Антон Федоров: «А что, бывает неужасная война?»

Антон Федоров: «У меня сложные отношения с советской военной драматургией и литературой вообще, поэтому, когда было озвучено про 75-летие Победы, хотелось сразу сказать «нет» Фото: Алексей Белкин

«Тарковский здесь, короче говоря, присутствует»

— Антон, это правда, что до сего дня у сценария выдающегося фильма «Иваново детство» Андрея Тарковского и повести Владимира Богомолова «Иван», на которой он был основан, не было никакой сценической судьбы?

— Имелись некие хореографические зарисовки. Я не помню, что за театр и кто это делал, но где-то мелькали картинки, видел их. Драматических спектаклей не встречал. Возможно, что это первый такой опыт, точно не знаю.

— Как возникла идея данного спектакля? Правильно ли понимаю, что вы познакомились с директором Казанского ТЮЗа Айгуль Горнышевой, она позвала что-то сделать к 75-летию Победы, и вы предложили эту историю.

— Да, получилось как бы такое от противного… У меня сложные отношения с советской военной драматургией и литературой вообще, поэтому, когда было озвучено про 75-летие Победы, хотелось сразу сказать «нет». То есть я не человек, который может сделать такой спектакль-праздник к 9 Мая. И я сразу от противного говорю: «Подумаю о том, чтобы возможно было тихо рассказать, а не громко». И вот возникло «Иваново детство». Оно как-то отложилось в памяти, что это какой-то взгляд, близкий мне, на войну и на человека на войне. Так что это было первое, что пришло в голову. Подумал, наверное, круто с подобным что-то сделать.

— Соревноваться с Тарковским — в этом есть какой-то драйв?

— Есть, потому что мы вообще недалеко ушли, мы не прячемся от Тарковского, наоборот, заполняем все здесь Тарковским, в данном спектакле. Он присутствует тут незримо всегда. Это и кадры, фотографии из фильмов, которые проецируются у нас на экране. Мы показываем, что вот оно было, вот он, наш любимый фильм, вот он, наш любимый Тарковский, а теперь мы тоже попробуем с этим что-то поделать. Это не происходит в отрыве от фильма, все как-то параллельно происходит. Тем более сюда еще как-то легло и «Зеркало», кусочки, фрагменты из его сценария. Тарковский здесь, короче говоря, присутствует.

— «Зеркало» — это тема матери?

— Да. Потому что мама тоже присутствует в спектакле, и хотелось больше раскрыть данную тему. И я заглянул в сценарий фильма «Зеркало», и там эти вопросы… Там же в сценарии есть анкета, это не вошло в фильм, вопросы к матери. И много именно диалогов с мамой, поэтому оно сюда так органично, на мой взгляд, легло.

— Главный посыл вашего спектакля тот же, что и у Тарковского, — война, любая война, морально калечит ребенка, лишая его детства? Как раз то, чем удивил фильм «Иваново детство» в начале 1960-х, резко выбиваясь из ряда военных картин.

— Примерно то же самое, но только более актуально, на мой взгляд, сейчас рассказывать таким образом и такую историю, потому что мы окружены этим праздником и все время его празднуем, и празднуем громко. А хотелось бы тихо поговорить. И вообще, в принципе, поговорить о том, что мы ничего не знаем и пытаемся как-то прикоснуться к памяти и понять, что это такое. И да, здесь в центре ребенок на войне.

— Может, и хорошо, что из-за пандемии спектакль не вышел к 75-летию Победы. Праздник получился как раз очень громким, значит, и в театре должно быть, условно говоря, взятие Берлина и советский флаг, реющий над Рейхстагом.

— Абсолютно. Мне кажется, что это какое-то правильное течение времени. Хорошо, что так случилось, потому что, наверное, ожидания не совпали бы с результатом, скорее всего. Дата довлела бы над нами: 75-летие, а тут вдруг раз — и мы тихонечко рассказываем историю про маленького мальчика. Наверное, да, это правильно.

— Думается, что и сейчас найдутся люди, которые скажут, что ваш взгляд на войну не верен, а рассказывать со сцены российского театра нужно исключительно о героической победе над нацистской Германией.

— Возможно, это произойдет. Я к подобному как-то готов.

— Значит, ждете, что развернется дискуссия?

