Нурия Фатыхова Нурия Фатыхова: «Критикуя роман Гузель Яхиной и картину по этой книге, я публично заявила себя как татарку и начала ее искать в себе» Фото: Зоя Рутер

«ЕЩЕ НЕ НАСТАЛО ВРЕМЯ СОЧИНЯТЬ СКАЗКИ ПРО НАШЕ ПРОШЛОЕ»

— Нурия, когда стало известно о проекте «Авазлар» («Голоса»), то он заинтриговал сразу по нескольким причинам. Во-первых, место реализации — площадка «MOÑ», где работают с театральной формой. Во-вторых, заинтересовало имя Альфрида Бустанова, одного из ярких молодых ученых-гуманитариев, занимающихся татарской темой. В-третьих, ваше имя, автора той самой громкой статьи о книге и сериале «Зулейха открывает глаза» на «Кольте»…

— В определенном смысле проект «Авазлар» связан с некоторыми событиями 2020 года, не буду этого скрывать, в том числе с показом по ТВ сериала «Зулейха открывает глаза». Наверное, хорошо, что случаются вещи, вызывающие дискуссии. Критикуя роман Гузель Яхиной и картину по этой книге, я публично заявила себя как татарку и начала ее искать в себе. Так возник для меня вопрос: «Только что означает „быть татаркой“? И где искать мою татарскость?» Но и без весеннего скандала вокруг колониального языка романа Яхиной проект «Авазлар» появился бы.

Я татарка, которая родилась в Узбекистане (а мои родители родились в спецпоселениях на Урале, куда их семьи депортировали после раскулачивания), выросла в очень эмансипированной семье, в которой со мной не говорили по-татарски. Наверное, у Гузель Яхиной похожая ситуация. Мой татарский — язык моих бабушек, он остался таким. Для меня этот язык существовал в названиях блюд, небольших домашних фразах, но у меня не было и нет активного татарского, на котором ты мыслишь, думаешь об идеях. Так где же и в чем моя татарскость? Это мое имя или что? Я начала думать о подобном и о том, почему меня так сильно задел текст Яхиной. В своем тексте на «Кольте» я, кажется, написала: если бы текст был о татарском мужчине, я бы, наверное, так не беспокоилась. Так в чем же дело? А в том, что моя татарская идентичность сильно связана с моей женской идентичностью. И в книге, и сериале меня задело то, как там показана татарская женщина. Возможно, именно в тот момент я нашла направление для поисков своей идентичности — это истории моих прабабушек.

Как ни крути, даже не обнаружив в себе татарскости, все вокруг во мне находят именно татарскую женщину. И я, вспоминая своих бабушек и прабабушек, почувствовала, что там источник моей идентичности. Но у меня с ним есть большой разрыв. И думаю, что не только у меня, у огромного количества татар и нетатар есть так называемый языковой разрыв между поколениями. Мы чувствуем, что там, в прошлом, в биографиях наших предков, кроются разгадки нас самих, но не можем до них дотянуться. Мы не способны понять, как думали, о чем мечтали наши прабабушки, потому что просто не знаем языка. Если говорить о татарском, то только за первую половину XX века у языка несколько раз менялся алфавит, создавая препятствия между поколениями.

— И как со всем этим разобраться?

— Моя главная критика романа Гузель Яхиной в том, что он мифологизирует, автор как бы фантазирует, о чем могла бы думать ее условная бабушка, как она могла бы жить. И я поняла: прежде чем начинать мифологизировать, мы должны это прошлое постараться документально понять. Еще не настало время сочинять сказки про наше прошлое. А документально понять можно только через язык. Соответственно, этот язык нужно обнаружить, начать его разглядывать.

Данный проект в Казани очень важен для меня, я не знаю татарского языка, и это очень личный проект. Я считаю, что любой, кто не знает татарского, но считает, что это язык его, имеет право к нему прикоснуться. Проект про то, как я сама буду прикасаться, эмансипированная советской системой девушка, к татарскому языку, языку моих предков.

