Яков Миркин: «Наша элита ведет себя в рамках модели «удачливый психопат»

Яков Миркин: «Известно, что с начала XX века каждое поколение российских людей теряли свои активы, и мы по-прежнему это делаем» Фото: Алексей Белкин

«У РОССИЙСКИХ СЕМЕЙ С ГОСУДАРСТВОМ СЛОЖНЫЕ И НЕСПОКОЙНЫЕ ОТНОШЕНИЯ»

— Яков Моисеевич, сначала о вашей новой книге «Правила неосторожного обращения с государством». О чем она?

— Это семейная книга, и она номер два, потому что в прошлом году я вместе с АСТ выпустил книгу-предшественницу — «Правила бессмысленного финансового поведения». Книга для взрослых с историями и картинками, потому что сложные вещи лучше объяснять именно так.

— А для кого именно и зачем вы ее написали?

— Для кого? Для семей, людей сильных, думающих, которые пытаются сами строить свою жизнь. Думающих, куда направить свой семейный корабль. Это относится и к имуществу семьи, если речь идет о «Правилах бессмысленного финансового поведения», и к книге «Правила неосторожного обращения с государством», потому что мы и деньги, и наше имущество, и государство — это очень проблемные отношения в России. Известно, что с начала XX века каждое поколение российских людей теряло свои активы, и мы по-прежнему это делаем. Испокон веков у российских семей с государством сложные и неспокойные отношения. Речь не идет о нарушениях, а о том, какова природа государства, его «личность», с которой мы каждый день корреспондируем. Что можно от него ожидать, как с ним жить и как выстраивать свою семейную политику, чтобы семья не только выживала, но еще и шла в гору. Чтобы имущество семьи, ее влияние, ресурсы постоянно прирастали и желательно с ощущением, что она находится в большом удачном проекте.

— Почему книга вышла именно сейчас?

— Только три-четыре года тому назад, не заканчивая академическую карьеру, свое бытие как университетского профессора, я начал параллельную карьеру публициста и писателя. А книгу можно было написать в любой момент последних двух десятилетий, поскольку в любой точке времени перед нами стоит вопрос, что это за партнер — государство, в котором мы существуем, что от него ожидать, и как строить личную и семейную стратегию в этом сожительстве. У меня есть глава, которая так и называется, — «В постели с государством».

«Это семейная книга, и она номер два, потому что в прошлом году я вместе с АСТ выпустил книгу-предшественницу» Фото: предоставлено Яковым Миркиным

— И что это за партнер? Какова природа нашего государства?

— Наше государство скроено по латиноамериканской модели, где очень силен дирижизм, в нем весьма высока концентрация ресурсов, активов в одной точке. Это государство сверхцентрализации, которое любит упаковывать людей, ресурсы, активы в нечто крупное, чтобы всем подобным было легче управлять. Государство, существующее как большая корпорация, в которой люди являются не целью, а скорее ресурсом, которым управляют и который поддерживает жизнеспособность корпорации. Это государство крупных интересов, связанных прежде всего с тем, что желает и к чему стремится сама власть, а не население, которое традиционно, исторически, можно сказать, веками рассматривается скорее как материал для государственных вертикалей. Такое государство крайне нестабильно, поскольку модель экономики, лежащая в его основе, чрезвычайно подвержена рискам, колебаниям, и, собственно говоря, она тупиковая. На вертикалях, на сверхцентрализации нельзя выстроить динамику и инновации.

Эти вертикали подозрительно напоминают феодализм. Мы говорим о прикрепленном населении, о том, что 85–90 процентов российского населения, по всем опросам, желает больше государства, госсобственности, государственного вмешательства, прямого государственного руления. Оно стремится к защите государства, к тому, чтобы быть им накормленным, но при этом часто не верит, что подобное произойдет на самом деле, и поэтому строит «времянки». Живет без дальних горизонтов, сегодняшним днем, «на наш век хватит».

Такая конструкция жестких вертикалей во многом прямо основана на модели коллективного поведения населения, когда только 10–15 процентов людей готовы жить самостоятельно, принимать на себя риски. У такого государства есть вековые образцы, и, собственно говоря, моя книга построена на десятках историй, которые произошли на российской земле в XIX – середине XX веков.