— Готов к этому внутренне. Но мне кажется, что это хорошо, потому что, если спектакль рождается в атмосфере общего принятия и радости, для него только хуже. Если же спектакль трудно рождается и вызывает сложные эмоции, то тогда происходит что-то интересное на сцене. И всегда хочется задеть что-то, что вроде бы должно как-то не задеваться и должно быть каким-то «давайте сейчас не будем про это, давайте лучше про то». А почему? Давайте про это тоже чуть-чуть поговорим. То есть я к такому готов абсолютно.

«Что такое жертва, понятно всем, и что такое смерть, тоже»

— Насколько артисты, особенно молодые, приняли саму тему спектакля? Кажется, что для современных 20–25-летних Великая Отечественная война, которая закончилась почти 76 лет назад, это что-то уже такое далекое, как Куликовская битва, или жизнь Аристотеля, или правление Навуходоносора. Не было у вас с этим проблем как у режиссера? Одно дело — Николай Бурляев, игравший главную роль у Тарковского, родившийся в 1946 году, и совершенно другое — сегодняшнее поколение.

— С подобным проблем не было, потому что изначально не стояла задача сейчас документально понять то, что произошло. Все-таки мы говорили про универсальное состояние, которое и 25-летним понятно. Что такое жертва, понятно всем, и что такое смерть, тоже. Мы больше работали с этим, нежели с воспроизводством какой-то документальной достоверности. Историю мы не ворошили, а ворошили больше какое-то внутреннее эмоциональное состояние и восприятие этого всего. То есть как я, выходя на сцену, чувствую это. Может быть, это неверно, может быть, я неправильно чувствую. Ну хорошо, ты чувствуешь так. То есть в этом смысле мы честно к этому подходим, не пытаемся сформулировать что-то формальное, что-то такое общее, больше ищем какое-то личное, искреннее отношение, какую-то правду.

— Вы дух 1940-х не пытались воплотить на сцене? В спектакле вообще будут узнаваемые атрибуты эпохи — шинели, гимнастерки, форма Красной армии и Вермахта?

— Очень условно. Мы в костюмах пытаемся добиться условности, то есть стараемся спрятаться в плащ-палатки. Это больше общее военное, нежели… То есть нет никакой атрибутики. Ну есть какая-то фуфайка, плащ-палатка, какие-то замотки. Такой общий силуэт — военный, но очень условный.

— То есть описываемые события могли произойти и, скажем, под Верденом в 1916 году? Это такая универсальная война в каком-то смысле?

— Ну есть какие-то такие паттерны, акценты эмоциональные, как песня «В парке Чаир», которая у нас рефреном звучит. И один из героев ее поет. И она погружает нас все равно так или иначе в какую-то атмосферу того времени. Но это тоже не очень конкретно, а вполне условно. Вы правильно сказали, это война в общем понимании. Ну война и война. Она в принципе для меня… Говорят, есть ужасная война. А что, бывает неужасная война? Война всегда ужасна, война есть война. Да, в данном смысле это такое достаточно условное пространство.

— Возрастная маркировка какая будет у спектакля?

— 14+, но, скорее всего, возникнут с этим сложности небольшие. Не в плане каких-то шокирующих вещей, ничего такого здесь нет, но в плане просто понимания, наверное. То есть невозможно, наверное, подростку… Хотя они все понимают, все видели, мне кажется, они гораздо более уже осознанные, чем мы о них думаем. Но, возможно, какие-то темы, которые мы затрагиваем, сложны, им нужно будет прийти еще раз или что-то почитать. Не знаю, с этим могут возникнуть трудности.

«Состоялся спектакль, он прошел сложно, потому что там тоже тема сложная и форма. У меня со всеми моими спектаклями постоянно возникает разделение на два лагеря. Одни готовы все разнести и сказать: «Зачем?», другие говорят, что это хорошо» Фото предоставлено пресс-службой «Золотой маски»/ Фотограф: Татьяна Афонина

«Я бы еще куда-нибудь поехал и с незнанием языка поставил бы что-то»

— Для Татарстана вы уже совсем не чужой человек. Альметьевская татдрама получила 6 номинаций на «Золотую маску» с вашим спектаклем «Королевством кривых». Как прошел недавний фестивальный показ в Москве, что говорили на обсуждении?

— Я убежал сразу на поезд в Казань, на обсуждении меня не было. Я рад, прекрасно все. Состоялся спектакль, он прошел сложно, потому что там тоже тема сложная и форма. У меня со всеми моими спектаклями постоянно возникает разделение на два лагеря. Одни готовы все разнести и сказать: «Зачем?», другие говорят, что это хорошо. По мне, так подобное хороший показатель, когда есть и неприятие, и принятие всего. Сложность была в том, что я-то подумал, что это будет некая экзотика для московского зрителя, все-таки спектакль на татарском языке…

В сказке бывает счастливый конец, но только не в этой: как татары пугали москвичей

— А получилось?

