«За 8 лет я не научился ненавидеть украинцев, как ненавидят сейчас русских»

Алексей Смирнов: «Я 37-летний мужик, который только и может, что спасать чью-то жизнь, за кого-то переживать, но только не за себя» Фото предоставлено Алексеем Смирновым

Почему режиссер из Москвы предпочел сбежать в Донбасс

«Я 37-летний мужик, который только и может, что спасать чью-то жизнь, за кого-то переживать, но только не за себя», — признается Алексей Смирнов. Мы разговариваем с героем нашего материала по телефону, пока он ездит по Донецку и закупает одежду и продукты для одной из семей в Мариуполе. Смирнов попал в Донбасс, который теперь считает родным краем, в 2014 году по стечению обстоятельств. На тот момент он жил в Москве, снимал свой третий фильм, пока его не попросили помочь одной семье в Донбассе. Он оплатил переезд, снял им домик. «Тогда я столкнулся с реальностью и людьми, которые рассказывали о том, как их бомбили. Эти истории стали для меня холодным душем и вырвали из круговорота кино, вечеринок, драматических мыслей о несостоятельности», — вспоминает он.

Как Григорий Печорин уехал на Кавказ, так и Смирнов, отринув богемную жизнь столицы, отправился в Донбасс. Но только не воевать, а помогать. Число жителей Донбасса, которым посчастливилось встретиться со Смирновым, начиная с 2014 года давно перевалило за 20 тысяч. Он приезжал с продуктами, спасал раненых, вывозил их в Россию, выслушивал тысячи трагических истории, соединял семьи, протягивал руку помощи в самые трудные для них минуты. Поэтому еще 8 лет назад к нему приклеилось второе имя, народное, — Ангел. Так он и назвал свой батальон, который развозил пострадавшим жителям Донбасса хлеб.

Когда военные действия поутихли, в 2016-м Смирнов оказался в застенках МГБ ДНР по обвинению в незаконном хранении оружия. «Я сидел в том блоке, где обычно держат пожизненно заключенных. Бо́льшую часть времени я провел в одиночной камере», — рассказывает он. За это время, по словам Смирнова, он многое осознал. Спустя 9 месяцев, когда все обвинения были сняты, вышел обновленным. Батальон «Ангел» преобразовал в официальный фонд, а также основал YouTube-канал «Крупнокалиберный Переполох», где испытывает разное оружие. Число подписчиков перевалило за 850 тыс., а одноименный телеграм-канал читают более 290 тыс. человек.

Он мог разочароваться, уехать из Донбасса. Но все равно остался. «МГБ — это люди, которые в одной лодке со мной, потому что они тоже с буквой Z», — говорит Смирнов. Он продолжает развозить хлеб, показывать кадры разрушенного Мариуполя, собирать истории и соединять семьи.

«У людей в Мариуполе есть вопросы к России, но они бытовые. Они не оспаривают победу 9 Мая, не говорят, что Бандера — герой. Им нравится повестка с дедами, георгиевскими ленточками. По большей части они не говорят, что Россия разрушила город, понимают, что это случилось в результате боевых действий. Но они хотят знать ответ на вопрос: что будет дальше?» — рассказывает Смирнов. О том, как оказывается гуманитарная помощь в Донбассе, как выглядит Мариуполь, о чем говорят местные жители, — в интервью «БИЗНЕС Online».

Смирнов преобразовал батальон «Ангел» в официальный фонд, а также основал YouTube-канал «Крупнокалиберный Переполох», где испытывает разное оружие. Число подписчиков перевалило за 850 тыс., а одноименный телеграм-канал читают более 290 тыс. человекФото: телеграм-канал Крупнокалиберный Переполох»

«Чтобы восстановить город и спасти людей, туда необходимо направить тысячи волонтеров»

— Алексей, как устроена система гуманитарной помощи в Донбассе? Кроме вас, есть кто-то еще? Как вы взаимодействуете?

— Кроме нас и МЧС, никого нет. Если говорить о Мариуполе, то недалеко от «Порт City» и в центре города они раздают гуманитарную помощь. Там предусмотрено питание для тех, кто может туда прийти. Но глобально это не решает задачу, так как есть отдаленные районы, куда помощь не доходит. По моему мнению, те усилия, которые прикладываются, безусловно, нужные, а те, кто этим занимается, молодцы. Но, я считаю, чтобы восстановить город и спасти людей, туда необходимо направить тысячи волонтеров, способных самопожертвенно заниматься помощью людям. Пока это похоже на каплю в море, которая точит камень. Безусловно, какие-то успехи есть — например, драмтеатр разобрали, улицы почистили.

Вооруженный конфликт — это как драка: адреналин попадает в кровь, ты не ощущаешь боли. В этот момент люди сосредоточены, а сейчас они отходят от шока. Недавно мы приехали в одну семью, в которой маму и папу застрелил снайпер, когда они ехали на скутере, а ребенок с ДЦП умер дома от голода и обезвоживания. Это случается каждый день. До сих пор тысячи раненых сидят в подвалах. По телевизору говорят о подключении энергии, кажется, что уже в каждом доме все хорошо. Поэтому кому-то может показаться, что помощь уже не нужна. Но это не так.

Я не вижу здесь большого количества волонтеров. Они есть в Володарском — перевалочной базе для людей, которые проходят фильтрацию, а потом направляются в Россию или еще куда-то. Фильтрация — это процедура, когда устанавливают твою причастность к службе в ВСУ, «Азове»*, связям с националистами. Там проверяют личные взгляды каждого, насколько человек — желательный элемент в той же России. Мы понимаем, что эта территория была под Украиной, и знаем, какие здесь насаждались настроения, учитывая, что мы в расположениях «Азова»* периодически находят фашистскую литературу и прочие вещи, в которые мы и сами раньше не до конца верили.