— Расскажите, что в субботу будет происходить в «MOÑ» на ридинге проекта «Авазлар».

— Что такое «Авазлар»? Я не театральный режиссер, не литератор, но профессиональный проектный менеджер, создающая концепты и организующая проекты. Поэтому мой сценарий проекта — только условный концепт и подборка текстов. Да, я увидела в том, что придумалось, античный театр, но это только мое видение.  Важно подчеркнуть, что данный проект делаю не я, а большая команда, прежде всего казанских исследовательниц и исследователей, переводчиков и режиссеров. Мы активно работаем над сценарием с Энже Дусаевой, Туфаном Имамутдиновым, Йолдыз Миннулиной. Ну и над всеми текстами трудился научный консультант нашего проекта, ученый Айдар Гайнутдинов. Без него никакой сценарий бы не сработал. И каждая, каждый из них ответит на ваш вопрос по-своему.

Но, наверное, для нас всех «Авазлар» — это событие. Не просто читка, а со-бытие. Мы соберемся в одном пространстве, будем в нем сосуществовать, сомыслить. Если же определять жанр, то «Авазлар» — это медленное чтение, попытка рассматривать, произносить, вслушиваться, всматриваться в тексты, многие из которых мы с вами не понимаем. Не только потому, что не знаем татарского, а потому, что они написаны давно и в другой жизни.

— Медленное чтение — это…

— Медленное чтение означает, что мы вчитываемся, останавливаемся. Что мы не просто так прочитали, а поняли себя. Мы спрашиваем себя: а почему люди так описали, что это было за время, почему они использовали такие слова, а не другие? Это такой путь, чтобы поговорить с нашими предками, то есть носителями татарской идентичности, или с людьми, на которых мы ссылаемся, когда говорим о своей татарской идентичности.

Первый ридинг, который пройдет 21 ноября, — это первые десятилетия XX века. Особенно сложное время, о котором очень много мифов.

«Каждый зритель получить эксклюзивную тетрадь, которую мы создали специально для читки» Фото: Зоя Рутер

«В БЫТОВОЙ ТАТАРСКОЙ ТРАДИЦИИ ПОЭЗИЯ — ЭТО ЧТО-ТО ПОЧТИ ОБЫДЕННОЕ»

— Вы хронологически разбиваете будущие встречи?

— Я очень люблю импровизацию, не нравятся строгие форматы. Изначально заложена хронология, что мы берем начало XX века, потом — момент большей советизации, может быть 60–70-е годы прошлого столетия…

Но все не так просто, и хочется максимально демократизировать проект. В первой части я действительно тексты выбирала из подборки Альфрида Бустанова, из тех текстов, что он нашел в своей экспедиции. И, конечно, во всех трех ридингах будут тексты моей прабабушки Мухтарьямы, те самые, с которых начался проект. А в следующих ридингах мне очень хочется подключить других людей, которые тоже хотят расшифровать дневники своих предков, поговорить с ними, узнать из первых уст, о чем они думали, чего боялись, о чем мечтали. И, может быть, сделать open call, чтобы люди подавали заявки. Пожалуйста, пусть частью «Авазлар» будет ваш дневник, поэзия вашей бабушки, прадедушки. Очень хочется, чтобы этот проект стал частью того, что существует на площадке «MOÑ».

— И все-таки что из себя будет представлять ридинг по формату?

— Если говорить о формате, я называю это документально-театральным проектом, потому что театральность тут, конечно же, присутствует. У нас есть перформеры — люди, отобранные по open call, конечно же, мы продумываем детали: как будут расставлены стулья, какой эффект произведет смена площадки. У нас три пространства. Мы со зрителем постоянно передвигаемся. Здесь огромную роль играет то, что иногда называют модным словом «иммерсивность», или просто включенность зрителя, то есть он здесь не пассивен, тоже участник, также ищет, читает.

У нас читают не только чтецы, которых мы выбрали по open call, а все. Каждый зритель получить эксклюзивную тетрадь, которую мы создали специально для читки. Тетрадь построена как диалог со зрителем, и мы надеемся, что это и правда будет документом, а также классной тетрадью в домашней библиотеке. Потому что к этим текстам можно всегда возвращаться, по ним практически можно учить или корректировать свой татарский.

