику то отвратительным, то трогательным, то чудовищем, то невероятно привлекательным существом. То есть «встреча с Лениным» — это и есть комплекс сложных отношений, которые возникают в ходе пятилетнего сосуществования рассказчика со своим персонажем.

При этом вот еще что важно: автор и рассказчик разные люди, но и у автора тоже они, эти отношения, есть, и я в этом смысле необъективен по отношению к Ленину, я не могу смотреть на него просто как энтомолог на странного сухого жучка, это именно связь, эмоциональная, не научная. 

«Дом выглядел «ненамоленным», казенным, бутафорским, так уж мне показалось. Но с год назад меня еще раз туда занесло, я опять пошел — проверить, и, надо сказать, музей «пророс», там вполне себе «ленинское место», «честное» Фото: «БИЗНЕС Online»

«НАИБОЛЕЕ АГРЕССИВНО ЭТУ КНИГУ ВОСПРИНЯЛИ ЛЕВЫЕ»

— Имела ли ваша книга о Ленине читательский успех? Каким тиражом она вышла? (Дарья) 

— Для толстой, 900-страничной, чудовищно скучной книги у нее довольно счастливая судьба, она получила главную российскую литературную премию «Большая книга», первый приз, и премию «Книга года» в категории «Проза». Мне важно признание, что это проза, хотя мне самому правильнее кажется термин docufiction. Книга существует в двух версиях: большая — «Пантократор солнечных пылинок» и сокращенная на 40 процентов — «Письмо тотемами». Думаю, общий тираж тысяч 40, видимо. Наиболее агрессивно эту книгу восприняли левые — как попытку нарушить монополию, как рейд буржуазии на территорию, которая им принадлежит, и как намерение профанировать идеологическое наследие Ленина. Это понятный, марксистский подход, к которому я отношусь с уважением. Единственное — я все-таки настаиваю на том, что, несмотря на полностью документальную подоплеку, «Пантократор» — не классическое историческое исследование, а, за счет фигуры рассказчика, наполовину роман, то есть способ исследования «замечательного человека» — принципиально другой по сравнению с «обычными» книгами по истории. 

—  Коммерческий успех книга вам принесла, кроме премии?

—  Ты пишешь книгу пять лет, и если задним числом, получив гонорар, начать высчитывать, сколько ты зарабатывал в час, то выяснится, что выгоднее было пойти конверты клеить. Это не потому, что «Молодая Гвардия» жадная, вовсе нет, просто это несопоставимо в принципе. Невозможно жить на заработки от книг — ну мне, по крайней мере: я чудовищно медленно пишу. Наверное, Пелевин или Захар Прилепин могут, но я в любом случае не вхожу в эту элиту, мне нужно делать что-то еще, какой-то поденщиной одновременно заниматься. 

— На какие же деньги вы ездили по следам Ленина? Издательство финансировало затраты?

— Нет, я ездил на свои деньги, ну как все обычные люди путешествуют — но с привязкой не к Нотр-Даму, условно говоря, а к Лонжюмо. И это, прямо скажем, не были путешествия в стиле «лакшери», ну то есть в том же Париже ты арендуешь городской велосипед, чтобы как Ленин, его маршрутами, там передвигаться, и первые полчаса бесплатны, и был, я помню, там катастрофический момент, когда я не мог найти свободную станцию, сдать велосипед бесплатно, и это означало мгновенный дефолт для меня, тотальный финансовый крах, и поэтому я гнал на красный, в гору, язык на плече, как в «Трио из Бельвиля»… Я не к тому, чтобы жаловаться или прибедняться. Было и хуже: в Лондоне я пару раз ночевал в номерах на 32 человека с какими-то наркоманами. И это того стоило, конечно. 

—  Вы всё ПСС Ленина прочитали, прежде чем писать его биографию? Что поразило вас больше всего в ленинских трудах?  (Евграфов)

— В принципе, думаю, это не обязательное условие для биографа Ленина — прочесть собрание сочинений прямо вот от корки до корки. Но мне всегда проще понять, что за человек передо мной, по его текстам. И в этом смысле Ленин показался мне очень перспективным объектом для наблюдений — 55 томов: если я, с сегодняшним своим взглядом, со своим литературным вкусом, прочту их, то уж точно пойму, что за человек их написал. Поэтому — да, я прочел все. Другое дело, что с Лениным этот мой обычный подход скорее не сработал. 