— Теперь поверили? Фашисты там действительно есть?

— Да, безусловно. Это не пропагандистская правда. Если брать население, то, я думаю, это соотношение 70 на 30. Эти 30 процентов — те, кто был среди военнослужащих, националистических объединений или связаны с ними. Они не приемлют Россию.

Остальные о таком не говорят. Я разбирался и думал: это стокгольмский синдром или нет? Первое, что слышишь от людей: «Мы вас 8 лет ждали. Мы ненавидим фашистов, „азовцев“*, они разрушали наши дома, держали нас в подвалах». Наверное, в этом есть правда, так как много человеческих жертв, разрушенной инфраструктуры. Этих людей действительно не выпускали из подвалов и не предпринимали попыток эвакуации, хотя знали, что город будет браться штурмом. То же самое сейчас будет происходить с Краматорском, Славянском и другими городами.

Владимир Зеленский и прочие политики шутят, высказываются в стиле «Храброго сердца»: «Шотландия будет свободна!» Но не думают о людях. В конечном счете судьба Мариуполя повторится в Попасной, почти наверняка — в Краматорске, Славянске, Авдеевке. В населенных пунктах, которые гарантированно будут заниматься российской армией, украинская власть вместо того, чтобы эвакуировать население, хочет дать зарубежным СМИ кровавую картинку. Сейчас идет речь о человеческих жизнях. Поэтому у нас так много трагических историй, потому что люди до последнего думали, что этого не случится. Сладкоголосые свистуны-политики, которые, облизывая губы, сидят на курортах и объясняют, в чем суть российской пропаганды, совершенно не думают о людях. Даже сейчас, когда мы с вами говорим о гуманитарной катастрофе в Мариуполе, из уст президента Украины ничего не звучит о жителях города. Как будто он отсек руку и пошел дальше.

«У людей в Мариуполе есть вопросы к России, но они бытовые. По большей части они не говорят, что Россия разрушила город, понимают, что это случилось в результате боевых действий. Но они хотят знать ответ на вопрос: что будет дальше?» Фото: V Ictor/XinHua / www.globallookpress.com

«У людей в Мариуполе есть вопросы к России, но они бытовые»

— Но ведь из того же Краматорска, Харькова еще в феврале – марте ходили эвакуационные поезда.

— Поймите простой принцип: одно дело рекомендовать, а другое — спасать. Когда спрашиваешь некоторых людей, почему они не уехали, те отвечают, что у них кошки, собаки, дом, огород: «Как я их брошу?» Людей никто не спасал, им лишь рекомендовали уехать. Я понимаю, когда государство эвакуирует людей из падающего дома. Когда горит здание, МЧС спасает всех, не спрашивая, хотят ли эвакуироваться или предпочтут поджариться. Вот в чем риторика нынешней украинской армии, которая меня бесит. Они знают, что российская армия займет эти регионы в любом случае. Причем из некоторых городов, таких как Львов, армия выйдет, чтобы их не разрушили. В Мариуполе среди украинских военных были, видимо, не местные, а приезжие, так как к мирным жителям у них сочувствия не было. Поэтому я пришел к выводу, что это не стокгольмский синдром.

У людей в Мариуполе есть вопросы к России, но они бытовые. Они не оспаривают победу 9 Мая, не говорят, что Бандера — герой. Им нравится повестка с дедами, георгиевскими ленточками. По большей части они не говорят, что Россия разрушила город, понимают, что это случилось в результате боевых действий. Но они хотят знать ответ на вопрос: что будет дальше?

— Ответа им пока никто не дал?

— Да, ответа пока нет. Они чувствуют хорошее отношение со стороны военных, те дают позвонить родным, делятся сухпайками. Но это на рядовом уровне. Мне бы хотелось, чтобы Россия сказала, что будет с этими людьми, Мариуполем, как им жить дальше.

— В Мариуполе и других населенных пунктах появляется новая местная власть? Или кто в лес, кто по дрова?

— Да, появляется. Но все происходит довольно медленно. Уже готовятся строительные подряды, которые будут все восстанавливать. Но я об этом знаю, так как нахожусь внутри. А жители Мариуполя не знают по понятным причинам — у них нет связи. Те, кто уехал в Россию, тоже не в курсе. Они пережили боевые действия, выжили, были под страхом смерти, видят к себе хорошее отношение, но не понимают смысла фильтрации, куда им обращаться. «Феникса» (мобильный оператор ДНР — прим. ред.) на всех не хватает. А хотелось бы, чтобы каждый имел возможность куда-то обратиться и понять, что делать дальше. Потихоньку начинает работать администрация, МЧС, ритуальная служба. Поэтому я и говорю, что там нужны тысячи волонтеров, которые приобнимут жителей и скажут: «Россия с вами».

«Мне бы хотелось, чтобы Россия сказала, что будет с этими людьми, Мариуполем, как им жить дальше»Фото: телеграм-канал «Крупнокалиберный Переполох»

— В Мариуполе сейчас нет ни воды, ни света? Магазины не работают?

— Да, там ничего этого нет. Но появляются хаотичные прилавки, кто-то что-то намародерил, украл на базах, кто-то продает личные вещи. Происходит самоорганизованный социальный обмен ресурсами. В первые дни стабилизации обстановки в Мариуполе еще умудрялись продавать яйца — 10 штук по 120 гривен (примерно 360 рублей).

— То есть там в обиходе пока гривны? Рублей нет?