Жили такие же люди, как мы, которые в схожих условиях испытывали те же самые проблемы, сталкиваясь с государством. Они либо пытались тем или иным способом выжить, приспособиться, либо занимались, как многие наши ученые, тем, что трясли государство, кричали: это вы делаете не так, должна быть другая экономическая или социальная политика. Вся жизнь могла быть посвящена именно такому. Результат оказывался нулевым. Российский государственный корабль XIX–XX веков этих криков не слышал. Он плыл с нарастающими рисками, приводящими к разрушениям.

То, что я делаю в своей книге, понимая слабую модель государства, — это попытка, с одной стороны, предупредить семьи, а, с другой, еще один крик о необходимости изменения модели власти, государства, экономики, коллективного поведения населения,  коллективного поведения элиты — тех, кто принимает решения. В такой модели слишком много принуждения, она не инновационна и создает нарастающие разрывы в технологиях между нами и так называемыми развитыми странами. Такие модели генерируют конфликты, рождающие нестабильность. Если говорить о целях общества, российских семей, то это прежде всего рост ожидаемой продолжительности жизни, ее качества. Но по продолжительности жизни мы находимся на 100–106-м местах в мире, а по качеству по разным параметрам — в пятом-шестом десятке стран. При всех бодрых словах, что цель государства и экономики — судьба и благосостояние простого человека, эти слова пока скорее формальны, нежели чем являются реальностью. Интересы вертикалей существенно отличаются от интересов семей, населения. Поэтому такое государство заведомо конфликтно.

— То есть такое государство враждебно человеку, личности?

— Я бы не использовал такие термины. Скорее конфликтно, и население с таким дирижистским, основанным на крупных собственниках государством находится в вечном торге за кусок, поскольку у элит преобладают интересы, связанные с управлением ресурсами, удержанием и расширением своей власти. Интересы населения могут оказаться остаточными, и семьям не останется ничего другого, как бороться за свой кусок, будь то пенсия или финансирование медицины, образования, социальной инфраструктуры. Главное свойство такой модели государства — стягивать ресурсы в одну точку и только потом перераспределять вниз. В этой ситуации в регионах России возникает эффект так называемого опустынивания — человеческого, денежного, имущественного, экономического.

«Если говорить о целях общества, российских семей, то это прежде всего рост ожидаемой продолжительности жизни, ее качества» Фото: pixabay.com

— И как надо взаимодействовать с таким государством? Один из читателей в отзыве на вашу книгу пишет: «На конкретных примерах автор не только подробно рассматривает наиболее распространенные ошибки взаимодействия с государством, но также в мягкой и ненавязчивой форме показывает, как предугадать нападение государства и уклониться от него». Вы описываете модели нападения и уклонения во взаимоотношениях с нашим государством?

— Можно и так сказать. Есть масса историй о том, как люди это делали. Скажем, мимикрировали. Полностью принимали правила, становились на службу и, кем бы они ни воображали себя вначале, проживали жизнь в верности и покорности. Это первое.

Вторая стратегия — уклонение. Оно разное. Это может быть внутренняя эмиграция или реальная. Под внутренней эмиграцией я имею в виду уход в себя, во внутренний мир, основанный на собственных убеждениях и ценностях, и при этом формальное, безличностное зарабатывание собственного куска хлеба. Это стратегия незаметности. В 1930-е годы, когда люди боялись, что с ними может что-нибудь произойти, они мигрировали по территории страны и резко меняли не только место жительства, но и способ жизни.

Третья стратегия доступна самым умным, когда люди придумывали нечто, ставящее государство в тупик, «подчиняющее» его частной воле. Например, история со знаменитым художником Поленовым. Каждое поколение этой семьи принимало нестандартные решения, которые позволяли с 1917 года сохранять фамильное поместье в руках семьи. Сейчас правнучка художника является директором-хранителем его усадьбы и продолжает в ней жить. Эта семья сделала невозможное. В условиях советской административной экономики она должна была быть выгнана из своего поместья, но сумела сохранить контроль над ним, пока был жив СССР.

