«Нам не помешало бы что-то вроде Госплана»: Андрей Колганов о левом повороте

Андрей Колганов: «Пока не вижу признаков глубокой перестройки российской экономики на какую-то новую модель развития. Хотя некоторые изменения по сравнению с тем, что было раньше, просматриваются» Фото: EndurO, собственная работа, CC BY-SA 3.0, commons.wikimedia.org

«Ситуация высветила некоторые фундаментальные слабости экономики России»

— Андрей Иванович, какие сильные и слабые стороны нашей экономики, наших институтов и практик мы увидели за последние четыре месяца? Что для нас явилось неожиданностью в происходящем?

— Неожиданностью для многих прежде всего стали крайне далеко зашедшие санкции со стороны Запада. Причем я бы сказал, это даже констатация не факта, а направления движения, потому что санкционное давление не прекратилось, а, вполне возможно, будет дальше только нарастать. И вот глубина этих санкций оказалась неожиданной. Что ограничения последуют, прогнозировалось, но того, что Запад зайдет так далеко и станет продолжать подобное движение, несмотря на собственные потери и неудобства, вряд ли кто-то ожидал.

Второе, что оказалось неожиданным, — это устойчивость российской финансовой системы. Что она, невзирая на организованную на нее небывалую по своей мощи санкционную атаку, сможет ее успешно отразить. Были опасения того, что, если санкции будут достаточно серьезными, то наша финансовая система окажется очень сильно расшатана. Что будет весьма высокий уровень инфляции, падение рубля, смятение на рынках товаров и услуг. Но на деле оказалось все совсем не так, как ожидалось. По отношению к курсу рубля санкции сработали, наоборот, в пользу его укрепления, поскольку резко ограничили масштабы экономических связей с западными странами и, соответственно, резко уменьшили спрос на доллары и евро. В результате курс рубля не упал, а укрепился. Этого, судя по высказываниям президента США Байдена, не прогнозировали и не ожидали и западные политэкономические стратеги – авторы санкций.   

Что касается инфляции, то ее вспышка, конечно, довольно у нас значительная. Сейчас она одна из самых высоких в Европе. Аналогичный уровень инфляции только в Прибалтике, у остальных он значительно меньше. Но у нас этот первоначальный всплеск инфляции постепенно начал притормаживаться, и сегодня рост цен если не остановился совсем, то резко замедлился. Это тоже свидетельствует о том, что экономика России оказалась несколько более прочной, чем ожидалось и у нас, и в особенности на Западе. 

С другой стороны, данная ситуация высветила некоторые фундаментальные слабости экономики РФ, о которых говорили до начала этих чрезвычайных событий, но которые оставались в рамках риторики. Каких-либо серьезных мер для того, чтобы эти проблемы решать, в последние два десятилетия не принималось. Сейчас мы с такими проблемами столкнулись, что называется, лоб в лоб, и ситуация выглядит весьма тревожно. Так, например, мы сегодня ощутили предметно свою зависимость от поставок самой разной высокотехнологичной продукции, и подобное чревато долгосрочными рисками. Когда поставщики этих высокотехнологичных продуктов уходят с нашего рынка, оказывается, что заменить их не так-то просто. Пока последствия этого не настолько сильно сказались, потому что есть еще какие-то запасы у производителей, и они могут с ними работать. Частично проблема снимается переключением на других поставщиков, но только в тех случаях, когда есть кому поставлять аналогичный товар. Такая перестройка обходится недешево и требует времени. Но даже это не самое страшное. Тяжелее всего осознавать, что товары не всегда возможно заместить, даже сменив поставщиков или организовав собственное производство. В некоторых вопросах мы, к сожалению, находимся в такой ситуации, что проблемы оказываются долгосрочными, последствия их также будут долгосрочными. Но при всем при этом обнаружилось, что собственный потенциал производства высокотехнологичной продукции у нас не утерян. Определенные перспективы, для того чтобы провести импортозамещение, у нас есть. Но это, к сожалению, не мгновенный процесс. Поэтому ближайшие два года в данном плане у нас будут достаточно сложными, пока мы сможем развернуть процессы импортозамещения, как с точки зрения внутреннего производства, так и с точки зрения налаживания связей с новыми поставщиками.         