— Есть и рубли, и гривны. Ситуация здесь сложнейшая. Людям не объяснили, что уже можно не бояться прилетов. Они слышат звуки и не вылезают из подвалов. У России не очень хорошо с информационной войной, которую мы проигрываем. Где-то мы делаем благородные вещи, но на YouTube и в соцсетях упускаем возможности. Конечно, хочется призвать сюда какие-то фонды, но мы этого не можем сделать, так как в район ведения боевых действий толком никого не пускают. На территории ДНР, насколько мне известно, нет законов и актов, регламентирующих деятельность благотворительных организаций. По этой причине мы своим фондом «Ангел» помогаем постольку поскольку, а сами ездим в частном порядке.

«В день мы раздаем порядка тысячи продуктовых наборов, в которые входит хлеб, паштет и средства гигиены. Это не такая значительная помощь, как продуктовый пакет, но мы приняли такое решение, потому что сейчас критическая обстановка» Фото: V Ictor/XinHua / www.globallookpress.com

«Выбираем тысячу по баночке, потому что им надо поесть сегодня, чтобы не умереть завтра»

— Что вы успеваете сделать за день?

— В день мы раздаем порядка тысячи продуктовых наборов, в которые входит хлеб, паштет и средства гигиены. Это не такая значительная помощь, как продуктовый пакет, но мы приняли такое решение, потому что сейчас критическая обстановка. Людям негде взять еду. Это тот случай, когда надо выбрать — помочь тысяче по одной баночке или 100 человек накормить полноценно. Мы выбираем тысячу по баночке, потому что им надо поесть сегодня, чтобы не умереть завтра. Чем больше мы людей поддерживаем, чтобы они не умерли с голоду, тем лучше. На нашем канале есть видео, где бабушка в мусоре роется и ищет еду. Пожилым людям сложнее всего. Молодые еще могут что-то предпринять, продать. А старики умирают от отсутствия лекарств для сердца, от давления — их просто негде взять.

Я показывал видео с женщиной и двумя детьми, у которых разрушены их и родительский дома. Они живут в каком-то техническом помещении. Сначала ранило мать, ее спасти не смогли, следом — отца. Женщина затащила его внутрь дома, но спасти не было возможности. Потом их выгнали оттуда украинцы, отец так и лежал, истекая кровью. В итоге он умер в больнице через пять дней. Она похоронила родителей во дворе технического здания, где они живут. Вся их одежда сгорела, все, что нашли в соседних домах, надели на себя. Таких историй за день мы выкладываем по несколько штук.

Понятно, что эти территории войдут в состав России. И то, как жители будут относиться к нам, русским, зависит на этом этапе, когда они без жилья, одежды, медикаментов и документов. Если Россия поможет этим людям, то это, наверное, определит для них дальнейшую повестку.

— Вы ездите, со многими людьми встречаетесь. Неужели ни разу не было случаев, когда бы у вас отказывались принимать помощь или говорили: «Уходите отсюда»?

— Ни одного такого случая не было. Я не психолог, возможно, пребываю в иллюзиях. Но для меня, как человека, который мыслит критически, не поддается на пропаганду (мы демонизируем противника, они — нас), тем более просидел в подвале МГБ ДНР, всегда важно быть на стороне гражданского населения, которому мы все время помогали. Для нас неважно, это украинец, русский, абхаз или грек. Нет разницы. Если это гражданский человек без оружия, мы ему помогаем.

Через нас прошли десятки тысяч людей, которым мы помогали, спасали, начиная от сирот и заканчивая ранеными и погибающими от рака. Мы общались с людьми, которым нечего терять. Мое убеждение в том, что местные люди действительно хотели бы жить в России, но им нужно, чтобы страна дала гарантии и всевозможные права гражданина. Но сделать это надо не когда-то потом, а сейчас. Поэтому до населения в России надо донести информацию, что это не враги, которых мы захватили, а наши друзья, которых мы освободили от фашистов. Да, они потеряли дома и нам надо что-то с этим делать. Давайте соберем совещание и решим, что построим какой-то палаточный городок, предоставим людям более или менее нормальные условия. Потом можно освободить в Донецке 10 общежитий и переселить туда жителей Мариуполя. Есть же сумасшедшие случаи, когда, например, молодой человек перевязал ногу пакетом и ходит с перебитыми костями. Это дико!

— Какова гуманитарная ситуация в Донецке?

— Воду дают по часам, люди на окраинах города сидят в подвалах. Район Текстильщик постоянно под обстрелом, стабильно несколько человек в день убивают украинские войска «Смерчами», «Градами». Я уже не говорю о других территориях, где они тоже занимаются этим привычным им за 8 лет делом.

— Магазины, кафе работают в Донецке?

— Все работает, есть электричество. В свете происходящего город выглядит как остров выживших. Многие пытаются снять повестку Мариуполя по понятным причинам, но положение там у людей незавидное.

— О Мариуполе сейчас все говорят. А что с другими населенными пунктами? Там совсем никто не ездит и никому не помогает?

— Я не могу рассказать о тех населенных пунктах, где я не был. Есть и Рубежное, и Попасная, и много других городов, которые будут мелькать в боевых хрониках. Ситуация там, думаю, такая же. Например, Волноваху уже расчистили, но там проще, так как ближе к Донецку.

Почему же мы ездим в Мариуполь? Потому что вся повестка была только об «Азовстали». О людях по факту ничего не сообщали.

— Насколько разрушен город? Можно ли его восстановить? Или там одни руины?

— Не все в руинах. Там, где ВСУ оказывали сопротивление, разрушения сильнее. Основной удар пришелся на высотные здания, которые находятся на въезде по Запорожской трассе, на Таганрогской улице, со стороны левобережной застройки. По большей части пострадали стратегические здания, частный сектор выжил, так как там не стояли минометы.

— Насколько безопасна дорога от Донецка до Мариуполя?

— Расстояние между городами — 120 километров, ехать примерно 1,5 часа. Если добавить к этому еще час и проехать через Бугас, то безопасно. А если ехать через Новотроицкое, то можно погибнуть, так как там еще есть территории, откуда противник ведет авианаблюдение и при появлении нескольких машин на дороге начинают работать «Грады», минометы. Эту дорогу стабильно обстреливают.