— Люди, чьи дневники будут прочитаны, — представители татарской интеллигенции или совершенно разных сословий?

— Здесь для меня было очень принципиальным не зацикливаться на известных людях. Будут разные. Подборка скорее по жанрам, а не по роли человека в истории. Субботний ридинг у нас построен так: есть четыре  текста, разделенные на три блока: дневники (или то, что можно было обозначить как дневниковую запись), письма и поэзия.

Мы с вами больше не пишем письма друг другу, и вернуться, посмотреть, как они писались на татарском языке 100 лет назад, — очень интересно. И поэзия — это как оказалось очень важный жанр бытового письма в татарских семьях. В бытовой татарской традиции поэзия — что-то почти обыденное. Очень хочется ее изучить. Даже когда я смотрю дневник своей прабабушки, оказывается, она тоже писала стихи. Моя бабушка по отцовской линии всю жизнь писала стихи и письма в стихах. И, когда я смотрела дневники других людей, там тоже очень часто использовалась стихотворная форма.

У нас в первой части проекта весьма разные люди. Первый герой — из Волгоградской области. Я же по первой профессии журналист и хорошо умею восстанавливать по открытым источникам какие-то биографии, искать факты. Мне практически удалось реконструировать биографию этого героя Хамидуллы Мулякаева, хотя у нас на руках был только его дневник. Это простой человек из небогатой семьи, так и неизвестно, когда он умер, но родился в конце XIX века, мечтал быть муллой (возможно, суфийского толка), и у него много детей. Я восстановила судьбу двух сыновей. Один стал врачом, был, видимо выслан, репрессирован и потом еще 10 лет в ГУЛАГе прожил в Пермском крае. А другой сын стал муллой, и, что с ним произошло, не знаю. Но я даже нашла фотографию. Очень интересно. И у нас на руках просто короткая дневниковая запись, человек вспоминает о своей матери и о том, как ходил в школу. Это так захватывает, когда ты узнаешь еще какие-то подробности.

У нас есть текст моей прабабушки — обычная женщина из деревни, ставшая жертвой раскулачивания, оказавшаяся в Магнитогорске. Как раз сохранился черновик ее письма родным, которые не были раскулачены, и она пишет из Магнитогорска, вспоминает, тоскует по Татарстану, по своим родным краям. И там до слез. Мне кажется, это должно задеть многих, чьи судьбы так или иначе связаны со сталинскими репрессиями.

Еще у нас есть человек, я о нем почти ничего не нашла, но его текст связан тоже с определенной тоской. Там главная тема, что он теряет среду, хочет, чтобы его называли бабаем, а дочка вышла замуж за русского, все вокруг русские, и он не знает, как быть. Мне кажется, это очень важная тема для нас всех, когда мы осмысливаем, какими стали, как относимся к татарскому языку.

И последнее стихотворение Кыяметдина Кайдыри, которое нашел Альфред Бустанов здесь, в архиве мечети Марджани. Написано оно в 1935 году, абсолютно суфийское, и мы попробуем его прочитать так, как придумал Туфан Имамутдинов, — как суфийский зикр.

Через это чтение текстов нам почти не известных людей, чьи судьбы похожи на тысячи других, мы хотим поговорить о том, что означало быть татарином или татаркой в начале XX века. И попробовать сравнить с тем, что это значит сегодня для нас.

«Я ПРИЕХАЛА В КАЗАНЬ, ПОТОМУ ЧТО ЭТО МЕСТО, ГДЕ СКОНЦЕНТРИРОВАНА ТАТАРСКОСТЬ»

— Мероприятие пройдет на двух языках?