Есть истории частных домов в центре Москвы, существует частный дом, существовавший с 1920-х годов на «золотой миле» напротив Кремля. В 2010-х он был еще жив. Как это можно было сделать в течение 70 с лишним лет жесткой централизованной власти? Ответ — семья пользовалась всеми возможными юридическими уловками, бесконечно бомбардировала власть предержащих различными обращениями, основываясь на формальных требованиях закона и таким образом продержалась почти 70 лет. Итак, третья стратегия заключается в том, чтобы генерировать решения, которые ставят власти в тупик и позволяют уходить от конфликта с ними с пользой и выгодой для себя.

Есть и четвертая стратегия, в основе которой лежит независимость, основанная на высокой профессиональности, когда человек настолько нужен и важен как специалист, что это позволяет ему избегать любых вертикалей, он как бы проскальзывает между ними, оставаясь в свободном движении. Он, конечно, находится вне любви власти, но он настолько ценен и самодостаточен в этой своей ценности, что его приходится терпеть.

Пятая стратегия заключается в том, чтобы попытаться прорасти в государстве, чтобы в какой-то момент самому начинать определять и диктовать правила. Это очень редкие случаи, почти невероятные, но история знает и такие примеры.

Как видите, вся пятерка стратегий не связана с какими-то нарушениями в правовой сетке. Можно, конечно, придумать и другие. В истории каждой успешной семьи мы обязательно увидим комбинации всего этого.

Но есть масса примеров и неуспешных историй, когда семья выбирала для себя провальную семейную политику, полностью неадекватную условиям бытия в таком государстве. Эти семьи просто выбрасывало из жизни.

«Население традиционно, исторически, можно сказать, веками, рассматривается скорее как материал для государственных вертикалей» Фото: «БИЗНЕС Online»

«ГОСУДАРСТВО ВЕРТИКАЛЕЙ ОБРЕЧЕНО НА СУБЪЕКТИВНОСТЬ И ОЧЕНЬ ЧАСТО — НА ОШИБКИ»

— Современные российские управленцы высокого ранга, чиновники, эффективные менеджеры, говорят, что Советский Союз и вообще социалистический проект были свернуты потому, что были неуспешны, что это являлось тупиковым путем. Но то, что они строят уже 30 лет, тоже далеко от успеха. Модель не та, не так строят, не те люди — в чем проблема?

— Проблема здесь прежде всего в том, что называется моделью коллективного поведения. Я уже говорил, что 80–85 процентов населения хотели бы быть накормленными. Они влюблены в государство. Конечно, есть особенности. Скажем, коллективное поведение Москвы и Санкт-Петербурга — это очень благополучные и более самостоятельные регионы. Есть особенности поведения регионов с преобладанием населения, исповедующего ислам. Существует 15–20 регионов, которые являются, по сути, зоной национального бедствия, где уровень жизни находится на уровне беднейших стран мира. Все это диктует особенности коллективного поведения на местном уровне, но в целом модель исторически так сложилась, что у семей нет значимой собственности, передаваемой из поколения в поколения. Они в большинстве экономически не самостоятельны.

До 1861 года такая собственность быть создана не могла. Владельцами имущества и активов являлся очень узкий круг российских семей. От 1860-х до 1917 года массовая семейная собственность просто не успела сложиться, потому что страна была на 80–85 процентов крестьянская, бедная. Те, кто ушел в город, на фабрики и заводы, значимого имущества не могли и не успели создать. Средний класс — очень узкий. Собственность, полученная крестьянами в результате «черного передела» в 1917–1918 годах и закрепленная в 20-е годы, в 1930-е была отнята. Население пришло к 1990-м, если говорить о горожанах главным образом с квартирами, редко — с личными автомобилями, чаще — с участками в дачных кооперативах и садовых товариществах. Негусто. Сбережения населения были сожжены денежными реформами и инфляцией. Такой ситуации, которая сложилась в Восточной Германии, Чехии или Польше, где семьи не полностью потеряли имущество в советские годы, в бывшем СССР и России, соответственно, не было. Такое зависимое население естественным образом выстраивает вертикали, к которым примыкает. Оно голосует за порядок, за властную руку, за то, чтобы передать кому-то ответственность за себя.

— А те, на кого население хочет переложить ответственность за себя, «надежда и опора» — наша «элита», там есть модель коллективного поведения?