— Вы попадали под такой обстрел?

— Не раз. Но мы не показываем эти моменты. Нарочитое супергеройство нам не нужно.

«Я ненавижу разочаровавшихся ополченцев — это мудаки, которые на самом деле не были стойки в своих убеждениях, они не шли погибать ради людей и спасать кого-то. А шли, чтобы проверить свои яйца» Фото: Philipp Schulze / dpa / Global Look Press

«Постоянно говорим, что для Донбасса ничего не собираем, а помогаем за свой счет»

— Вам не страшно ездить вблизи линии фронта, там, где обстреливают? Почему вы рискуете собственной жизнью?

— Если я перестану это делать, мне придется оказаться наедине с самим собой. Тогда поймешь, что ты сирота, толком без образования, нет семьи, что ты даже квартиру не купил. Так что я 37-летний мужик, которые только и может, что спасать чью-то жизнь, за кого-то переживать, но только не за себя.

— Донбасс — это теперь ваша семья?

— Это точно родной край, который не хочется бросать. Ведь мы в ответе за людей, которых приручили. По этой причине я ненавижу разочаровавшихся ополченцев — это мудаки, которые на самом деле не были стойки в своих убеждениях, они не шли погибать ради людей и спасать кого-то. А шли, чтобы проверить свои яйца. Проверили — не справились и ушли: жалуются, что их оставили погибать, или, бедняжки, убежали в Россию, потому что в Донбассе их не приняли.

— Вы сами за последние 8 лет не уезжали из Донбасса?

— Периодически я ездил в Москву, тем более мы нашли себя в творчестве канала «Крупнокалиберный Переполох», снимали видео и в Москве, и в Петербурге. В Чечню тоже собирались. То, чем мы сейчас занимаемся, мне очень нравится. Мы снимаем контент, зарабатываем на этом деньги. И почему бы еще при этом не помогать людям?

— Охотно вам финансово помогают? Вам же можно перечислить деньги, чтобы вы их потратили на продукты для людей в Донбассе?

— Для этих целей у нас существует фонд «Ангел». Те, кто хочет пожертвовать и видеть официальную отчетность, могут перечислять деньги туда. Фонд существует в России, работает по законодательству. А мы, «Крупнокалиберный Переполох», никаких сборов не проводим. С 2017 года сами зарабатываем деньги и тратим их тоже сами. Донбасс, как я уже говорил, стал такой площадкой, где не регулируется гуманитарное право, работа волонтеров, а те фонды, что были, оттуда убрали. По этой причине затрудняется отчетность. Часто выгодно покупать что-то по ценам рынка, но без чека. Тогда сложности с отчетностью. Так как много мошенников, мы отказались собирать деньги. Все наши доходы — от продажи ножей из осколков, монетизации YouTube-канала и донатов. Мы не воспринимаем донаты как гуманитарную помощь для Донбасса. Постоянно говорим, что для Донбасса ничего не собираем, а помогаем за свой счет. Но если вам хочется поддержать команду канала, то можете донатить.

— Если честно, не совсем понятно. В интервью 2014–2015 годов вы позиционировали себя как батальон «Ангел», сейчас вы «Крупнокалиберный Переполох». Вы специально разделили эти два направления?

— Объясню причину, почему так происходит. Благотворительность должна осуществляться по законам государства, в котором ты работаешь. YouTube-канал вправе проводить стримы, собирать донаты, но это лично дело автора, как распоряжаться деньгами. Мы поняли, что отчитаться по донбасским законам сложно и в конечном счете все это может привести к краху организации. Можно накосячить с отчетами, и тебя тогда могут осудить. Тем более было много кривотолков в связи с моим арестом, ненавистью других гуманитарных организаций, рассуждений о том, что этот парень не может просто так помогать, скорее всего, себе что-то нахапал и в золотые слитки перелил. Поэтому я отказался от сборов. Если хотите помогать официально, то отправляйте деньги в фонд гуманитарной группы «Ангел». А если хотите поддержать YouTube-канал с классным оружейным контентом, то пожалуйста.

Фонд «Ангел» сначала был незарегистрированной организацией. Когда нас стали обвинять в присвоении денег, мы организовали фонд. Но недоброжелатели все равно считали, что мы придумали какую-то хитрую схему. Тогда я решил дистанцироваться от фонда, не быть его лицом, а зарабатывать деньги другим способом.

«Мне интересно показывать закаты, как дымится «Азовсталь», людские судьбы. Но после окончания событий в Донбассе документальное кино я снимать не буду, скорее, захочется все это забыть» Фото: V Ictor/XinHua / www.globallookpress.com

«Три месяца тут сейчас – как целая жизнь, как 8 лет в Донбассе»

— Я слежу за вашим телеграм-каналом. Иногда возникает чувство, что вы превратились в филиал программы «Жди меня». Многие семьи удалось воссоединить? Или были случаи, когда вы опоздали?

— Мы не филиал программы, не хотелось бы подражать старческой передаче. Да, случаи, когда мы опоздали, бывали. Нам не хотелось показывать безликую раздачу хлеба, всегда хочется узнать историю человека. Я смотрю на это как режиссер. Мне интересно показывать закаты, как дымится «Азовсталь», людские судьбы. Но после окончания событий в Донбассе документальное кино я снимать не буду, скорее, захочется все это забыть.

— Из последних историй какая вас больше всего зацепила, тронула?