— А какие высокотехнологичные ниши мы не сможем закрыть ни собственными силами, ни другими поставщиками? Какие это вызовет долгосрочные проблемы?

— Прежде всего некоторые виды фармацевтической продукции. В этой области у нас целый комплекс проблем. Мы не производим значительную часть оборудования для фармпромышленности, большую долю лекарственных субстанций. И, соответственно, у нас пока нет собственных технологий производства многих видов лекарственных средств, которые мы закупаем за рубежом. Нас еще не отсекли от поставок фармакологической продукции, но такая угроза остается. Быстро компенсировать уход каких-либо медицинских препаратов с нашего рынка мы не сможем.

Второй аспект, где у нас очень сильная зависимость от внешних поставок, — это производство микроэлектронных компонентов. В РФ практически не осталось внутреннего производства такого рода. Точнее говоря, оно есть, но в очень небольших масштабах. И технологический уровень этого производства невысок. Он достаточен для того, чтобы оснащать некоторые виды приборов и оборудования, главным образом используемого в оборонной промышленности, но он недостаточен для обеспечения всего спектра той техники, которая у нас выпускается. Ближайший пример — это производство автомобилей. Мы вынуждены переходить на технологически упрощенные версии, такие, где нет соответствующих электронных систем, для которых нужна поставка микрочипов.

Идем дальше. Мы не можем производить очень многие виды бытовой техники высокотехнологичного звена. Например, тех же самых смартфонов. Их производство у нас, в принципе, можно наладить, и пытались наладить, но оно оказалось неконкурентоспособным по сравнению с теми же самыми китайскими поставками. Китайцы пока нам поставляют свои смартфоны, но, если этот поток по тем или иным причинам уменьшится или даже прекратится, заместить мы его не сможем.             

У нас очень высокая зависимость по производству многих видов промышленного оборудования. Самая большая — по металлообрабатывающему. Здесь за последние 10 лет предпринимались некоторые шаги, и зависимость по оборудованию несколько сократилась. Если раньше она составляла 96 процентов (это, кстати, гораздо больше, чем было в царской России: она зависела от поставок металлообрабатывающего оборудования из-за рубежа на две трети), то сейчас она сократилась примерно до 80 процентов. Мы несколько нарастили производство такого оборудования. Но 80 процентов — это все равно очень высокий уровень зависимости, и некоторые виды оборудования мы-прежнему не выпускаем. Самое главное, не производим электронную начинку для станков с числовым программным управлением. 

Также совсем у нас не выпускается такой вид оборудования, как промышленные роботы. Я имею в виду серийное производство. Единичные экземпляры — да, выпускаем, но серийное производство прекратилось еще в середине 2000-х годов.

«Производство смартфонов у нас, в принципе, можно наладить, и пытались наладить, но оно оказалось неконкурентоспособным по сравнению с теми же самыми китайскими поставками. Китайцы пока нам поставляют свои смартфоны, но, если этот поток по тем или иным причинам уменьшится или даже прекратится, заместить мы его не сможем» Фото: «БИЗНЕС Online»

— Почему?

— По той же причине, по которой вообще оказалось свернуто производство в большинстве высокотехнологичных отраслей, в таких как авиастроение, производство станков с ЧПУ, компьютеров, микроэлектроники и очень многих видов продукции данного характера. Список довольно длинный. Это произошло по той простой причине, что к тому времени, когда мы стали открываться для мирового рынка, мы несколько отставали по конкурентоспособности производства высокотехнологичных продуктов. Решений данной проблемы могло быть два. Я в этой связи очень часто вспоминаю эпизод, который произошел в Японии в 1950 году. Тогда в министерстве торговли и промышленности страны состоялось большое совещание, на котором остро стоял вопрос, надо ли поддерживать радио- и автомобильную промышленность Японии. Один из заместителей министра, который выступал с докладом на этом совещании, отстаивал точку зрения, что японские радиоприемники хотя и дешевые, но настолько плохие, что их никто не хочет покупать, как и японские автомобили. Эти отрасли неконкурентоспособны, и поэтому надо прекратить их поддерживать, пусть они умирают естественной смертью, как не выдержавшие конкуренции. Но тогда японское правительство не согласилось с такой постановкой вопроса. В итоге были приняты меры не для того, чтобы похоронить данные отрасли, а для того, чтобы дать им шанс и обеспечить рост их конкурентоспособности. Перед ними поставили конкретные жесткие условия по повышению технологического уровня производства, налаживанию современных методов управления производством и сбыта продукции за рубежом. Было сказано, что если они в течение определенного количества лет не справятся с решением этих задач, то субсидирование прекратится. И, как мы знаем, уже в 1970-е годы японская радиоэлектронная промышленность и автомобилестроение уже демонстрировали крайне высокий уровень конкурентоспособности на мировом рынке.