— Если говорить о той элите, которая взяла власть в начале 90-х, то они в большей части имели и имеют корни в прежней советской, партийной и интеллектуальной элите СССР. У нее тоже была своя «модель коллективного поведения». Это поведение, основанное на заблуждениях и мифах, когда к большой, индустриальной, пусть неэффективной экономике применили рыночный фундаментализм. Грубо говоря, крупнейшая индустриальная машина без бережной перестройки была сброшена с откоса. Имелись иные пути, идеи «золотой середины» — осторожно все это провести, похоже на китайский путь, но эти идеи никогда не побеждали, всегда выигрывали крайности. Тогда, в 90-е, победил крайний рыночный фундаментализм, сегодня — другая крайность: идея жесткого, дирижистского государства.

В поведении элиты есть продолжение всего того, что было и раньше в истории Российского государства. Россию всегда заносило, то вправо, то влево. Все российские модернизации — петровская, модернизация Александра II, закончившаяся его убийством, сталинская, модернизация 90-х — это все истории заносов. И все бы ничего, но самое главное в любой модернизации — а какое целеполагание? Для чего она? Беда в том, что в 90-х, которые продолжаются и сегодня, нет нас самих, самого главного — качества и продолжительности жизни как главной цели. Мы долго и много рассуждали о национальной идее, было много слов о великости, об особенности российской цивилизации, о духовности, скрепах, о чем угодно, но народ, который столько испытал и потерял в последние100 с лишним лет, нуждается в главной идее — как можно дольше жить, и качественно, не только в Москве и Петербурге, но и по всей территории страны. Жить достойно, в условиях, приближающихся к развитым странам.

Если бы это целеполагание стояло во главе экономической и социальной политики 90-х, то многое сегодня было бы другим. Мы бы не имели десятилетиями грабительский процент. У нас не было бы нескольких волн пенсионных реформ с постоянно ухудшающимися условиями для населения. Мы бы не сгоняли людей в совсем недешевые человейники. У нас была бы кратно более высокая доля мелкого бизнеса. Мы бы давно модернизировали социальную инфраструктуру и дороги по всей стране, как это произошло в Восточной Европе.

Любая реформа должна нести благо, как это было в Китае, где не имелось непопулярных реформ. Каждая реформа должна вести прямо, не косвенно, к улучшению качества жизни населения. Наша же элита вела себя в рамках модели, которая в американской школе называется «удачливый психопат». Таковым может быть вполне успешный президент компании, замечательный юрист или хирург, руководитель государства, но их отличает примерно одно и то же — это люди вертикали. Вспомните, те, кто перестраивал российскую экономику в 90-е, сразу же заговорили об эффективных менеджерах, то есть о крупной собственности. Реформы тут же стали сосредотачиваться на интересах немногих. Не в интересах масс! Не надо ежиться от данного термина, это вполне нормальные люди, их отличие в том, что для их вертикали человек — преимущественно ресурс. Они испытывают наслаждение от власти, люди очень холодные, получающие эмоции именно от того, чтобы втиснуть в рамки, принудить массового человека, который сопротивляется, к тому образу действий, который они считают единственно правильным.

Неэффективные решения, которые привели к кризисам в конце 90-х годов, неизбежно вызывали огосударствление. Крайности сходятся. Крайний рыночный фундаментализм обернулся таким же крайним стремлением снова собрать все в один государственный кулак. Этот тренд мы видим и сегодня, когда все бо́льшая доля экономики, собственности, имущества находится в руках государства. Но в основе действий новой российской элиты, в целеполагании ее реформ, будь то рыночный фундаментализм или госкапиталистический дирижизм, нет блага человека. Формально есть, а на деле, по сердцу нет.

К тому же мы особенно зависим от узкого слоя суперэлиты, находящейся на самом верху, которая тоже обладает своими особенностями поведения, потому что это всегда вполне конкретные люди, со своими характерами, талантами, комплексами, особенностями поведения. Мы находимся «внутри них», они сами по себе во многом определяют облик и характер государства. Государство вертикалей слишком сильно зависит от индивидуальности, личных точек зрения, личных интересов немногих тех, в чьих руках оно находится. Оно обречено на субъективность и очень часто на ошибки.

«Есть 15–20 регионов, которые являются, по сути, зоной национального бедствия, где уровень жизни находится на уровне беднейших стран мира» Фото: «БИЗНЕС Online»

— А вот эти два вида элиты в пирамидальной системе просто спускают вниз какие-то свои решения по жизненно важным вопросам —  пенсионной системе, МРОТ и так далее? Народ в данной парадигме не является субъектом диалога?