— Один парень по имени Максим попросил проведать свою бабушку в Волновахе. Мы приехали по адресу и нашли там мертвое тело, сообщили об этом родственнику. Бабушку все мысленно похоронили. А через неделю Максим пишет нам, что промелькнул сюжет с МЧС, где он вроде бы увидел свою бабушку живой. Мы начали разбираться, отправили команду наших ребят искать сначала в Безыменном на фильтрации, затем в Новоазовске. Мы занимались поисками две недели. В итоге оказалось, что бабушка жива, а умер другой родственник. Такие метаморфозы здесь тоже случаются. Или история о том, как снайпер хладнокровно пристрелил двоих гражданских на скутере, а ребенок с ДЦП умирал от жажды и голода в одиночестве. Страшная история.

Но, когда постоянно с этим сталкиваешься, привыкаешь, притупляется эмпатия, иначе с ума можно сойти. Так что меня уже ничего не трогало, пока я не увидел, как девочка играла с собачкой. Я подумал: «Как же мило». Мы проехали пять метров, собака отбежала и начала есть трупы солдат ВСУ. Это ужасы войны, которые приходится видеть каждый день. Три месяца здесь сейчас — как целая жизнь, как 8 лет в Донбассе.

— Приходилось ли вам помогать раненым?

— Да, были случаи, когда у меня на руках погибали люди. Мужчину застрелил снайпер, я пытался помочь, а жена бегала в панике: «Спасите!» Мы поставили на перекрестке машину, пытались оказать раненому помощь, но он скончался. По нам начал работать снайпер, пули проскальзывали рядом. Мы убежали за угол, а потом долго не могли забрать машину, так как снайпер ждал, когда мы в нее сядем.

— Приходилось ли помогать раненым украинским военным? Вы бы прошли мимо или помогли?

— Только судебная система решает, виноват человек или нет. Тем более не мое дело решать, кто из них кто. У меня другая миссия — как у медика, который должен спасать, а не убивать. Поэтому, конечно, я бы не прошел мимо.

— Но таких случаев нет?

— Наверное, что-то происходило, но не могу вспомнить.

— Вы вооружены. У тех, кому вы помогаете, это не вызывает страха? И зачем вам оружие?

— Если бы у меня не имелось оружия, вероятнее всего, я был бы уже мертв. Оружие нужно для того, чтобы защитить население во время обстрела. Также случается, что население, доведенное до отчаяния, в попытке спасти самих себя иногда действует неадекватно. Представьте себе, человек тонет, а заодно топит и спасателя. Поэтому были случаи, когда наших ребят из-за еды едва не разрывали. Несколько выстрелов в воздух — и это прекращается. Мера кажется негуманной, но по факту это помогает нашей деятельности. В Мариуполе тоже приходилось стрелять в воздух. Голодные люди в толпе, ажиотаже сметут все на своем пути, они могут убить за еду. Это оголенный нерв самовыживания.

Кроме того, мы легальная цель для украинских военных, они ходят от нас в нескольких метрах. Все они переоделись в гражданское и находятся среди мирного населения. Морские пехотинцы, «азовцы»*, солдаты ВСУ — все переоделись, потому что мы не видели колоссального скопления украинских трупов. Идеология никуда не делась, они просто скрываются, переходят в полуразрушенные помещения, раскладывают винтовки, вечерами стреляют в наших резервистов, которые стоят на блокпостах. То, чем мы занимаемся, смертельно опасно, но не только из-за того, что откуда-то нас могут пристрелить издалека. Нас могут зарезать в момент раздачи хлеба в любой момент.

«Может, где-то мы неправы, но мы с буквой Z и являемся легальной целью для украинской армии» Фото: © Таисия Лисковец, РИА «Новости»

«Это притягивание кота за хвост, когда говорят, что мы хотим их всех поубивать»

— В одном из ранних интервью вы говорили, что ни на чьей стороне в конфликте. Сейчас что-то поменялось?

— Да, сейчас я на стороне России, а также гражданского населения. Но по факту своего рождения, своей «службы» я под буквой Z и юлить не собираюсь. Я с Вооруженными силами РФ. Может, где-то мы неправы, но мы с буквой Z и являемся легальной целью для украинской армии. Вероятно, нас убьют, не думаю, что кто-то их за это осудит.

— Что для вас значит Z?

— Для нас это опознавательный знак, чтобы не убили свои.

— Вээсушники тоже могут нарисовать Z.

— Да, такое было не раз, но не с нами. Они так и сделали, пытаясь прорваться. У них же речь не настолько отличается от нашей, чтобы мы встретились глаза в глаза и сразу поняли. Вот если бы они говорили по-немецки, то попросили бы их сказать, например, слово «больница».

Поэтому те, кто постит черные квадратики, уезжают из России, мне несимпатичны. Неужели посадить свою жопу в комфорт настолько важнее, чем остаться со своей Родиной? Мы для себя выбрали самый человечный способ существования во время спецоперации — помогать населению. Мы порой единственный источник новостей для украинских пабликов, которые называют нас оккупантами, пропагандистами, хотя мы в этом не были замечены. Но люди, с которыми мы встречаемся, часто говорят, что украинские военные убили их родственников. Так что вопрос, на чьей мы стороне, для меня закрыт. Я на стороне России. Я несу такую повестку: если ты россиянин, то нечего ставить квадратики, а иди и помоги украинцам, если ты за них так переживаешь.

— Некоторые считают, что проблема и трагичность нынешнего конфликта в том, что русские воюют против русских. Согласны?