— У нас принципиально будет перевод всего русского текста на татарский. Чтение у нас только на татарском, а любые русские фразы, сказанные в ходе обсуждения, хотя у нас зрители явно в основном билингвы, все равно станут переводить на татарский. Чисто символически, чтобы уравновесить. Если я говорю, например, как модератор во время дискуссии, то обязательно будет перевод на татарский. Это принципиально. Дело в том, что татарский мы бесконечно редуцируем, но данный язык заслуживает большего. Этот язык столько зашифровал, в нем столько еще того, что мы должны прочесть, давайте не будем его редуцировать, давайте начнем вслушиваться в него.

— Как Альфрид Бустанов и другие эксперты появились в данном проекте?

— Я живу в Москве, и Альфрид Бустанов там довольно известен, часто читает лекции. И я знала, что Бустанов делает важную вещь для татарской культуры — эти культурологические и этнографические экспедиции, в которых он собирает подобные тексты. Моя идея была в том, чтобы научные данные использовать еще и для культуры, переработать в художественный формат. И мы пригласили Альфрида.

Но в процессе создания проекта у нас появились очень много локальных научных консультантов из Академии наук РТ, и для меня это принципиально важно. Мне даже немного стыдно: я такая татарка из Москвы приехала и что-то делаю в Казани. Но у меня есть оправдание. Этот проект для меня — проект татарки, которая ездит по миру и ищет свою татарскость, а не проект москвички. И я приехала в Казань, потому что это место, где сконцентрирована татарскость, и я хочу здесь наполнить себя. Но желаю, чтобы мне здесь помогли подобное сделать.

Я ужасно рада, что в проекте участвуют Энже Дусаева и Айрат Файзрахманов, которые много работают с темами татарской идентичности, архитектурного наследия и вообще памяти о татарском городе. И у нас Айдар Гайнутдинов из Института истории имени Марджани — просто превосходный специалист по языку, и я так рада, что мне удалось вокруг проекта сплотить огромное количество именно локальных исследователей. Это принципиально важно. А не так, что я из Москвы, Альфрид Бустанов из Голландии и сейчас мы вам в Казани покажем.

— Раз вы проектный менеджер, то, значит, уже держите в голове и желаемый результат проекта «Авазлар».

— Важную роль в проекте играет Елена Ковальская — сокуратор вместе с Туфаном Имамутдиновым площадки «MOÑ», потому что она меня пригласила и предложила сделать этот проект. Зная о моих обострившихся поисках татарской идентичности, она сказала: «Нурия, придумай проект!»

Я написала сценарий, а Туфан должен за этим всем наблюдать, и, может быть, у него родится потом какое-то завершение. Потому что для меня завершение проекта — вот этих трех ридингов, — то, что в данном городе прозвучат голоса настоящих людей, а не мифологизированные кинофильмы… Можно посмотреть сериал и сказать, что татары пережили репрессии, а еще они пекут пироги такие-то. А можно этих татар просто услышать, их голоса из тех времен, о которых ты думаешь. В Казани на трех ридингах прозвучат голоса людей, которых мы забыли. И у довольно большого количества людей родится возможность подумать об этих людях, темах. Может быть, подобное подтолкнет кого-то идти и создавать что-то. Я люблю не полностью завершенные проекты, а создавать такие, которые становятся началом чего-то, что уже не контролирую. Из этого что-то может сделать Туфан или те зрители, которые придут. Наверное, это главная задача.

«МЫ В НАЧАЛЕ XXI ВЕКА ОКАЗАЛИСЬ ВНЕДОМНЫМИ»

— И у вас есть ответ на вопрос: в чем разница быть татарином или татаркой в начале XX века и сейчас?

— Это очень сложный вопрос. Мне кажется, сначала должна состояться наша первая читка, чтобы услышать данные голоса. Видите, я же их сама еще не слышала. «Авазлар» — это звучание. Мы хотим, чтобы наше горло, связки, язык стали инструментом для голосов тех людей. Мы немножко отодвинули себя и выдвинули тех людей. Вообще, когда мы готовили первую тетрадь, я связалась с группой «Старинные татарские фотографии» в «Фейсбуке». Там люди выкладывают подборки от родственников или просто найденных снимков. Я с некоторыми, кто выкладывал, переговаривалась, просила разрешение на использование и увидела огромный запрос, люди спрашивали: «А почему вы делаете это в Казани? Вот мы живем в Петербурге, давайте нам, мы тоже хотим. Нам важнее».