— Зрители… Во-первых, перевод. То есть они полчаса въезжали, привыкали к тому, что здесь информация и там. По сути, я уже по ходу спектакля понял, что хочу отнять у них наушники. Пусть, как японский театр кабуки, смотрели бы, вот и все, это было бы круче. Потому что там форма сама о себе больше говорит, чем слова. Но вместе с тем альметьевские ребята — молодцы, я вообще рад, что они приехали в Москву. Они любят этот спектакль, обожают его играть, очень волновались, в общем, как-то все по-настоящему.

— А в Альметьевске как играется данный спектакль с точки зрения реакции аудитории?

— Там была сложная реакция очень. Мне даже на второй показ пришлось выйти и сказать слова какие-то. Я попросил бабушек, дедушек…

— Так было шумно на премьере?

— Да. Люди уходили, и так далее, и не хотели про это слышать, тем более что не секрет, у нас такой ренессанс времен Сталина происходит сейчас. А мы говорим об обратном. И может быть, кто-то как раз и не хотел подобного услышать, потому что для них Сталин по-прежнему остается фигурой хорошего менеджера, как сейчас говорят. И поэтому люди уходили.

Но на втором спектакле я вышел и сказал: «Досидите чуть-чуть, раз уж пришли. Не так долго. Потратьте время, раз уж вы решили его потратить, досидите». И действительно люди услышали, и я видел, что ерзали, но остались. И в результате возникла какая-то дискуссия, потому что остались и все-таки что-то попало. Потом, как мне говорят в театре, зрители стали ходить, начало активно приходить старшее поколение, задавали вопросы, возник какой-то диалог. Люди приняли спектакль. Сложно, но приняли.

— Вас вообще удивил такой успех у столичных критиков альметьевского спектакля? Отборщики «Золотой маски» приезжали в Альметьевск, там тоже проходило какое-то обсуждение…

— Меня там не было. Они приезжали, да, мне прислали аудиозапись этого диалога с критиками и то, что мнения разделились и так далее. Поэтому для меня это явилось неожиданностью, но приятной. Я рад больше всего за Альметьевский театр и за ребят-артистов. Та же Лейсан Загидуллина, ей как-то удалось проникнуться своей главной ролью. Каждый спектакль, я смотрю, она плачет. Говорю: «Не держи себя. Если ты хочешь плакать — плачь». И она каждый спектакль находит не то чтобы в себе силы — «я сейчас заплачу», а читает, допустим, письмо Шаламова в финале и ничего с собой поделать не может, начинает рыдать. И это хорошо. Она как-то внутри живет данным спектаклем, подобное здорово.

— Вообще, как получилось, что вы, московский актер и режиссер, вдруг так много работаете с национальными театрами?

— Это не случайность, я из Башкортостана родом. И первый свой спектакль я просто как опыт поехал ставить именно туда, в город Салават, поскольку меня позвали. Я говорю: «Давайте попробуем».

— Это был Мустай Карим?

— Да, «Земляки». Хороший был спектакль, первый мой спектакль. Сейчас они уже его не играют. И как-то он случился, попал сразу же в лонг-лист «Золотой маски», ребята воспрянули, директор меня снова позвал, и еще раз мы поставили что-то, и еще. Как-то завязались отношения с национальным театром.

У меня просто такая штука произошла. Даже когда в Альметьевске ставил спектакль, мы с Игорем, художником по свету, сошлись на том, что хорошо не понимать. Я очень четко улавливаю суть, а не слова. То есть я вижу, но я же не понимаю языка, а вижу, правильно или неправильно все на самом деле, живут они в данный момент или нет. А слова отвлекают. То есть сама вот подобная система взаимоотношений с национальным театром мне как-то очень нравится. Я бы еще куда-нибудь поехал и с незнанием языка поставил бы что-то. Это какой-то такой интересный процесс для меня.

— И как звучит Василий Шукшин на башкирском, которого вы ставили там же, в Салаватской башдраме?

— Кстати, неплохо звучит на башкирском, потому что как-то это все рядом оказалось. Шукшин оказался органичен.

«Юрий Николаевич Погребничко называет Богомолова Костиком»

— После того как сразу два ваших спектакля оказались в номинации на лучший спектакль большой формы на «Золотой маске» в 2021 году, вы ощутили какое-то изменение собственного статуса в столичной режиссерской иерархии? Сразу посыпались приглашения и так далее?