— Абсолютно. Раньше я всегда подвергал сомнению историю о Западе, что на нас кто-то хочет нападать, какие-то фашисты поднимают голову. Все это мне казалось демонизацией образа врага, чтобы мы возненавидели его. Но я за это время не научился ненавидеть украинцев. Мне иногда говорят, что сначала мы все разрушили, а теперь раздаем хлеб. Ничего подобного. Мы делали это все 8 лет, но тогда не было сомнений, кто разрушал города Донбасса. У меня так же умирали на руках люди. И не было вопроса, кто же их убил. Я понимал, что это сделали украинцы. Но не украинцы в национальном смысле слова, а те, кто воевал на стороне ВСУ, «Азова»*. Но за 8 лет я не научился ненавидеть украинцев, как ненавидят сейчас русских, особенно в Европе. Идет расчеловечивание славянского народа. Конечно, сейчас мы видим картину целиком, а не из уст Владимира Жириновского или пропагандистов и политиканов Первого канала: Америка реально накачивает оружием украинцев. Это притягивание кота за хвост, когда говорят, что мы хотим их всех поубивать.

Есть дела государственной важности, политика, в которой многие не разбираются. Поэтому то, что делает Путин со своей командой, я не могу осуждать, я просто вижу, как спохватился Запад и начал накачивать оружием Украину. Они делают так, чтобы мы били друг друга их оружием. В одном конфликте они свели русских лбами, а мы, как подопытные крысы, рубимся. А они: «Хорошее оружие. А давайте еще другое попробуем». Это как стратегия, в которую играет Запад, а мы лишь пешки. Я думаю, Зеленского выбрали неслучайно. Это такая политика, когда хочется подразнить клоуном настоящего мужчину, потроллить.

Поэтому для меня нет различий между русскими и украинцами, это братские народы, которым нужно воссоединиться. А это возможно только при прощении друг друга.

— Вы разбираетесь в оружии. Чем украинская армия образца 2014 года отличается от нынешней?

— Это две разные армии. 2014 год застал врасплох не только донбасских ополченцев, но и самих украинцев. Окопы, земля, вода, растительность сейчас не сильно отличаются. В Донбассе в эти годы не было должного обеспечения. На Украине подготовка шла полным ходом. Как в игре «Цивилизация»: сначала накапливаешь войско, потом получаешь ядерную программу, а потом начинаешь всех бомбить. То же самое происходило с украинской армией: они накапливали потенциал, занимались у зарубежных инструкторов. Они готовили армию к этому дню основательно.

Битва за Донбасс — это как битва за дюну. Российская армия вдохновила ополченцев. Но украинская армия очень хорошо вооружилась. Вообще конфликт должен был давно закончиться. Наверное, мы уже должны были в Киеве проводить парад.

— Почему же не закончился?

— Реальность оказалось другой. Я не могу подвергать сомнению слова Путина о том, что спецоперация продлится столько, сколько нужно, и достигнет своих целей. Но я понимаю, что мы уперлись в Донбассе в некоторые населенные пункты, те же Авдеевка, Угледар. Сначала мы думали, что заходим колоннами, размещаемся и фашисты бегут с нашей земли, как в 1941-м. Но этого не случилось, они уперлись. И мы не знаем, по какой причине. Например, та же «Азовсталь». Я уверен, что HBO уже начинает подготовку к съемкам фильма «Azov Steel: последний оплот украинской воли в Мариуполе». Они же долго не сдавались. А чем дольше, тем лучше сценарий и синопсис.

Армия у Украины сильная, украинцы бьются отважно. Им вселили уверенность, что они защищают свою землю от захватчиков. Они для себя интерпретировали события 1941 года таким образом, хотя отказались от георгиевских лент, но придумали, что тогда от фашизма защищались, а сейчас — от орков. Ненавидеть русских украинцев уже научили. А вот русских пока не научили ненавидеть украинцев, и это радостно.

— «Азовцы»* выглядят как фанатики, а их лидеры по возрасту примерно как вы. Что сделало из молодых парней дикарей из «Азова»*?

— TikTok.

— В каком смысле?!

— Если вам показать украинский TikTok, то весь контент для тех, кому от 14 до 20 лет, — это показывание задниц в военной форме, демонстрация красивого оружия и рассказы о том, как они будут убивать русню. Украинский TikTok всем этим пропитан. А так как ролики короткие, они сразу откладываются на подкорку, человек не успевает их критически оценить. Эта модная повестка TikTok несется в вагонах метро, автобусах, телеграм-каналах. Все это проходит через молодой мозг, они видят, что это хайп, хорошие хештеги, а им нужна популярность. Например, подросток сварил кусочек танкиста и съел его, а потом выяснилось, что это был украинский танк. Но тема хайповая. TikTok научил пропускать через себя информацию, не оценивая ее критически.

Это бунтарство. Мальчикам хочется быть злее, потому что девочкам нравятся хулиганы. Им нравятся истории о Бонни и Клайде, а не о каком-то чуваке, который всех спасает. «Пускай мы будем злыми, но всех победим», — вот так им хочется. Поэтому неважно, сколько им лет, 37 или 17. Они набивают себе татуировки, а это самый быстрый способ вычислить националиста. Первое, что делают ополченцы или российская армия, заставляют раздеться, потому что татуировки выдают их сразу. И они даже не понимают, что это знаки фашистской Германии, которая убивала и калечила миллионы людей и детей, а они набивают себе тату без зазрения совести. И это ненормально — убивать людей. Украинцам это разрешили, всем подряд выдали оружие и разрешили убивать россиян.

«Армия у Украины сильная, украинцы бьются отважно. Им вселили уверенность, что они защищают свою землю от захватчиков» Фото: IVARSSON JERKER/Xinhua / www.globallookpress.com

«Деньги, которые я должен был потратить на фильм, вложил в людей в Донбассе»

— До 2014 года вы помогали людям? Участвовали в благотворительности?

— Думаю, что только посредством фильмов, которые я снимал. Все они социальные, были направлены на раскрытие проблемы беспризорных детей. Это фильмы «Колыбель», и «Сомнамбула», премьера которого прошла в кинотеатре «Октябрь» в декабре 2013 года. Фильмы во многом основаны на моем личном опыте.