— А у нас не нашлось таких людей в правительстве и во власти, которые бы отстояли наши жизненно важные и высокотехнологичные отрасли.

— К сожалению, да. Есть теоретические разработки, которые показывают, что выход страны с не самым высоким уровнем развития на мировой рынок всегда заставляет такую страну сворачивать производство сложной продукции и специализироваться на выпуске более простой. Либо эта страна должна закрыться от мирового рынка, ввести протекционистские барьеры, но это тоже будет не самый лучший выход, поскольку, создавая тепличные условия для своих производителей, тем самым не стимулируется их стремление к повышению конкурентоспособности.

Помимо двух разных путей подхода к собственному неконкурентоспособному, но нужному стране производству, существует третий, подразумевающий сочетание временной протекционистской защиты с принятием чрезвычайных методов мобилизации ресурсов для повышения конкурентоспособности производства. Так называемые азиатские тигры (Сингапур, Гонконг, Южная Корея и Тайвань), которые в свое время совершили фантастический скачок в развитии, все использовали именно этот подход. Они прибегали к чрезвычайным методам мобилизации ресурсов и частичному закрытию своего рынка от иностранных конкурентов, для того чтобы вырастить свои высококонкурентные производства. Такой подход, вероятно, должен был быть применен и в России. Но у нас, к сожалению, возобладала ультралиберальная точка зрения, что рынок сам все наладит, а если что-то к рынку не приспособлено, то значит, судьба ему умереть.

«Мы развиваем свое военное строительство на основе долгосрочных стратегических программ. Там есть ответственность за их исполнение» Фото: «БИЗНЕС Online»

«Есть у нас такой сектор, в котором мы дьявольски конкурентоспособны, — это военная промышленность»

— А как теперь мы будем отвечать на вызовы в этом направлении? Запад нам ничего не дает. Мы говорим, что возьмем на Востоке, но тот же Китай боится вторичных санкций и медленно, но верно сворачивает с нами сотрудничество в тех отраслях, в которых ему грозит санкциями Запад. 

— Если говорить конкретно о китайском канале поставок как самом большом для нас, то там ситуация такая: крупнейшие транснациональные китайские компании действительно опасаются американских санкций, потому что они главным образом работают на американский и европейский рынок. И угроза ограничения доступа на эти рынки для них означает колоссальный ущерб, несоизмеримый с прибылью, которую они получат от торговли с нами вопреки ограничениям. Поэтому они склонны крайне осторожно подходить к экономическому сотрудничеству с Россией в современных условиях.

А вот средние и мелкие китайские компании, которые не имеют такого большого входа на американский и европейский рынок, как раз готовы поставлять нам все что угодно. Пользуясь сложившейся ситуацией, они хотят заместить своих соотечественников-гигантов и гнать продукцию к нам. Но налаживание связей с этими мелкими и средними компаниями — процесс, требующий определенного времени, затрат и переговорных усилий. Потому что, естественно, они желают навариться, снять сливки с этой ситуации и, конечно, будут задирать цены и выторговывать для себя различные преференции. Это для нас тоже не очень сладко.

Но тем не менее я не думаю, что каналы поставок продукции из Китая окажутся для РФ полностью перекрыты. Более того, целый ряд стран, которые склонны поддерживать санкции, например, такие, как Южная Корея, хотя и ограничивают поставки, но через третьи руки, ту же КНР, многие из их товаров могут попадать к нам. И не только через Китай. Таким образом, обход санкций для России в этом смысле возможен. Впрочем, еще раз повторяю: это время, затраты, и не все нам могут поставить по данным каналам.