— Приглашения не посыпались, они так как-то проявились. То есть предложения-то есть. Нет, вы знаете, я ничего не почувствовал, кроме того, что зал заполнился, что называется, театральным каким-то сообществом. Вот в Альметьевске я вижу, что все-все пришли. Вот, наверное, здесь я почувствовал интерес к спектаклю у людей в зале. А так, в принципе, нет.

Ну я стараюсь и вообще не думать о подобном, потому что это же такая западня. «Золотая маска» очень хороший фестиваль, конечно, он помогает и таким театрам, как альметьевский, приезжать в Москву, играть спектакли. Это вообще круто! Но очень легко попасть в западню — «А давай-ка я еще следующий спектакль!» Вот такого не хотелось бы. Нужно просто заниматься своим делом, и все, а не пытаться получить «Маску».

— У вас же есть и актерское образование, и режиссерское. Легко предположить, что сменить свое театральное амплуа вы решили после встречи со своим педагогом, легендарным Юрием Погребничко.

— Встреча с Погребничко — отдельная тема, она большая такая в моей жизни. Нет, у меня это с самого начала так произошло. Я, окончив актерский факультет Щуки, как будто бы уже понял — что-то не то. Даже не стал показываться в театре — не хотел быть актером. По инерции играл спектакли во всяких независимых театральных постановках, но не испытывал удовольствия. Всегда думал: «Можно было бы сделать по-другому. Зачем так?..» Всегда хотелось выйти и посмотреть со стороны. Не было так: «О!» — решил. Вот с этим я и жил. Сейчас у меня по-прежнему есть агент, который все так же забрасывает меня пробами, но я уже отказываюсь, потому что нет времени. Когда могу, прихожу. Да, в кино я бы с каким-нибудь хорошим режиссером поработал бы стопроцентно, но не в театре.

— Но все-таки Погребничко. Ведь это такое почти священное театральное имя. И его удивительный московский театр «Около дома Станиславского»… Широкие зрительские массы даже не знают о его существовании, а для театральных людей — это такой практически храм…

— У меня есть одна история. Как-то шел по Николо-Песковскому переулку рядом с Вахтанговским театром, встретил Юрия Николаевича Бутусова, который уже тогда стал главным режиссером. Мы незнакомы, просто говорю ему: «Приходите ко мне на «Ревизора». Он спрашивает: «А кто вы?» Я говорю: «Антон, режиссер, у меня выпуск сейчас, практически дебют в Москве. Приходите, хотелось бы, чтобы вы увидели». Он записал когда. Спросил: «А где?» — «Театр „Около дома Станиславского“». — «Я не знаю, приду или нет, но, пожалуйста, передайте Юрию Николаевичу низкий поклон». Это о многом говорит.

— Так что это за феномен такой театральный — Юрий Погребничко? Вы ведь работали в его театре и как актер.

— Я поиграл там в одном спектакле… Не знаю, конечно, это долгая тема. Даже в Казанском ТЮЗе беседовали с артисткой Ниной Калагановой, которая здесь рассказывала про историю театра в моноспектакле «Первый тайм». Я не дождался карточки Погребничко…

— Да, он ведь когда-то здесь ставил, много лет назад…

— В гримерке она мне дорассказала, что они до сих пор помнят эти спектакли и вспоминают о них… Не знаю, вот такой феномен Погребничко. Я каждый раз, когда бываю в Москве, нахожу время позвонить и договориться часа на два посидеть с ним в кабинете и просто потрындеть.

— Это настолько важно?

— Очень. Я там сижу и отдыхаю. Он наливает мне чай, я потом выхожу, если не «обнуленным» (плохое слово), то посвежевшим — совершенно точно. Затем прибегаю на репетиции к нему, часа два могу посидеть просто в темноте, чего уж там. Он говорит, репетиции — это гораздо больше, чем то, что происходит в спектаклях, на самом деле. На них раскрывается огромный мир, обширное пространство, которое даже потом не умещается в спектакль.

— Правда ли, что в театре «Около дома Станиславского» есть актеры, которые зарабатывают очень небольшие деньги, но они все равно никуда не уходят и приходят каждый день на репетиции просто потому, что по-другому невозможно?

— Да, так оно и есть. Не все там гладко в организации… А может быть, этому театру ничего и не нужно, и он так всегда и существовал. Проблемы есть, но люди все равно ходят — это уже часть их жизни, которую не отнять. Не то чтобы они преодолевают себя, мол, возьму и схожу на биомеханику Левинского, нет. Они приходят просто потому, что не могут не прийти.