Я человек с непростой судьбой. До 20 лет у меня не было паспорта. Получилось это из-за закона 1992 года, по которому человек, находящийся в России на момент распада СССР, должен подтвердить свое подданство. А я был подданным улиц, так как до 1993 года был беспризорником. Затем попал в интернат, но у меня не было никаких документов. А запрос в деревню Погорелка, где я родился, ничего не дал. Вообще, нас пять братьев, все воспитывались в разных интернатах. Бабушка нас всех нашла и собрала. Помимо нас, у нее были еще 7 своих детей. А через год после того, как мы приехали, убили ее мужа. Так она осталась одна с 12 детьми. Мы жили почти впроголодь в поселке Большие Леуши. У меня все это время не было никаких документов, а у бабушки в итоге отобрали опекунство. Так я после 9-го класса оказался с братом в Ханты-Мансийске. Он поступил на мастера строительно-отделочных работ, а я пытался всеми правдами и неправдами попасть в 10-й класс в районе Самарово. Нам было негде жить, мы подрабатывали, чтобы хоть что-то есть. Учителя первые полгода за мной наблюдали и сказали: «Видимо, документы ты не принесешь. А раз ты в голодные обмороки падаешь, то давай сначала реши проблемы, а потом приходи учиться».

Обществу я был не нужен, Россия тоже никакого участия в моем воспитании не принимала. Куда бы я ни обращался, меня везде футболили, как мячик. Никаких дотаций и квартиры, которые положены сиротам, я не получил. Брату в то время дали общежитие в училище. А я остался один. На тот момент губернатором ХМАО был Александр Филиппенко. Мне казалось, что только он сможет мне помочь. Поэтому я пришел в его приемную, но меня не пустили, так как не было документов. Чудом меня заметила женщина из приемной и пропустила к губернатору. А он меня устроил в профессиональное училище №10 на судовождение, там дали общежитие. Я учился несколько лет, вышел на практику, но оказалось, что у меня цветоаномалия и я непригоден для профессии. Документы у меня по-прежнему отсутствовали. Из училища меня тоже выгнали.

— Как же вы попали в Москву?

— Я устроился официантом в отель «Тарей», где часто бывали москвичи. Я считал, что в столице сосредоточение ума, красоты, кипит вся жизнь. Так появилась мечта — попасть в Москву и устроиться там официантом. Но вместо этого я попал в отель «Югорская долина». Там проститутка, которая жаловалась на свою нелегкую жизнь, подарила мне телефон. Правда, звонить мне было некому. Но я все время делал вид, что с кем-то разговариваю.

Потом я увидел объявление, что в местную газету требуется фотокорреспондент. Обивал пороги редакции, говоря, что хочу стать журналистом и принести пользу обществу. Конечно, меня прогнали. Но я выяснил, что редактор газеты часто гуляет в «Югорской долине», и стал там также в тот момент появляться. Он понял, что я за ним слежу. Я рассказал, что хочу устроиться в редакцию. Увидев мою настойчивость, он дал мне тестовое задание — написать заметку. За 3–4 часа я выдал какую-то сумбурную чушь. Так выяснилось, что работа в журналистике мне точно не светит. Тогда я попросился работать хотя бы бесплатно уборщиком. Но за полгода в редакции я все-таки научился писать.

А в 2004 году паспорт мне все-таки выдали: на судебное заседание приехала бабушка и подтвердила, что якобы в 1992 году я был у нее. После этого я ушел в другую газету, а затем мы создали свое СМИ без цензуры, но его быстро закрыли. Тогда я переехал в Екатеринбург. Там решил, что кино — это то, где можно что-то сказать, но не показывать пальцем на человека. Поэтому появилась идея снять социальный фильм «Колыбель». Я это и сделал в 2011 году.

— Вы не учились на режиссера?

— Да, я просто взял за основу те события, которые происходили со мной, а также случай в ХМАО, когда дети замерзли в канализационной шахте. В итоге фильм вошел в обязательную программу многих исправительных учреждений, а также стал пособием для показа неблагополучным семьям. Например, в фильме есть сцена, где главный герой достает из урны банановую шкурку — кладезь питательных веществ. Их никто не ест, но это находка для беспризорников. Все это было в моей сиротской жизни.

А фильм «Сомнамбула» — художественный вымысел, моя фантазия о том, кем я мог бы стать. Фильм «Колыбель» заметили в Москве. Я познакомился с Павлом Таракановым, он помог продвигать мой фильм, который выпустили на дисках. И это пополнило мою копилку, чтобы снимать «Сомнамбулу». Часть снимал в Екатеринбурге, а другую — в Москве. Мне пришлось стать продюсером. Фильм — это также и деньги, которые надо распилить, чтобы получилась картина. Все держалось на моих нереальных амбициях. А потом уже был фильм «Архи».

— Который вы так и не завершили.

— Да, он был снят на 90 процентов. В нем бесплатно снимались Артур Смольянинов, Янис Политов, выпускники МХАТ. Фильм получался неплохо, но я понимал, что мне не хватает организаторских и режиссерских способностей. В итоге у меня развернулась внутренняя драма, когда мне захотелось убежать от всего и делать что-то настоящее, без притворства, когда приходится проводить кастинги, ходить на тусовки с кучей коктейлей и девушек.

— И случился 2014 год?

— Да. В итоге деньги, которые я должен был потратить на фильм, вложил в людей в Донбассе. Сначала через меня попросили обратиться к Андрею Малахову и помочь вывезти из Донбасса семью. Я не знал Малахова, но с присущей мне долей пафоса сказал: «Зачем он нам, если я все сам могу сделать?» Часть денег я выделил, чтобы снять семье домик, оплатить их поездку из Краматорска в Москву. Тогда я столкнулся с реальностью и людьми, которые рассказывали о том, как их бомбили. Эти истории стали для меня холодным душем и вырвали из круговорота кино, вечеринок, драматических мыслей о несостоятельности.