Это я все готовилась к ответу на ваш вопрос. Так вот, внешне мы татары, когда все, что нас окружает, говорит: «Вы татары». У меня то же самое. Для внешних людей я татарка. И мне кажется, что люди в начале XX века, судя по этим фотографиям, одежде по моде 1910–1920-х годов, знали, что они татары. У какой-то татарки из Челябинска было это внутреннее ощущение. А теперь мне окружение говорит, что я татарка. А внутреннее ощущение ослабло из-за всех перепитий культуры и политики. Мне кажется, что в этом отличие.

— Поэтому вы и называете «Авазлар» деколонизирующим проектом?

— Мы сами себя должны деколонизировать, освободить как раз от этих внешних комментариев. Необходимо самим себе отвечать, кто мы и как себя понимаем. Я уверена, что в субботу в этом зале будет сколько людей, столько и ответов: кто такой татарин, как я татарин или татарка. И вот такое многообразие и есть самое важное.

Лично я себя определяю как человека, совершенно неукорененного. Корни где-то в этой республике, их вырвали, отрезали, отправили куда-то. И приезжаю в Казань, а я здесь не своя, Татарстан — не мое родное, потому что я больше узбечка, чем татарка, признаюсь вам. Родилась в Узбекистане, росла, потом приехала в Россию, а затем училась в Германии. И не могу собрать себя. Есть такое понятие — «внедомность». Его очень любит использовать деколониальная мыслительница Мадина Тлостанова. Мне кажется, что она, ее биография, размытая по всему Советскому Союзу, почва, из которой должны расти корни… Она очень четко в своих работах описывает, что с нами происходит. Мы в начале XXI века оказались внедомными.

Я и в Казани встретила татар, казанцев, которые тоже чувствуют, будто их лишили почвы. Почему так происходит? Я думаю, тут мы украдем еще одно понятие у деколониальной мысли — «колониальность». По сути, речь идет о логике отношений между людьми и государствами. И колониальность отношений часто практикуется нами же самими. Иногда это просто самоощущение, когда мы сравниваем себя с другими, когда вынуждены искать себе какое-то место в иерархиях, пытаясь поставить себя ниже или выше чего или кого-то (предков, соседей и пр.).

«Авазлар» как раз проект про то, чтобы мы, в том числе и со своими предками, встали на одной плоскости. А не так, что мы высшая степень развития татарской культуры, практически как Гузель Яхина. Ее роман, она в нем кричит: «Я лучший образец татарской женщины, потому что я советская женщина». И Гузель Яхина по своему типу — это образец советской женщины, кажется, что она подобным гордится, во всяком случае, согласно тексту. Я к тому, что мои прабабушки и я, мы должны быть на одной плоскости. И у них были свои политические условия, у нас с вами — другие, и, чтобы определить собственный путь, мы должны просто поговорить.

«В СЕРДЦЕ ТАТАРСКОЙ КУЛЬТУРЫ НЕ СЛОЖИЛОСЬ ИМЕННО С ЯЗЫКОМ КАКОЙ-ТО ЛИТЕРАТУРНОЙ ТРАДИЦИИ»

— Вы говорите, что окружение видит в вас татарку. Хотя кажется, что человек, живший в Узбекистане, Челябинске, Германии, по объективным причинам должен был обрусеть или стать человеком мира, но в любом случае лишиться во многом своей татарской идентичности.

— Со мной может происходить что угодно, я могу лишаться чего угодно и быть обрусевшей как угодно, но внешне эта стереотипизация — тоже часть колониальности, когда есть я и кто-то другой. И почему-то я этого другого куда-то засовываю, в какую-то иерархическую матрицу.  Когда спрашивают имя, ты говоришь: «Нурия». — «А, ты татарочка». И ты не знаешь, как на это реагировать.

— Вы с детства рефлексировали по данному поводу?