Ленинский 55-томник, прямо скажем, не «Граф Монте-Кристо», это довольно монотонное чтение, много повторов, много быстрой журналистики, не рассчитанной на повторное использование и тем более на увековечивание. Если читать «просто так» — просто читать том за томом, то это довольно скучно и вы не понимаете, как этот склочник, завсегдатай библиотек в 46 лет вдруг залез на броневик и стал руководителем самого успешного политического проекта чуть ли не за всю историю человечества. Поэтому в какой-то момент я понял, что Ленина через только его тексты не схватишь за жабры, к нему нужно что-то еще — вы должны понять исторический и географический контекст, в котором эти тексты создавались, уловить политические обстоятельства, которые сформировали политический стиль Ленина. И вот тогда — и только тогда — вы начинаете не продираться сквозь тексты Ленина, а, ну почти без преувеличения, наслаждаться ими. Все эти вроде как однообразные тексты оказываются наполнены скрытыми нюансами, все эти «ликвидаторы» и «отзовисты» превращаются в ярчайших существ, тексты из черно-белых становятся цветными. 

Я прочитал не только сами ленинские тексты, но и комплекс документов вокруг. И, ей-богу, если вот мне сейчас предложат перечитать «Лолиту» или протоколы II съезда РСДРП, я выберу протоколы, потому что для человека, который понимает, что там на самом деле происходит, какая «пьеса» там разыгрывается, это невероятно увлекательное чтение. Это как хорошая гонка «Формулы-1» — для человека, который первый раз ее смотрит, просто какое-то мельтешение и жужжание, но если ты наблюдаешь за этим 20 лет, то нет на свете лучшего зрелища. Так и с окололенинскими текстами. И сам Ленин, если уж на то пошло, иногда демонстрировал выдающиеся таланты литератора. Плеханов упрекал его, что тот пишет «никак», без стиля, что это «не написано», но это неправда, у Ленина есть несколько великих сочинений.

Когда вышла моя книга о Ленине, меня попросили составить сборник лучших — на мой вкус — текстов Ленина. Я отобрал страниц на 500 образчиков ленинского языка, по которым понятен диапазон его возможностей в этом аспекте. Там есть письмо Надежде Крупской, где он жалуется на снобизм Плеханова и чуть ли не слезами захлебывается, — это один Ленин; есть «Памяти Герцена», которую в советских школах заучивали наизусть, — великолепное стихотворение в прозе; есть «Пролетарская революция и ренегат Каутский», феноменальный профетический текст 1918 года, где Ленин предсказывает будущее, которое в последнем абзаце наступает, реализуется. Или «Государство и революция», важнейшая работа, по которой можно понять, что было в голове Ленина, когда он приехал в Россию в 1917 году. Этот мой сборник вышел в издательстве «Лимбус Пресс», он называется «Ленин: Ослиный мост». Эта книга для тех, кому некогда читать 55-томник, но кому хотелось бы получить представление — не столько даже о ленинских идеях, сколько о его литераторском потенциале.

«Несмотря на полностью документальную подоплеку, «Пантократор солнечных пылинок» — не классическое историческое исследование, а, за счет фигуры рассказчика, наполовину роман» Фото: Вячеслав Прокофьев/ТАСС

«СЕЙЧАС ОДНА ИЗ САМЫХ АКТУАЛЬНЫХ ИДЕЙ ЛЕНИНА — ОТМИРАНИЕ ГОСУДАРСТВА»

— А каковы главные идеи Ленина, на ваш взгляд?

—  Думаю, сейчас одна из самых актуальных идей Ленина (как раз из «Государства и революции») — отмирание государства. Мы живем в стране, гражданам которой навязывают принудительный культ государства, где государство и патриотизм, по сути, уравнены, где восхищение перед государством на самом деле является способом мобилизации граждан, чтобы они эффективнее обслуживали интересы элиты и не мешали ей наслаждаться присвоенным. Вот в работе «Государство и революция» Ленин описал, ради чего, собственно, делается революция. Не для того, чтобы заменить диктатуру одного класса диктатурой другого: была диктатура помещиков и фабрикантов, а теперь будет диктатура рабочих и крестьян. Это временное явление. С этим связан эпизод, когда Ленин однажды в 1919 или 1920 году шел на очередное свое выступление и вдруг зацепился взглядом за лозунг «Царству рабочих и крестьян не будет конца». И он очень разозлился и принялся втолковывать авторам, что это дикость и невежество, потому что социалистическая революция совершается для того, чтобы искоренить насилие, а диктатура — это всегда насилие. Не будет никакого царства рабочих и крестьян, которые будут возить в грязи буржуазию, потому что классов не будет, вообще. И государство — это атрибут классового общества, всегда это машина насилия, обеспечивающая диктатуру одного класса над другим.