У РФ есть потенциал внутреннего производства, однако ему надо оказать поддержку. Я уже упоминал, что нам удалось нарастить выпуск собственного металлообрабатывающего оборудования, причем весьма приличного. Часть такого оборудования экспортируется даже в Европу. Так же как это было в советскую эпоху, когда мы долю своих станков поставляли в том числе и в развитые страны.

Я в этой связи всегда демонстрирую контраст между двумя секторами российской экономики, в одном из которых у нас производство находится на очень высокотехнологичном уровне, который весьма конкурентоспособен на мировом рынке. По экспорту из данного сектора мы занимаем второе место в мире, и, более того, часть наших производств находится выше самых лучших мировых образцов. Это военная промышленность. Так что есть у нас такой сектор, в котором мы дьявольски конкурентоспособны и можем даже опережать самые высокоразвитые страны. Я задаю себе вопрос: а почему? А потому, что в этом секторе у нас действует иная экономическая модель, чем во всей остальной экономике. В этом секторе есть то, чего нет в других секторах экономики. Что именно? Там есть стратегическое планирование. Мы развиваем свое военное строительство на основе долгосрочных стратегических программ. Там имеется ответственность за их исполнение.

В остальных секторах у нас тоже программы писались, но с их исполнением дело обстояло как-то очень непросто. И финансирование, предусмотренное по этим программам, обрезалось, и ответственности особо никто не понес за то, что какие-то предусмотренные моменты не были выполнены. В военном секторе в общем ответственность есть. Конечно, там тоже присутствуют все известные российские проблемы государственного аппарата, но все же спрашивают строже. Там имеется льготное кредитование под очень низкие проценты — то, чего нет у других отраслей российской экономики. Есть весьма высокий уровень финансирования научных исследований и опытно-конструкторских разработок. Причем этот высокий уровень финансирования наблюдается со стороны не только государственного бюджета, но и компаний, которые работают в этом секторе. Если мы из наших общих государственных расходов на НИОКР (научно-исследовательские и опытно-конструкторские работы) вычтем военные, то на гражданские отрасли останется вообще пшик. Вот у нас такой контраст. Военное производство обеспечено всем тем, что необходимо для ускоренного развития высокотехнологичного производства, а все остальное — извините, нет.  

— А что нам мешает весь этот опыт и позитив перенести на всю остальную промышленность и сельское хозяйство?

— В сельском хозяйстве данный опыт частично использован, благодаря чему за последние годы оно заметно приподнялось. Там и субсидируются продажи сельскохозяйственной техники производителям, и льготные кредиты предоставляются и так далее. Что-то такое отчасти есть, что успешно работает в военном производстве. 

Что касается всего остального, то наличествует целый ряд проблем. Начнем с того, что у нас очень долгое время такие, скажем, словосочетания, как «активная промышленная политика», вызывали зубовный скрежет у руководителей финансово-экономических ведомств, которые смотрели на такие высказывания как на нечто очень неприличное.

Есть и объективные затруднения. Бюджет не резиновый, и если надо расширить льготное кредитование, увеличить поддержку научно-исследовательских работ, то откуда-то эти средства нужно взять. Можно, конечно, пойти по пути увеличения бюджета в целом, но подобное значит, что необходимо увеличить налоговую нагрузку, а мы, я полагаю, этого не можем. Но увеличивать ее надо не на бизнес, а на личные доходы. На сегмент высоких и сверхвысоких личных доходов. Тем более что в развитых странах налоги на личные доходы граждан занимают в доходах бюджета либо первое, либо второе место. Они там являются одним из основных источников пополнения бюджета. У нас налог на личные доходы занимает очень скромное место. И, самое главное, фактически нет того, что есть в развитых странах, — прогрессивного подоходного налога. Какое-то время назад сделали небольшой шажочек в этом направлении, была введена прогрессия на высокие доходы, повышена ставка с 13 до 15 процентов. Но это, считайте, почти ничего. Если в развитых странах на сверхвысокие доходы установлены налоги в 25, 35 и даже 40 процентов, то у нас ничего похожего нет. А между тем, для того чтобы вести активную промышленную политику, естественно, нужно предоставлять различные виды поддержки со стороны государственного бюджета на развитие приоритетных направлений науки и техники и производств. Понятно, что без увеличения объемов госбюджета этого достичь нельзя. Соответственно, надо повышать доходы государственного бюджета.