— Вы знаете, недавно в сериале Константина Богомолова «Хороший человек» было каким-то специальным удовольствием регулярно видеть в небольших ролях актеров «Около дома Станиславского» — Ольгу Бешулю, Владимира Храброва, Юрия Павлова…

— Богомолов же вырос в этом театре. Юрий Николаевич Погребничко называет Богомолова Костиком. Насколько я знаю, тот лет с 15 сидел на репетициях, он же огромный фанат, последователь и ученик.

«Писатель Алексей Сальников пришел на спектакль, говорит: «Как вы это сделали?..»

— При всем том, что у Погребничко есть множество талантливых актеров, вы позвали на главную роль в «Ревизоре» в этом театре Семена Штейнберга из «Гоголь-центра». Или вам нужен был Хлестаков как человек из совершенно другого мира?

— Да, мне так и хотелось, потому что это и спектакль из другого мира совершенно. Мне Юрий Николаевич рассказал множество смешных историй. Постоянные зрители и критики, которые любят театр, сказали: «Ты что, с ума сошел? Как ты пустил это на сцену?..» Он отмахивается и говорит, что… Я уж не стану сейчас говорить хвалебные слова, но смысл заключался в том, чтобы пространство немного поменять… И он пошел на подобное. Это было нашей внутренней интуитивной договоренностью, чтобы раз — и поменять пространство. Другой человек и другой спектакль существуют по совершенно иным правилам. Таковой задумка изначально и являлась.

— Хотелось бы поговорить о еще одной вашей невидимой связи с Казанским ТЮЗом. Погребничко когда-то ставил здесь спектакли, а Роза Хайруллина уже позднее была звездой труппы. Как вы с ней познакомились? Вы с Розой работали и в Саратове, и в «Гоголь-центре».

— Мой однокурсник Леша Чернышов, который как раз играет Городничего в «Ревизоре», сейчас устроился завпостом в театр «Около дома Станиславского»… Прекрасный артист. На тот момент он был художественным руководителем детского ТЮЗа… Что-то, в общем, связанное с детьми. А Роза, она ведь такая: «Хочу поехать в Саратов — делать спектакль!» Она писала с Куличковым какую-то драматургию, что-то все такое было на бумажках непонятное… Чернышов — мой однокурсник — говорит: «Слушай, они ищут режиссера. Не хотел бы ты?» И Роза пришла, мы с ней познакомились. Я ей говорю: «Прочитал — смешно, можно делать. Надо писать, что-то еще придумывать, как все сделать». Тут же рванули в Саратов, тут же сделали (спектакль «Где ты был так долго, чувак?» — прим. ред.), подружились, нашли общий язык. С Димой Куличковым теперь вообще большие друзья. Сейчас он у меня будет играть главную роль в спектакле «Буковски».

— Дмитрий Куличков, тот самый известный актер театра и кино?

— Да. Он играет в каждом спектакле у Богомолова. Как-то мы сразу подружились, завязались творческие отношения, и началось — давай сделаем то, это… В головах куча планов и с Розой — тех, что когда-нибудь мы осуществим. И в спектакле «Петровы в гриппе» я сложным путем, но добился-таки того, чтобы она играла.

— С «Петровыми в гриппе» тоже была такая немного странная история. Когда худрук «Гоголь-центра» Кирилл Серебренников одновременно делает фильм по этому роману Сальникова, а вы работаете над одноименным спектаклем у него в театре. Серебренников не довлел над вами в работе?

— Мы все долго обсуждали. Кроме того, он написал целый талмуд — уже практически был сценарий. Дал мне почти 100 страниц и сказал: «Это не догма, делай, что хочешь». Я все сократил вдвое, где-то что-то под себя написал, что-то переработал — и получилось то, что получилось. От Кирилла в данном плане были только слова поддержки. Хочется сказать ему спасибо за то, что отнесся аккуратно к тому, что я делаю. У него было что-то вроде: «Может, вот это?..» — «Не хочу». — «Понятно…» То есть он пытался, но не требовал… Это уже какая-то отдельная история. Так и получилось. Ребята сейчас посмотрели фильм Серебренникова, я тоже видел. Это два совершенно разных пространства.

— Ваш спектакль в «Гоголь-центре» — это кассовый хит. Но вы же такой скорее артхаусный режиссер… Нет здесь противоречий?