Мне кажется, самая главная и перспективная на сегодняшний момент ленинская идея состоит в избавлении от иллюзии, будто государство — это высшая ценность. Потому что на практике это означает диктатуру бюрократии, которая продает вам украденную у вас же плитку. Смысл революции — создать условия для того, чтобы государство смогло отмереть за ненадобностью: люди научатся договариваться друг с другом, не прибегая к услугам машины насилия. Помните этот знаменитый ленинский «мем»: «Теперь больше не надо бояться человека с ружьем»? Вот это надо понимать как раз так — что теперь мы построим общество, в котором не будет насилия, потому что ружье — это аллегория насилия.

Ядром ленинизма на самом деле является диалектический подход: вы не просто смотрите на явление — хорошее оно или плохое, плюсов больше в нем или минусов, а ищете различия, нащупываете внутренние противоречия, охотитесь за противоречиями, то есть выстраиваете не «непротиворечивую модель», а, наоборот, противоречие как раз является не проблемой, а решением. Например, вот есть противоречие между коммунизмом и торговлей — обогащение за счет перепродажи очевидно не совместимо с коммунистической идеей. И поэтому коммунист, оказывающийся у власти, должен запретить частную торговлю. Но коммунист-диалектик понимает, что в некоторых случаях можно разрешить торговлю — например, тогда, когда класс, который будет строить социализм и коммунизм, только таким образом выживет. И поэтому коммунисты, не предав идею коммунизма, могут ввести НЭП, потому что только так рабочие и крестьяне смогут поднакопить энергию и продолжить строительство коммунизма. 

Мне кажется, главное, чему надо научиться у Ленина, это не буквально выхватывать цитаты из 55-томника и оценивать сегодняшнюю реальность (соответствует или не соответствует), а постичь его диалектический метод, научиться диалектическому мышлению. Это позволяет вам предсказывать ход событий — потому что вы первый углядели противоречия, которые приведут к смене текущей, застывшей, непротиворечивой картины мира, и можете управлять этим ходом. Например, если вы революционер, то вы можете предсказать, какая общественная группа, сейчас инертная и пассивная, революционизируется — и станет инструментом необходимых изменений.

В этом смысле есть радикальная разница между ловким политиком-оппортунистом и философом, который стоит во главе государства. Их поступки иногда могут быть похожи, но по сути они действуют абсолютно по-разному, у них принципиально разные способы мышления, оперирования материалами. Один делает вид, что он дирижер оркестра, но на самом деле он просто наблюдает, как кто играет, и машет палочкой реактивно: «Ты в следующий раз потише, ты помалкивай», — а другой дирижер, настоящий, — он знает, что будет, он выстраивает будущее, это не махинации, а политическое творчество. 

— То есть для вас Ленин прежде всего философ, а не революционер?

— Это как раз то движение, которое, мне казалось, должен почувствовать читатель моей книги. Сначала рассказчик предполагает, что самое главное в Ленине то, что он шахматист, спортсмен, турист и кто там еще, а потом выясняется, что все эти простые способы разгадки Ленина не работают. Единственный способ, который объясняет его феномен, его странные поступки, это то, что он был философом. Он был тем человеком, который научился пользоваться гегелевским-марксовским научным анализом лучше, чем все его конкуренты. Видеть, как и когда тот или иной предмет или явление может превратиться в свою противоположность. Именно философия, наука философия, превращает его из «безумного экспериментатора», каким его сейчас пытаются представить, в великого модерниста, человека, стремящего изменить мир по научному, объективно верному проекту.