Еще одна проблема, которая в нашем хозяйственном механизме препятствует росту высокотехнологичного производства, — крайне низкий темп обновления основных фондов. Это привело к тому, что средний возраст установленного оборудования в РФ очень сильно вырос. Перед началом радикальных рыночных реформ средний возраст установленного оборудования у нас был около 12 лет, что уже считается чрезмерно высоким уровнем, потому что в развитых странах — примерно 8 лет. И в России в советское время имел место период, когда он составлял почти столько же — около 9 лет. Но постепенно, с развитием кризиса советской плановой системы, данный возраст стал увеличиваться и дошел до 12 лет, что считалось совершенно нетерпимым, и советская плановая система за это подвергалась критике. Сейчас средний возраст установленного оборудования у нас колеблется между 19 и 20 годами. На таком оборудовании конкурентоспособное производство не построишь.

Еще одним препятствием для технологического обновления производства у нас является низкий уровень заработной платы. При подобном уровне оплаты труда нет стимула замещать рабочую силу высокотехнологичным оборудованием. Это невыгодно. Поэтому низкий уровень оплаты труда тянет технологический уровень производства вниз. Вот это те проблемы, с которым наша нынешняя технологическая модель сталкивается. Мы можем какие-то вопросы развития современных технологий в стране решать, что называется, в режиме ручного управления или основываясь на энтузиазме отдельных предпринимателей, которые в стране пока еще есть. Но системно ситуацию в лучшую сторону это не изменит.

«Долгосрочная стратегия развития нам все-таки нужна. Кроме того, она должна подкрепляться определенными институциональными изменениями» Фото: «БИЗНЕС Online»

«Госплан в том виде, в котором он существовал в Советской России в первой половине 1920-х годов, нам необходим»

— В 2020-м правительство приняло общенациональный план развития экономики. Теперь, очевидно, потребуется новый всеобъемлющий план или будет корректироваться этот?

— Я бы не сказал, что данный план надо целиком отправить в корзину, но в серьезной коррекции он, безусловно, нуждается. Мы столкнулись с чрезвычайными обстоятельствами, выйти из которых без применения чрезвычайных средств не сможем. Поэтому, к сожалению, нам нужно применять инструменты, которые относятся скорее к мобилизационной экономике. Я говорю «к сожалению», потому что применение такого рода инструментов, разумеется, чревато определенного рода рисками. Например, такими проблемами, как неправильный выбор направления развития, расходование средств на разного рода тупиковые решения, коррупция и лоббирование расходования государственных средств не на решение действительно насущных общегосударственных задач, а на удовлетворение частных интересов отдельных групп предпринимателей. Все это риски, которые связаны со значительным вмешательством государства в экономические процессы. Но, к сожалению, без применения такого рода государственного вмешательства (для того чтобы расширить те узкие места, с которыми мы столкнулись) сейчас не обойтись.      

— Как вы оцениваете деятельность нашего экономического блока и правительства на данном этапе? Эти действия, на ваш взгляд, закладывают какой-то фундамент для будущего развития на каких-то новых принципах функционирования экономики или они направлены только на то, чтобы сиюминутно в ручном режиме купировать нарастающие проблемы?

— Я, честно говоря, пока не вижу признаков глубокой перестройки российской экономики на какую-то новую модель развития. Хотя некоторые изменения по сравнению с тем, что было раньше, просматриваются. Во всяком случае диапазон того, что применяется в так называемом ручном режиме, существенно расширился. Предпринимаются шаги, которые раньше рассматривались как нецелесообразные и даже недопустимые. Вопрос заключается в том, останутся ли эти шаги в разряде сиюминутных решений с целью как-то пережить пиково трудный момент и проскочить основные трудности, или же эти решения будут закладываться в экономическую институциональную систему как долгосрочные регуляторы развития. Выстроим ли мы новую систему не как комплексный набор пожарных мер, а как долгосрочную систему. Пока мне сложно сказать, как все это станет развиваться.