— Диалог всегда есть. Он может быть подавленным или ослабленным, но он существует. При избыточном дирижизме принятие решений строится преимущественно сверху вниз. Правда, наверху может возникнуть совершенно фантастическая картина мира, которая не будет адекватна тому, что происходит на самом деле. Возникает стремление к обработке массового сознания, чтобы переформатировать мозги так, чтобы обеспечить полную управляемость. Всегда есть желание тотального контроля, создания всеобъемлющих баз данных обо всех и каждом. Но жизнь неизбежно будет взрывать все эти вещи. Социальные риски могут бурно заявлять о себе массовым прорывом через все вертикали. Примеров этому мы знаем немало. Так что диалог, пусть такой, все равно будет. Плохо только, что при чрезмерных концентрациях власти он может быть больше криком, чем шепотом и спокойным разговором, потому что шепот слишком часто не слышат.

— Один из наших известных ученых и медийных личностей как-то сказал, что у нашей элиты есть подспудное ощущение, что она владеет всем ныне ей принадлежащим не по праву, и именно отсюда возникает боязнь всяческого диалога с обществом, всякой инициативы снизу, боязнь Запада. Они все время рассказывают о том, что вся зараза идет оттуда, что все нас хотят разрушить, завоевать, все отнять, а мы хотим добра. И вся такая консервативная модель проистекает из внутреннего страха за свою легитимность. Вы с этим согласны?

— Ощущения «не по праву» нет. Человек на вершине быстро привыкает к власти и совершенно искренне начинает считать, что он должен был оказаться наверху. Именно он. Я думаю, что все это скорее стандартные методы работы с массовым сознанием. Если бы оказались в России 1880-х – 1890-х годов, мы бы увидели массу подобия тому, что происходит сегодня. Все было — и объяснение многих вещей внешним давлением, и стремление подчинить мозги конструкции сильного государства, построенного по пирамидальному принципу, чтобы сплотить население на этой основе.

Исчезла коммунистическая идеология, которая объединяла всех, начались поиски другой, которая создает единство. Отсюда идея сильного государства. Для многих она очень удобна. Почему? Если в твоих мозгах есть желание быть прикрепленным, если твоя собственность незначительна, то идея чего-то сильного и великого, к которому ты принадлежишь, будучи им защищенным, является замечательным способом самовыражения для такого человека. А если еще грозят враги, то достигается максимум сплочения при минимизации ресурсов.

— Так в чем мотивы именно такой идеологии?

— У человека должна быть какая-то философия жизни. В частности, ее формирует религия, о какой бы конфессии ни шла речь. Если жизнь религии подчинена государству, если духовные корпорации, представляющие те или иные конфессии, кормятся государством, то это тоже форматирует головы как нечто единое, внутри оболочки государства. Попытки создать информационное поле, с помощью которого люди мыслили бы одинаково и были государственниками, в рамках такой конструкции предпринимались в России на протяжении как минимум 200 лет.

Нет более сильного инстинкта, чем инстинкт власти, ее удержания, а также власти через деньги. Еще, конечно, инстинкт любви, но мы его отодвинем в сторону, хотя влюбленность в государство, наверное, тоже может иметь место. Когда вы обладаете властью — административной или денежной — очень быстро воплощаетесь в то, что мы называем они. Вы очень быстро приобретаете гранитное основание. «Они» очень похожи друг на друга. Используют стандартный инструментарий удержания власти. Идеология, СМИ, силовые инструменты, кормление сверху вниз — все это одно и то же, лишь бы удержать власть. И легче всего это делать через создание врага, уверенность, что вы окружены.

Не уверен, что у «них» есть чувство стыда или греха или стоит ли перед ними мучительный вопрос: «Почему именно мы во власти?». Может быть, подобное есть у каких-то отдельных людей, но вряд ли имеется в их коллективном сознании.

— А каким должен быть «государственный человек»?

— Конечно, нельзя создавать абсолютно черную картину, масса хороших и интересных людей работают в государственной машине. Они быстро надевают на себя оболочку данной машины, но при этом честно исполняют свой долг, преследуют прежде всего интересы населения. История знает немало примеров, когда государственная машина рождала деятелей, которые многое меняли — модель государства, экономики, массового поведения. Один из примеров — Дэн Сяопин.