В основе модернистской деятельности Ленина лежит не воля к власти, не детская травма, не либидо, не спортивный интерес, а наука, научное знание. Научным знанием, которое обрел Ленин, был марксизм, но это не арифметика, это сложная математика, наука, которую применять в конкретных обстоятельствах не так просто — у вас должен быть мощный интеллект, цепкий глаз, способный видеть то, что другие пропускают, мелкие-мелкие различия. Вот у Ленина — у философа-Ленина — было счастливое сочетание всего этого. Наверное, Ленин был искуснейшим философом-практиком ХХ века. И именно этим объясняется загадка, каким образом самая маленькая группа людей, какой была в начале века РСДРП, смогла добиться самого крупного, наверное, успеха в человеческой истории. Я сейчас говорю, естественно, о масштабе, а не о моральных оценках.

«Надежда Крупская не была тумбочкой, которая стояла рядом с ленинской кроватью, — ну или была, но время от времени удирала по ночам и разгуливала сама по себе» Фото: РИА «Новости»

«НЕ ВЕРЮ, ЧТО РАНО ИЛИ ПОЗДНО ПОЯВИТСЯ БИОГРАФ, КОТОРЫЙ «ОТКРОЕТ НАМ ГЛАЗА НА ЛЕНИНА»

— Какое вранье о Ленине советского и перестроечного времени вам удалось разоблачить в ходе своего исследования? Вранье со знаком плюс и со знаком минус. (Алексей)

— Мне кажется, мало кто фокусировался в предыдущих биографиях на подлинном значении в жизни Ленина его жены — Надежды Крупской. Она всегда недооценивалась — подумаешь, какая-то седая старуха, не то секретарша, не то офис-менеджер... А на самом деле она была самостоятельной фигурой, самостоятельным политиком. Но она была крайне скрытной — и не как любительница, а как профессионал, она преподавала в школах РСДРП конспиративное дело, и до нас не дошли документы, по которым мы могли бы точно отследить ее политическую траекторию. Но тем не менее, судя по сюжету с документами из ленинского завещания так называемого, где она, видимо, сама сфабриковала некоторые сочинения, ее роль была гораздо существеннее, чем кажется. Это как  астрономы узнают о слишком крупных объектах, которые даже свет не выпускают наружу, по поведению соседних тел, косвенно — так вот и с Крупской. Она не была тумбочкой, которая стояла рядом с ленинской кроватью, — ну или была, но время от времени удирала по ночам и разгуливала сама по себе. Она не то что контролировала Ленина, но имела доступ к ленинскому «компасу» и могла подкладывать под него топор, как Негоро в «Пятнадцатилетнем капитане» Жюля Верна. 

Про вранье и открытия. Ленин является наиболее исследованным из когда-либо живших на Земле людей — вся его жизнь расписана по минутам, в 12-томной Биохронике. Такого количества книг, которое написано про Ленина, нет больше ни про кого — ни про Иисуса Христа, ни про Гитлера, ни про Наполеона. Биограф, который берется в миллионный раз написать про Ленина, ощущает чудовищную ограниченность своих возможностей в плане открытия чего-то нового.

Самый крупный всплеск новой информации, связанной с Лениным, произошел в середине 1990-х, когда был опубликован сборник неизданных документов Ленина, фактически это 56-й том Собрания сочинений. Там были документы о польской войне, дело о Шмитовском наследстве, переписка с Инессой Арманд и т. д. Но какими бы эффектными не были там документы, по сути они не дают ничего принципиально нового, вы не измените радикально своего представления о Ленине, прочитав этот — еще и этот — том. Я к тому, что я не верю, что рано или поздно появится биограф, который «откроет нам глаза на Ленина». Нет, в случае с Лениным первоочередная задача биографа — уйти от идиотского объяснения «он был противоречивой фигурой», выстроить цельный образ персонажа из того, что уже есть, учесть все нюансы, а не сенсации. В этом смысле важнее не ответить однозначно на вопрос о характере отношений Ленина и Инессы Федоровны Арманд, а, например, учесть значение в эволюции политических взглядов Ленина почти постоянное присутствие по соседству Владимира Дмитриевича Бонч-Бруевича, его историю.   

— Какова история Бонч-Бруевича?