Я стал присматриваться к ситуации, увидел, что люди умирают, страдают. Затем я поехал на границу, увидел несчастных людей и стал их вывозить. Нашел в Подмосковье заброшенный санаторий, на свои деньги привел его в порядок, привез продукты и стал вывозить туда людей. Об этом я писал в соцсетях. Тогда стали помогать и другие, мне стало проще, хотя я спал по 2–3 часа. Я мнил себя героем, мне было приятно, что во мне нуждаются.

«Мне нравится то, что я делаю. Сейчас лучший период в моей жизни, когда я не думаю о сиротстве, о том, что меня бросила мать. Сейчас я нужен обществу» Фото предоставлено Алексеем Смирновым

«Моя внутренняя риторика жертвы трансформировалась в понимание, что я все равно продолжу спасать людей, даже если меня будут убивать»

— В одном интервью вы говорили, что поехали в Донбасс, чтобы быть нужным. 8 лет прошло. Вы все еще не доказали это самому себе?

— Я доказывал это не себе. Хотел, чтобы дошло до моей бабушки, ведь она заменила мне маму. В жизни бабушки случалось много разочарований, все ее дети оказались никчемным. И мне хотелось быть Лешей Смирновым, который докажет, что она воспитывала достойных детей.

— Она узнала об этом?

— Да, прочитала в газете «Октябрьские вести». Позвонила мне и сказала: «Я думала, что ты снимаешь кино в Москве. А тут написано, что ты герой». Этот момент оказался для меня чекпойнтом, когда я сделал то, что хотел. Я был тщеславным, амбициозным, хотел быть героем и упивался этим чувством. Потом бабушка умерла, и это тщеславие слетело. По факту я бежал от себя, притворной жизни, которой сначала хотел жить в Москве.

— Когда в Донбассе после 2014 года прекратилась активная фаза боевых действий, что вы делали все это время? Вас даже успели арестовать в ДНР. Почему вы там все равно остались и не разочаровались? И почему вы до сих пор там?

— Я прошел стадии от тщеславного ублюдка, который упивается собой, до человека, которому надоедает все, когда ты более мудро смотришь на жизнь. Когда солдат идет добровольцем на фронт, он понимает, что может умереть. Одно дело, когда он этим занимается из-за лирических побуждений увидеть, как его девушка плачет. Другое — когда твои патриотические чувства настоящие. Это как с любовью.

Я пробыл под арестом 9 месяцев. Формальной причиной для этого явилось то, что у нас было незаконное оружие. Я сидел в том блоке, где обычно держат пожизненно заключенных. Бо́льшую часть времени я провел в одиночной камере. За это время у меня изменилось осознание. Сначала я взывал к совести, справедливости, вспоминал, сколько людей спас, а на тот момент мы перевезли более 10 тысяч человек. За все это время, что мы помогали, ни один из российских чиновников в нашу сторону хорошего слова не сказал.

— В 2014 году вы же не пошли добровольцем, а выбрали путь помощи. То есть вы не за смерть, а за жизнь. Так?

— У меня не проявлялось сверхвысоких патриотических чувств в то время, я не верил в фашистов. Поэтому меня сложно было убедить, что я должен идти с оружием в руках спасать Родину. Я никогда себя не причислял к либерально настроенным людям, хотя страна мне по факту ничего не дала, но я всегда ее любил. Это не какой-то пафосный лозунг, хотя по фронту я езжу с буквой Z.

За 9 месяцев ареста я написал песню «Стреляй». А потом писал обращение для суда. Это была великолепная речь самого крутого «гуманитарщика» мира. Но потом текст менялся. Я понял, что справедливости не существует, а суда по закону не будет. Такова жизнь.

— Но сейчас вы на свободе.

— Да. Когда я находился под арестом, мне приходили письма. Аудитория разделилась на две части — тех, кто поверил в пропаганду против меня, и тех, кто остался со мной. Было море слухов о том, что я чуть ли не продавал оружие через границу, крал деньги подписчиков. Проще всего было отказаться от меня. Всем казалось, что не бывает дыма без огня. Например, против меня высказались Дмитрий Стешин, Захар Прилепин. Никто не верит в бескорыстных людей.

Тогда я понял, что мне надо разбираться не с тем, почему я за решеткой, а почему эти люди против меня, почему они хотят поддержать тренд на убийство человека, в которого кидают камнями. Таким образом, моя внутренняя риторика жертвы трансформировалась в понимание, что я все равно продолжу спасать людей, даже если меня будут убивать. Поэтому, когда я вышел, МГБ хотело меня депортировать, чтобы я здесь не шлялся и не помогал. Они, конечно, боялись, что я стану из России вещать, как Константин Долгов, о том, как все плохо и какие все негодяи. Я же записал песню и поехал на фронт помогать. Да, я на свободе, помогаю людям. А МГБ — это люди, которые в одной лодке со мной, потому что они тоже с буквой Z. Поэтому я по-другому стал относиться к людям, так как бо́льшая часть команды меня предала.

— Сколько сейчас в вашей команде человек?

— Менеджер по рекламе, оператор и я — это наш канал «Крупнокалиберный Переполох».

— Когда закончится спецоперация, что вы будете делать дальше?

— Возможно, наш YouTube-канал так хорошо разовьется, что я куплю спортивную BMW, костюмчик и буду вести себя в стиле «50 оттенков серого».

— Я ожидала от вас другого ответа. Думала, будете продолжать снимать фильмы.

— Нет, мне нравится то, что я делаю. Сейчас лучший период в моей жизни, когда я не думаю о сиротстве, о том, что меня бросила мать. Сейчас я нужен обществу. Пусть в какой-то момент оно выбросит меня на свалку. Но это того стоило.