Меня не оставляет чувство, что, когда речь идет о государственном человеке, о деятеле, все должно быть по-другому. Основа его целеполагания может быть только одна — качество жизни, ее продолжительность, имущество российских семей. Достать, как вожак, самый лучший кусок для всех, не подвергая стаю опасности. На этой основе вырастет все — и великая экономика, и великое государство, и великая армия. И это будет тот же, но другой народ, не тотально подчиненный, не идущий с жалобами снизу вверх, самодвижущийся, умеющий сочетать свой частный и коллективный интересы.

Нам очень подходит социальная рыночная экономика. Она работает. Это так называемая континентальная модель в Европе, германская модель, Людвиг Эрхард. Плюс страны вокруг Германии — Австрия, Чехия и тому подобное. Там реально сильное государство, но оно социальное. Там найдена золотая середина между свободой и принуждением.

В России многое с XVIII века имеет немецкие корни. Есть очень сильные параллели в поведении населения при всей внешней разности. Так что ждем больше государственных людей именно с такой идеологией.

«Такой тренд — больше надзирать и регулировать — кажется бесконечным. Сегодня он ярко выражен» Фото: «БИЗНЕС Online»

«МЫ ЖИВеМ КАК БУДТО ПОД ВЕЗУВИЕМ»

— В продолжение данной темы. Вот эти люди, которые подспудно чувствуют или нет, что владеют всем не по праву, они ведь и ведут себя как временщики. Как будто все время сидят на чемоданах. Выводят и вывозят отсюда все — деньги, активы, всячески стараются получить иностранное гражданство, отправляют детей учиться за границу и так далее. Меняются министры финансов, но в один голос твердят, что здесь деньги тратить нельзя, «разворуют или проедят». Мол, надо вкладывать в иностранные ценные бумаги или морозить во всевозможных фондах. Откуда произрастает все это?

— Государство вертикалей всегда крайне нестабильно и конфликтно. Человек внутри него никогда не может быть уверен в своем положении и имуществе. Вся история России — это история времянок. Попробуйте, как в Европе, найти в РФ гражданскую каменную архитектуру XVII века. Исключения очень редки. У нас очень короткие горизонты, времянки, потому, что все равно что-то произойдет, кто-то изменит свое решение в отношении тебя, и ты все потеряешь. Зачем строить на века? На наш хватит. Дети сами разберутся. Такова встроенная в наше государство и общество сейсмика. Мы живем как будто под Везувием. Вот люди и «уносят» — себя, семьи, имущество. Это первый ответ.

Второй. В 90-е годы мы создали беспрецедентное давление на того, кто ведет бизнес. В основе власти лежит представление о человека как о существе нарушающем, обходящем правила, стремящемся вывезти, взять исподтишка, обмануть. Отсюда перерегулирование всего и вся. Все заточено под то, чтобы тебя втиснуть в придуманные правила, жесткие технологии и при этом установить за тобой жесткий надзор. И чем дальше, тем больше, особенно с развитием цифровизации.

Такой тренд — больше надзирать и регулировать — кажется бесконечным. Сегодня он ярко выражен. Он приводит к тому, что исчезает понятие о личной тайне, медицинской, налоговой, банковской, имущественной, какой угодно. Человек у нас, на каком бы уровне вертикали он ни стоял, находится под очень жестким давлением. Вести бизнес в России крайне тяжело, потому что создано бесчисленное количество правил, которые позволяют вне зависимости, виноват ты или нет, лишать имущества собственников.

Не будем забывать и о том, что у нас избыточная налоговая нагрузка. Это тоже свойственно государству, которое сначала стягивает доходы в центр, а потом начинает их перераспределять или хранить в избыточных резервах.

Именно такое сочетание избыточного административного давления, тяжелых налогов и высоких рисков выгоняет с середины 90-х из страны и людей, и капиталы. Короткое мышление, времянки пронизывают общество снизу доверху.