— Владимир Бонч-Бруевич был ближайшим помощником Ленина на протяжении десятилетий, именно он, по сути, является основателем ЧК, он был руководителем администрации Ленина. Бонч очень важен для решения вопроса об отношениях Ленина с религией, для навязанной Ленину ложной идентичности — «одержимый враг всего религиозного». На самом деле, это ни в коей мере не было приоритетом Ленина, Ленин и Бонч (который был крупнейшим исследователем феномена российского сектантства, с ним даже убийцы Распутина консультировались перед нападением) в 1904-м издавали, помимо «Искры», специальную газету для сектантов — «Рассвет», которая с чрезвычайным уважением относилась к религиозным верованиям этой социальной группы. С Бонч-Бруевичем связана история сектантского совхоза «Лесные поляны», который образовался под Москвой в 1919–1920 годах и с которым у Ленина тоже были любопытные отношения. Мне кажется, быть хорошим биографом Ленина — это рассказывать его историю через нюансы, связанные с окружением Ленина, именно там сейчас «дикий запад», там основной фронтир, где еще можно сделать открытия. Вы смотрите на его отношения с окружением и понимаете, как и почему он принимает те или иные важные решения. 

«Владимир Бонч-Бруевич был ближайшим помощником Ленина на протяжении десятилетий, именно он, по сути, является основателем ЧК, он был руководителем администрации Ленина» Фото: РИА «Новости»

«КОД, СВЯЗАННЫЙ С СЕКСОМ, С ЛЕНИНЫМ НЕ РАБОТАЕТ»

— Хочу уточнить: как исследователь вы не верите в роман Ленина и Инессы Арманд?

— Для меня, честно говоря, этот вопрос — как далеко заходили контакты этих людей друг с другом — прямо скажем, не первостепенный. Был ли у них секс или не был — ничего не меняет.  Ясно, что они были очень близки друг другу — ясно не потому, что «я так думаю», а потому, что существует значительный корпус писем Ленина Инессе Арманд. И довольно незначительный — корпус писем ее ему. По этим документам, хоть ты тресни, невозможно поставить или не поставить галочку в графе «секс». Но мы также знаем, что на пиках этой дружбы рядом с Лениным находилась Надежда Крупская, которая вообще не похожа на того, кто позволил бы своему мужу иметь роман, да еще и у себя глазах. И вот на основании отсутствия документов и присутствия Крупской я могу предположить, что этот роман — выдумка. 

А вообще мне кажется, что код, связанный с сексом, с Лениным не работает. Он был не про это, ему было не до того, он полагал неправильным тратить слишком много эмоций на «отношения». Там даже в самых «теплых» письмах к ней он съезжает постоянно на политические дела, ему какие-нибудь разногласия в среде бельгийских социалистов интереснее обсуждать с ней, чем ее фигуру, допустим. И она была явно не зациклена на сексе, она была, в общем, святой женщиной — которая занимала крупный пост в раннесоветском бюрократическом аппарате, но зимой приходила на несколько часов в день, с температурой, больная, в свою неотапливаемую комнату — и стеснялась себе лишнее полено попросить. Вот про это важно вспоминать, а не письма ее с лупой разглядывать. Словом, был у него роман с Инессой Арманд или не был — это вообще не объясняет ни одного действия Ленина-политика.  

— Кто вообще вбросил эту тему? В советское-то время это не обсуждалось.

— Это была тема для сплетен еще при жизни Ленина. В Париже было много людей, которые видели, как он общается с Арманд, есть мемуары, где автор рассказывает, что Ленин «пожирал ее глазами». Но это невозможно воспринимать как «окончательную улику», тем более что припоминает автор об этом десятилетия спустя. Факт, что на похоронах Арманд Ленин плакал, по нему видно было, что он переживает больше, чем просто за своего товарища. Видимо, эта привязанность, химия, которая существовала между ними, привлекала внимание.  

— Какой Ленин как просто человек? Самый человечный человек, как нам говорили в детстве?

— Важный момент — Ленин был крайне неприятен в общении с основным контингентом своих товарищей, тех, кого он воспринимал всерьез. Он был склочник, и главным его политическим инструментом был раскол. По тактическим соображениям он мог в лицо вам сказать, что вы в интеллектуальном плане ничтожество и не просто ничего не понимаете, а ваше непонимание по сути является пособничеством врагу, и поэтому вы являетесь бо́льшим врагом партии, чем любой капиталист. Вот это типичный Ленин, это его стиль общения. Если бы мы с вами были членами РСДРП и, не дай бог, не придерживались бы слепо его линии, то, весьма вероятно, ненавидели бы его. Но за пределами политического поля он был, несомненно, да, «хороший человек». У него были очень теплые отношения со всей его семьей, которая обожала его, и в этом смысле как человек он прекрасный семьянин и родственник. 