— Раз я с детства живу не в Татарстане, то, скорее всего, да. Это невозможно игнорировать, когда тебя постоянно заставляют определиться, или признаться в чем-то, или определяют тебя молча. Ты нам ничего не говори, мы за тебя сами решили: будешь татаркой. И вот я заявляю, что татарка. Пришлось дожить до 2020 года, честно говорю, что пришла к этому только сейчас.

Раньше было так: официально считают татаркой, а что такое «татарка»? Я не называла себя татаркой, я Нурия Фатыхова, потому что не знала, что вложить в подобное. И в этом году начала в данное понятие вкладывать смысл. И первое, что вложила, — историю своей прабабушки, дневник, который не могла расшифровать (он написан арабской вязью), и сейчас я в процессе расшифровки. И расшифрование стало этим проектом. Я татарка, потому что у меня была такая прабабушка и такая бабушка. Как оказалось, слушая внимательно своих родных и их воспоминания, раньше воспринимала это как сказки. Теперь впервые стала слышать и переживать как документальную историю. Может быть, нужно было определенного возраста достичь, чтобы сердцем переживать, а почему это с ними случилось. Я раньше не задавала вопросы: ну репрессировали, ну жили на Урале. А почему? И бесконечные «почему». И так стала выкристаллизовываться моя татарскость.

— У вас был травмирующий детский опыт? Когда в классе проходят татаро-монгольское иго и все смотрят на единственную татарку в классе.

— Нет. Но у меня есть, как у многих людей разных национальностей, перманентная (у меня, может быть, обостренная) чувствительность, что тебя считывают как кого-то. И тебе хочется узнать: как кого? Вот я в Казань приехала и смотрю, как это все определить? Я не понимаю, что такое татары. Что такое татары для русской культуры, для немецкой. И мне вдруг стало дико интересно: а кто такие татары для самих себя?

Приехала в Казань и вижу, что здесь трудности с тем же языком. Да, существуют официальные документы, бюрократия на татарском, а есть то, как интеллигенция учится на татарской филологии, а еще у многих свой семейный татарский язык. И все они очень разные. Я слышала, что здесь один переводчик перевел текст, а другой говорит: «Неправильно, слишком литературно». Я вдруг увидела, что в сердце татарской культуры не сложилось именно с языком какой-то литературной традиции, которую мы использовали бы, на которую опирались бы в обычной речи. Я поняла, что здесь определенные трудности, и мне стало даже как-то больно за татарский язык и из-за того, что я его не знаю.

«Нужно бороться за татарский язык. Это наш ключ, шифр, код. Мы еще не раскодировали с помощью данного языка очень многое из нашей истории»Фото: Зоя Рутер

«Я ТАКАЯ — И ЭТО КЛАССИЧЕСКОЕ КОЛОНИАЛЬНОЕ МЫШЛЕНИЕ: ВОСТОК, КРАСИВО!»

— Расскажите о дневнике вашей прабабушки, чем вас удивили эти тексты, о чем они?

— Этот дневник был реликвией моей бабушки, она прожила до 97 лет и умерла недавно. Последние годы она не могла ходить, но никому не давала дневник своей матери, держала его в шкафу под замком. Это для нее было очень важно. Но мама вспоминает, что в детстве бабушка читала вслух дневник ей. Прабабушка умерла в 44 года, прадедушка (отец бабушки) умер еще в 1922-м. Бабушка потеряла последнего близкого человека, и для нее дневник был всем. И этот дневник после ее смерти достался моей маме, она его взяла, мы сканировали страницы, и я увидела в этом, честно признаюсь, поначалу просто восточную красоту. Красиво написано, настолько эстетично выглядело: рассыпающиеся страницы, арабская вязь. Я такая — и это классическое колониальное мышление: Восток, красиво! И мне не хотелось переводить, мне было достаточно. Классно, моя бабушка так красиво писала.