Но я хочу подчеркнуть, что все это меняется очень быстро. Как только государство обозначит в качестве тренда то, что его главным делом является благополучие человека, что его активность, идеи будут всячески поддерживаться, то все изменится в лучшую сторону и очень быстро. Так случилось в азиатских экономиках, когда они совершали свое «экономическое чудо». Как только улавливалось в воздухе это свежее дыхание, что не вы для нас, а мы для вас, немедленно модели поведения менялись. И уже не времянки, не короткие горизонты, не вывоз капитала, а все наоборот.

«Четвертый сценарий — «Экономика роста» (вероятность 1–5 процентов). Альтернативная экономическая политика несколько лет разрабатывается группой Бориса Титова» Фото: Сергей Бобылев/ТАСС

— Теперь о глобальном. С 2008 по 2019 год российская экономика выросла всего на 12 процентов (данные МВФ). Мировая экономика прибавила за минувшее десятилетие 28 процентов. Экономика США, где есть и рынок, и капитализм, и транснациональные корпорации, за это время выросла на 22 процента, ВВП Китая, где почти все находится под контролем государства или под негласным контролем КПК, где активно идет раскрестьянивание с одновременной высокотехнологичной модернизацией, — на 129 процентов. Россия же, если смотреть на экономические показатели, стабильно демонстрирует положительную динамику только в приросте числа бедных, армия которых увеличилась уже до 20,5 миллиона человек. Почему?

— Просто повторюсь: быть в вертикалях — тупиковая модель. Это стагнирующая модель. Есть четыре сценария будущего.

Первый сценарий (вероятность 10–15 процентов) — это уход в дальнейшее огосударствление, в административную экономику, когда присутствие государство составит 90–95 процентов экономики. Вероятность этого все время растет, потому, что часть элиты считает, что мы находимся в предвоенном состоянии или гибридной войны, а где война — там мобилизационная экономика. На это еще накладывается пандемия, учащение бедствий и катастроф, которые также требуют мобилизации.

Второй сценарий, самый вероятный (50–55 процентов), — это сегодняшняя сейсмичная, штормовая экономическая модель с постоянным ослаблением рубля в тренде, с перманентными кризисами. Типичная латиноамериканская модель. На мировых финансовых рынках нас часто путают с Бразилией. У нас динамика валют примерно одинаковая — бразильского реала и российского рубля. Такая модель может существовать десятилетиями, поскольку у нее есть очень мощная сырьевая подушка. Нам будет не слишком хорошо, мы будем стагнировать, все время станут нарастать риски (в том числе социальные), могут военные риски нарастать, начнут нарастать разрывы в технологиях, но все это может продолжаться десятилетиями, поскольку есть обмен сырья на валюту и Китай. У нас происходит стремительная китаизация российской экономики. КНР занимает все большее место в торговом обороте, происходит технологическое сращивание. На длинных горизонтах могут быть большие неприятности, потому что все это происходит еще на фоне убывания населения.

Третий сценарий, я его называю «поздним Франко». В конце 50-х – начале 60-х годов Франко сделал первое испанское экономическое чудо. Собрал правительство молодых технократов, создал экономику развития, подчинил жизнь инвестициям. Его Запад в этом очень сильно поддержал (не совсем наш вариант, но все-таки). В результате после его ухода испанская экономика быстро стала развитой.

Ну и четвертый сценарий — «Экономика роста» (вероятность 1–5 процентов). Альтернативная экономическая политика несколько лет разрабатывается группой Бориса Титова. Пока эти идеи в корзине, хотя мы хорошо знаем, как разогнать экономику до 6–7 процентов ежегодного роста. Как настроить каждый инструмент государства — кредит, процент, валютный курс, бюджет, цены и тарифы, регулирование — на рост экономики, на ее модернизацию, на повышение продолжительности и качества жизни по всей территории страны. Тем более ресурсы есть, валюты много.

Эта политика хорошо разработана, много публикаций. В ней самое важное то, что каждый шаг в экономике подчиняется простой вещи — благосостоянию российских семей, их «легкому дыханию» в российском обществе. Все для тех, кто умеет двигаться, придумывать, принимать на себя риски. Никакой мрачности — стимулы, поддержка. Гораздо легче налоговое и регулятивное бремя. Я работал как идеолог в этой программе. Мы книги издавали, справочники для чиновников, о том, как делались экономические чудеса в 15–20 странах. Все это возможно — была бы воля.