Важной чертой характера, которая отличает его от очень многих других современных ему политиков, является его способность к самоиронии. Эта его черта подчеркивается во множестве мемуарных свидетельств. Люди, знакомые с ним, постоянно отмечают его смешливость. Вот он был смешливый. Насмешливый. Смеющийся. Веселый. Не в смысле — юморной мужик. Нет, он просто больше понимал и видел, чем остальные, и это, видимо, действовало как такой веселящий газ. Его распирало от этого знания. Все вокруг думают, что теперешнее положение — окончательное, несменяемое, а он понимает: «Не-а, все изменится, и они этого пока не знают, а я знаю и, более того, могу придумать, как управлять этими изменениями, направить их так, чтобы всем вокруг было лучше».

Это не жестокий смех психопата, а веселый, добродушный отчасти, хотя и скептический немного, ну как когда видишь, что кто-то на банановой корке поскальзывается — вроде неловко над такой глупостью смеяться и человека жалко, но комично ведь, никуда не денешься. Так смеяться может только честный человек — именно что.  Вот так как-то.

В этом смысле уникальны мемуары Крупской. Казалось бы, что может быть такого в этих казенных, унылых мемуарах? На самом деле это абсолютно не так, это местами почти сатирическое произведение, где она описывает своего мужа как такого мистера Бина, попадающего в нелепые, комические ситуации. Например, есть эпизод, когда они в 1918 году, гуляя по Москве, на Воробьевых горах подслушивают разговор каких-то крестьян про Ленина и его жену — как те отбирают якобы у всех швейные машинки и складируют их в Кремле. Они могли что угодно сделать с этими крестьянами, в асфальт их закатать, а они просто хохочут — во-первых, потому что понимают, что речь идет о реализации внешне абсурдного, но очень разумного декрета о национализации тканей, поскольку весной 1918 года встала вся легкая промышленность и армию не во что было одевать; во-вторых, потому, что у них есть способность к самоиронии. Словом, если ты понимаешь, о чем речь, то все эти анекдотические эпизоды, зафиксированные скрытной, скупой на детали Крупской, представляются невероятно ценными. 

А вот Сталин не был способен к самоиронии, и мстительность была существенным аспектом его политического поведения. Ленин был вообще немстительным!  И это тоже делает его гораздо более симпатичным персонажем, чем его пытаются представить сейчас. То есть вот Григорий Алексинский, товарищ по партии, в июле 1917 года называет его немецким шпионом, организует травлю Ленина, то есть пытается его убить — и физически, и политически, но в 1919-м Ленин ему не только не мстил, но еще и работу предлагал, сам.    

— Кто по национальности был Ленин, вам понятен стал этот вопрос?

— Был такой исследователь — Михаил Штейн, он еще лет 25 назад написал исчерпывающую книгу о родословной Ленина, вся его история чуть не до десятого колена. То есть у нас есть подлинно научное знание: у Ленина есть русские, еврейские, немецкие, калмыцкие и шведские корни — вот такой примерно набор из известных. Мать Ленина была еврейка — другое дело, что, условно, в 1889 году это не было таким скандальным обстоятельством, каким представлялось в 1989 в перестроечной прессе: уже ее отец был крещеным, а в тот момент религиозная идентичность была гораздо важнее, чем национальная. Даже не факт, на самом деле, что сам Ленин знал, что его дед, Бланк, по национальности был евреем.

Ленин идентифицировал себя только как русского, да и огромное количество мемуаристов рассказывают о Ленине как о типичном русском человеке, которому нравилась русская культура, русская природа, русская манера общения и прочее. Все черты, которые характерны для русских людей, были ему свойственны. Но в случае с Лениным его национальность — подлинная или мнимая —  не является обстоятельством, на основании которого можно делать выводы, почему он действовал так или иначе в определенных исторических обстоятельствах. Швед, калмык, бушмен, кто угодно — но точно не поэтому он 24 октября в 11 вечера вышел из квартиры Фофановой и 10 километров прошагал до Смольного.