И вот только в последние годы вдруг я увидела этот разрыв, что никто не может восстановить содержание дневника, хотя мама говорит на современном татарском языке. И я подумала: «Интересно, о чем она говорила?» Сначала я подставляла западные модели: наверное, дневник — это то-то. Сейчас, когда он переводится, там есть стихи, не очень хорошо, может быть, написанные, не совсем профессионально, но она пыталась писать стихи…

— А чем вообще занималась ваша прабабушка?

— Прабабушка из Аксубаевского района Татарстана, она родилась в деревне, которая раньше называлась Русское Волчье. Я еще не была там, но хочу обязательно поехать. Она родом из семьи не очень богатой, где было очень много дочерей. Она родилась в 1895 году, а в XIX веке дочерям не давали землю. И все 10 дочерей стали белошвейками, они ходили по деревням и предлагали свои услуги, то есть вышивали, шили. И все, кроме моей прабабки, довольно долго прожили, потому что они такие спортивные были девушки.

А она вышла замуж за довольно богатого человека, переехала в соседнюю деревню Старое Ибрайкино. У них там был свой магазин, много-много лошадей, большой дом. И вот у нее родилась первая дочка в 1918 году — моя бабушка, и началась гражданская война. И каким-то образом мой прадедушка участвовал в войне (семейная легенда), а умер в Казани в госпитале от тифа. И после этого прабабушка какое-то время жила одна, и потом ее выдали второй женой, деревенские сказали: нельзя одной. И все приданое и имущество мужа перешли этому мужчине. И как только перешли, их сразу раскулачили. Есть справка, что у них забрали, и там видно: все, что было, что называется. Их отправили в Магнитогорск, это вроде 1931 год, строить Магнитку.

И до 1936 года они не могли путешествовать. Как раз письма, которые мы перевели, они относятся к 1936-му, когда только вернули им гражданство. И она поехала домой в деревню в первый раз. И тогда уже татарская деревня была бедна, представляете, да, после всего этого. И уже непонятно, куда возвращаться, и вернуться невозможно. И она продолжала быть швеей, в Магнитогорске зарабатывала тем, что шила людям. Она до последнего была белошвейкой. Умерла от рака горла. Я восстановила что-то по письмам, она там пишет: мне приходится шить, а еще детей мужа десятерых обшивать, она это все описывает. И дневник ее, пока небольшая часть его переведена, там все очень грустно, и видно, что она вспоминает о первом муже, описывает его смерть. Потом записывает какие-то молитвы, важные даты. Это типичный, наверное, дневник тех людей.

— Это дневник мусульманки или уже советской женщины?

— Мусульманки. И, конечно, показательно, что она пишет его для себя все 1930-е годы. Это женщина из деревни, которая умеет писать. Я обнаружила, что у них в деревне была действительно мусульманская школа. Для меня это как раз сопоставление: судьбы моей прабабушки и героини Гузель Яхиной, которая рисует совсем дремучую женщину. А вот как раз моя прабабушка была обычной деревенской женщиной, которая умела писать, еще и рефлексировала и, наоборот, так и не стала советской женщиной. В тех письмах, которые она пишет, видно, как она тоскует по своей прежней жизни.

«В ЭТОМ РОМАНЕ ОТКАЗЫВАЮТ ТАТАРАМ И ТАТАРСКОЙ ДЕРЕВНЕ ВНЕ СОВЕТСКОГО КОНТЕКСТА В СОВРЕМЕННОСТИ»

— Вы считаете, что какие-то неведомые пиарщики сконструировали читательский успех романа Яхиной?

— Этот роман стал популярным сам по себе. Тут нет никакой теории заговора, никаких политических подоплек. Я считаю, что Гузель Яхина абсолютно искренне написала роман таким, какой он есть. Но полагаю, что все-таки у нее было свое политическое видение, потому что сюжет же не придуман, мы же видим, что он взят из «Зулейхи» Гаяза Исхаки, это перевернутый сюжет. И от подобного она не может отречься и сказать: нет, я сама придумала. Литературоведчески, мне кажется, она работала с текстом Исхаки, ссылалась на него.