— (Смеется.) Я бы не сказал, что артхаусный. Мне, наоборот, интересно, чтобы зритель приходил. Не хочется, конечно, делать что-то такое совсем простое, но задача сложная — сделать и нечто кассовое, но в то же время не изменить себе и не обмануть себя. А спектакль «Петровы в гриппе» сам по себе очень зрелищный, с яркими декорациями. Плюс то, что происходит внутри, задевает за живое, как и сам роман, причем всех. Писатель Алексей Сальников приехал, пришел на спектакль, говорит: «Как вы это сделали?..» В какие-то моменты мы с ним беседовали, он говорил: «Ты там уже что-то дописал». Ему очень понравилось. Мне было лестно, когда Сальников пришел. Человек он весьма скромный, не падкий на комплименты, но своими словами нам сказал, что ему прямо-таки очень понравилось.

— А понравилась бы писателю Гоголю ваша интерпретация его «Ревизора»? Задумываетесь ли вы о таких вещах?

— О подобном в спектакле есть монолог композитора Олега Каравайчука, на нем я построил весь спектакль, на том, что он формулирует. А его связь с данным миром не вызывает у меня сомнения. Я сразу поверил тому, что он формулировал. Естественно, мы не можем проверить, насколько это Гоголь, но я шел за этим, и такое чувство у меня к этому возникло, что в этом всем такое есть.

Но вопрос интерпретации классики сложен со всех сторон — и с точки зрения подхода к материалу, и с позиции того, что делает режиссер. Возникают вопросы: зачем ты берешь именно это? Может, сделать что-то отдельное? Пусть это не будет Пушкин, но зачем тебе Пушкин? Можешь ведь сказать другим языком. Напиши сам. Это одна проблема.

Другое дело — отношение к «нашему всему»: будто мы все знаем, что это «наше», не забирайте у нас «наше», мы знаем, кто такой Гоголь и Салтыков-Щедрин… Подобное у меня вызывает оторопь — откуда вы знаете? Никто ничего не знает… В данном смысле сложный вопрос, у меня нет на него ответа. Это даже не вопрос, а проблема, которая, надеюсь, со временем уйдет, все мы ее перерастем и скажем друг другу, что мы ничего не знаем. И будем просто наслаждаться моментом и смотреть на сцену. Не приходить со сжатыми кулачками: «Ну-ка, что там?..»

«Возможно, это и прозвучит пафосно, но пусть у человека останется чувство тишины. Слишком много шумим по поводу всего. Хочется тишины» Фото: Алексей Белкин

«Иваново детство» — это вызов самому себе

— Думали ли вы о том, чтобы возглавить какой-либо театр или такая свободная жизнь приглашенного режиссера вам более интересна?

— Более интересна, но в какой-то момент, наверное, придется… Надо, думаю, попробовать. С другой стороны, нужно положить на подобное абсолютно все. То есть глупо приходить в театр и пытаться делать только фестивальные спектакли в надежде на еще одну «Золотую маску». Это ведь нужно заниматься повседневностью театра — вот к такому я пока не готов, если честно. Сложно.

И меньше всего мне хочется ставить одинаковые спектакли. Даже «Иваново детство» — вызов самому себе: смогу ли я сам что-то такое взять и сделать? Хочется ставить разные спектакли, чтобы они отличались друг от друга, чтобы был какой-то эффект неожиданности, будто это вообще не я сделал. Вот такой театр мне интересен. Хочется, чтобы он был честным по отношению к себе. Просто сесть на какие-то одни рельсы и покатиться — это самое простое. Штука тонкая: сам не заметишь, как прыгнул в вагончик — и уже едешь по рельсам. Данный момент нужно отслеживать. Каждый раз про себя думаю: «Вот это уже делал. Давайте-ка попробую что-то другое».

— У вас как у зрителя бывают еще откровения, когда приходите в театр?

— Мало хожу. Из-за нехватки времени… Люблю спектакли Бутусова, но не могу посещать каждый, потому что примерно понимаю, что будет круто, но я уже видел и мне достаточно.

— То есть нет такого режиссера, который удивлял бы каждой своей работой?

— Юрий Николаевич Погребничко. Пожалуй, Дмитрия Крымова еще назову, он мне очень интересен.

— С какими эмоциями и чувствами вам бы хотелось, чтобы зритель уходил после вашего «Иванова детства» в Казани?

— (Пауза.) С тишиной, наверное. Возможно, это и прозвучит пафосно, но пусть у человека останется чувство тишины. Слишком много шумим по поводу всего. Хочется тишины.