«У нас есть подлинно научное знание: у Ленина есть русские, еврейские, немецкие, калмыцкие и шведские корни — вот такой примерно набор из известных» Фото: «БИЗНЕС Online»

«СОВРЕМЕННАЯ ВНЕШНЯЯ ПОЛИТИКА РОССИИ ОЧЕНЬ СТРАННАЯ, ПО-СВОЕМУ ФЕЕРИЧНАЯ»

— Как вы от редакторства Playboy «докатились» до книг о Гагарине и Ленине? Интересно узнать, как у вас происходила трансформация сознания. (Маршида)

− Это было больше 20 лет назад, я только что бросил аспирантуру в МГУ, и, я думаю, в таком возрасте людям самое время заниматься дурацкой, глупой, смешной работой. Так что я не жалею. В конце концов, это был замечательный материал для сатирика, потому что разница между ожиданиями (бассейн, хью-хефнеровский халат, коктейли, блондинки) и реальностью (обшарпанный ангар на окраине и сочинение с 10 до 6 «русифицированных» подписей к американским фотографиям) была невероятно комичной. Это была смешная российская жизнь конца 90-х, я в ней жил.

Думаю, мне было полезно проболеть в легкой форме всей этой новорусской чикунгуньей, химерой шальной вестернизации, чтобы получить на всю жизнь иммунитет от всего этого. Я понял, что, условно говоря, проект превращения Москвы в Лондон, России в Америку, все это не имеет никакого отношения к реальности, и погрузился в изучение разного рода еретиков, первым из которых был Александр Андреевич Проханов. Это знакомство состоялось, как раз когда я работал в Playboy, я взял у него интервью, и с этого момента я точно знал, что вся эта глянцевая ерунда — не всерьез и не надолго, однажды я брошу это. Так и произошло.

— Кроме Проханова, кого еще вы можете назвать в этом ряду? Наш читатель Алена спрашивает: «У нас пропаганда льется из всех „утюгов“, конъюнктурщики на каждом углу, и верить никому нельзя. Но хочется все-таки в турбулентности сегодняшнего дня опереться на чье-то искреннее мнение. Кто для вас является неким маяком в этом смысле, кому вы доверяете?»

— Лет 10 назад мне повезло провести несколько многочасовых бесед с математиком Анатолием Тимофеевичем Фоменко. Я не знаю, возможно — или даже скорее всего — он ошибается в своих эксцентричных взглядах на историю, но…      

— Вы приняли его концепцию истории?

— Как бы я сейчас ни ответил, это все равно будет неправдой. Я же пишу книги о том, как обычный человек заражает себя некой странной еретической идеей и что с ним происходит. Так было про идею империи в случае с Прохановым, про учение Циолковского в случае с Гагариным, про марксизм в случае с Лениным, про тотальную ревизию истории с Фоменко. Такой персонаж-экспериментатор не обязан превращаться в адепта странного учения, но жизнь его необратимо меняется: он больше уже не может смотреть на мир прежним взглядом, он всегда видит, что возможен и другой — «еретический» — вариант объяснения того или иного феномена. Ты теперь живешь в нескольких мирах одновременно, «официальном» и «еретическом», и, видимо, так уже в них и помрешь…

— Кто еще, по-вашему, из наших современников способен поменять картину мира?

— Кроме тех, про кого я уже написал или напишу? Владимир Бушин, это великий человек, писатель, который мог бы называться моральным ориентиром. Георгий Дерлугьян — это выдающийся социолог, почему-то больше известный в Америке, чем в России, в своем роде «шампанский гений», как сказал бы Эдуард Лимонов. Кстати, сам  Эдуард Вениаминович Лимонов — и как писатель с врожденным чувством парадокса да и как человек — на круг, думаю, лучше всех наших современников, распорядившийся своей жизнью. Лимонов — гений, настоящий. Я взялся бы написать о нем книгу, но  у него есть великий биограф — он сам, мне с ним не тягаться.  

— Над чем вы трудитесь сегодня? Какие темы современности вас волнуют? Или ваш взор вновь обращен в прошлое? (Мусин Дамир)

— Сегодня мне любопытны три темы. Первая —   как описать жизнь еретика, посягнувшего на монополию государства на историю. Второе — сталинская эпоха, не могу пока рассказать, но у меня есть некоторые виды на сюжеты из этой области. Наконец, мне интересна — как неисчерпаемый источник сюжетов —  современная внешняя политика Российской Федерации, очень странная, по-своему фееричная; мне кажется, это Клондайк для автора. Авось что-нибудь да вытанцуется.  

— Лев Александрович, спасибо за очень интересный разговор. Успехов вам!