— Да, и у вас был очень хороший пост про то, как нам по-хорошему раскачать экономику. Почему все сказанное и написанное пошло в корзину, почему никто не хочет это сделать?

— Мы возвращаемся к тому, о чем уже говорили, — к природе нашего современного государства, к модели коллективного поведения населения, элиты и первых лиц. В головах тех, кто принимает реальные решения, — другие цели. В них — образ государства, которое нельзя раскачивать, с очень большими резервами. Мы запасаемся на черный день. Очень небольшие инвестиции — страшно тратить на развитие. Это модель государства, где экономика — задний двор, где все должно быть стабильно и упорядочено, не более того, а население кормится по принципу «лишь бы не кричали». А госаппарат работает как машина — он служит: как «удачливый психопат», не забывая про свои собственные куски, подстраиваясь под эту модель. Поэтому любые идеи, которые раскачивают данную модель, создают динамику, посылают жизнь в риски, в неопределенность, при этом усиливая экономическую независимость бизнеса и населения, мягко говоря, не приветствуются и никем не отстаиваются. Такая система очень невосприимчива к инновациям.

«Те стратегии, которые я перечислил для семьи, применимы для мелкого и среднего бизнеса» Фото: «БИЗНЕС Online»

— А что делать в этой ситуации мелкому и среднему бизнесу?

— Те стратегии, которые я перечислил для семьи, применимы для мелкого и среднего бизнеса. 

Первая стратегия: ты делаешься незаметным, рассыпаешься на кусочки. Будучи великим, ты притворяешься жалким.

Вторая модель: ты такой умный, создаешь такие инновации, что тебя просто нельзя игнорировать или задушить. Тебя не любят, но с тобой приходится считаться, потому что ты производишь уникальную продукцию, без которой некто, назовем его так, не отчитается перед вышестоящим руководством.

Третья идея — это прикрепление. К госзакупкам, крупной госкорпорации для кормежки. Кормишься у тех, кто больше и олицетворяет государство.

Четвертая — это иммиграция. Внутренняя: вы убиваете свой бизнес и начинаете существовать просто как человек, который продает свои знания и умения, руки и голову. Или реальная иммиграция, когда вы вывозите капитал, имущество, семью, перебазируетесь туда, где условия бизнеса позволяют вам самореализовываться и развиваться.

Пятая — вы растворяетесь, сливаетесь с государством, уходите внутрь какой-нибудь государственной корпорации. Вас больше нет.

— В Беларуси, как и у нас, жесткое государство патерналистского типа. Сейчас Лукашенко говорит: дескать, я на свою голову вырастил какую-то часть среднего класса, создав маленькую белорусскую «Силиконовую долину», теперь эти люди захотели участвовать в политике, а я и существующая модель государства им уже не нравятся. И пошел уже четвертый месяц, как там не спадает протестная волна. Не может что-то подобное произойти у нас?

— В любом случае курс на благосостояние семей означает их бо́льшую экономическую независимость, свободу и неизбежно ведет за собой политическую реструктуризацию в таких государствах. Франко это движение возглавил, поскольку ему было важно, кем он останется в истории своей страны. Он смог при тех жертвах, которые принесла гражданская война в Испании, при жесточайшей его фаланге остаться в истории неоднозначным. Прежде всего благодаря последним примерно 15 годам, когда он взял курс на примирение и совершил первое испанское экономическое чудо, прежде всего связанное с либерализацией. Вся испанская инфраструктура, которую мы все так любим, — пляжи, отели, отличные дороги, променады, — начала создаваться именно при Франко.

Иное, это в перспективе большие проблемы для страны. На финансовом рынке есть такое понятие — «перевернуть позицию». Сегодня покупаешь, а завтра продаешь. Сегодня ты такой, а завтра переворачиваешь позицию, сам становишься во главе изменений. Мы ждем, когда это случится. Надеемся на то, что экономика наказаний, которая у нас сейчас существует, начнет замещаться экономикой стимулов. Пандемия смешала карты. Нам не нужны ни белорусская, ни украинская, ни какая-либо другая история. То, что нам нужно, — эволюция, «экономика роста». Не асфальт — живительная почва, в которой каждому удобно жить и работать, если он хочет большего. Есть у меня мечта — спокойная эволюция в России, приводящая нас к тому, что во всем мире называется развитой страной.