Наше общество, к сожалению, российское, немецкое, американское, пронизано, мы все еще прожевываем последствия этих колониальных метаморфоз. Данный текст, я знаю, чем он особенно женщин может задеть, я его 2 раза перечитывала: ты действительно сочувствуешь, когда в первой части описывают насилие. Понимаешь, что да, бедная женщина. Но глубже копаешь, когда следишь за текстом дальше, и понимаешь, что героиня от насилия никогда не освобождается. Это не феминистский роман, Зулейха у Яхиной так и не становится управляющей ситуацией, она всегда призвана подчиняться каким-то мужчинам. Белые пришли, красные. И это для меня, современной феминистки, оскорбительно, что ли. Данный роман написан сегодня. Если бы он был создан в 1970-е, ничего бы не сказали, похихикали немножко, ну что, понятно. Но роман пишется в XXI веке, и вот поэтому, скорее всего, и происходит критика Гузель Яхиной. То, как написано, эта логика мышления — архаичная, колониального периода.

Русские националисты же тоже плачут: что назвать русским? Все это сделали советским. А потом в это советское стали втягивать все другие национальности. И мы привыкли, много десятилетий живем в данной парадигме смыслов, нам очень сложно отвыкнуть. И люди, особенно нетатары, видят красивую, экзотическую историю, как девушку из диких племен… В романе отказывают татарам и татарской деревне вне советского контекста в современности, то есть эти люди живут непонятно как, но не по-современному. И подобное находит отклик до сих пор в людях. Посмотрите, как мы относимся к африканским народам. Что мы знаем об африканских странах, литературе, политических процессах? Многие так и думают, что в Кении масаи прыгают — это и есть африканская культура. Такая парадигма — смотреть на чужака, как на дикаря, — до сих пор жива.

А роман Яхиной стал действительно очень популярен. У меня есть близкие подруги, которые не понимают меня. Они говорят: чего ты обижаешься? Нужно быть татарином, чтобы понять, почему это больно.

— Но сейчас на смену советскому обществу приходит концепция Русского мира, который вроде бы тоже должен включить в себя все народы, живущие здесь.

— Я даже не знаю, что сейчас, как назвать то, что происходит. Но в любом случае у нас есть возможность почувствовать, что наши чувства обострены, что мы действительно реагируем. Из-за того, что нет советской смысловой парадигмы, то в Республике Коми, то в Татарстане, то в Бурятии обостряется какая-то чувствительность и нам самим приходится формулировать свою идентичность, чтобы объяснить, почему мы обижаемся, почему нам самим приходится заглядывать в свое прошлое и спрашивать: «Откуда мы? Из чего мы делаем себя бурятами, татарами и так далее?» Об этом наш проект.

— Власть как-то может участвовать в деколонизации сознания?

— Я человек как бы не про власть. Деколонизация — процесс низовой. Я верю в то, что вот у меня есть личные чувства. Кто-то здесь, в Казани, откликнулся на них, позвал меня сюда. Это какая-то гражданская кооперация как раз через художественные формы. Кто-то напишет другой роман. Гузель Яхина создала такой, ради бога, пусть существует. Кто-то напишет другой роман. Кто-то сделает другой театр, как Туфан. Мне кажется, это низовой процесс, только через бытование самих себя мы сможем деколонизировать себя. А потом уже власть. Она все равно реагирует на то, как живут люди и как они реагируют. Потом власть будет спрашивать: «А какой нам проект профинансировать в татарской культуре?» Может, они в следующий раз спросят, возможно, другой сериал профинансируют.

Конечно, есть какие-то политические вещи, те же законы про татарский язык. Я считаю, что… Мы знаем эту ужасную трагедию в Удмуртии про самосожжение Альберта Разина. С этой точки зрения власть, может быть, должна думать. И если мы говорим про Татарстан, то, конечно, нужно бороться за татарский язык. Это наш ключ, шифр, код. Мы еще не раскодировали с помощью данного языка очень многое из нашей истории. И это длинный процесс, его невозможно по программе выполнить за ночь. А чтобы все подобное свершилось, чтобы раскодировать, нам нужно язык защищать. По-разному. Мы это делаем через наш проект.