— А какие именно меры вы имеете в виду?

— Например, те же самые льготные кредиты. Сейчас их применение существенно расширилось. Кредитование по льготным ставкам. В период пандемии у нас применялись льготные программы по ипотечному кредитованию, для того чтобы поддержать строительство и в какой-то степени облегчить покупку жилья гражданам. Сейчас, несмотря на то что произошел всплеск инфляции, увеличились ставки Центрального банка, отчасти данные программы льготного кредитования сохранились и поддерживаются. То есть государство видит в этом определенный инструмент, позволяющий стимулировать экономику. Насколько я знаю, для целого ряда импортозамещающих производств тоже рассматриваются варианты льготного кредитования. Это благоприятный сигнал. Но в то же самое время я слышу заявления Эльвиры Набиуллиной о том, что льготные кредиты — это чрезвычайная мера на ограниченный период. Значит, она стоит на прежних точках зрения, что это чистая чрезвычайщина на короткое время для того, чтобы проскочить через трудности, а потом все это дело вернуть на круги своя, в тот вариант, который для нее является нормальной экономикой. Я как раз считаю нормальной экономикой ту, где действуют сильные инструменты, стимулирующие развитие, а не ту, где все сводится к банальному поддержанию конкурентных механизмов на рынке.

— До этого у нас было несколько стратегий национального развития. Для их разработки привлекались специальные экспертные группы из ВШЭ, РАНХиГС, МГУ, кудринского центра. Сейчас ничего не слышно о планах по созданию очередной такой сборной для выработки чего-то подобного в новых условиях. Почему?

— Я думаю, что долгосрочная стратегия развития все-таки нужна. Кроме того, она должна подкрепляться определенными институциональными изменениями. Уже длительное время я слышу разговоры о том, что нам не помешало бы что-то вроде Госплана. Не в том плане, что нужен некий директивный орган, который будет в приказном порядке определять, кому и что производить. Но, по крайней мере, Госплан в том виде, в каком он существовал в Советской России в первой половине 1920-х годов, нам необходим. Тогда это была комиссия экспертов. Для чего нам нужен такой орган? Для того чтобы хотя бы как минимум иметь представление о балансе производственных мощностей в стране. Что у нас есть, что мы производим, в каком количестве, за счет каких потоков снабжения это все обеспечивается и чего в этом смысле не хватает? Какие имеются межотраслевые связи, как внутренние, так и внешние, и как это все работает? Нам нужна такая общая картина российской экономики. Не имея подобной картины, сложно принимать не только стратегические, но даже тактические решения. За что хвататься в первую очередь, куда направлять ресурсы, где можно за счет небольших вложений увеличить производство, где нужно решать критически важные вопросы и так далее. Что ставить на первое место, что на второе, что на третье. Без этого стратегическое планирование работать не будет.

— При де Голле во Франции имелось что-то подобное.

— Да. И не только при де Голле. Довольно долго все это функционировало, и, скажу больше, хотя комитет по планированию во Франции сейчас уже не существует, научно-исследовательские подразделения, которые обеспечивали его работу, по-прежнему остались. И там работают соответствующие специалисты.  

— А у нас целое огромное министерство экономического развития не дает этой общей картинки, о которой вы говорите?              

— Данную функцию они, к сожалению, не исполняют. У них другие задачи.

— Какие? Я там был, настоящий муравейник, куча народу, в чем польза от работы всех этих людей?

— Насколько я понимаю, в той части, в которой они занимаются промышленностью, они решают какие-то локальные вопросы, связанные с промышленным развитием. Там есть соответствующие подразделения, каждое из которых занимается своим конкретным участком. И все. Некоего общегосударственного органа, который бы держал в руках картину в целом, у нас нет.

— Почему мы тогда не собираем широкую научно-практическую комиссию, чтобы она дала оценку происходящему? Чтобы потом из этой трезвой оценки ситуации начала рождаться концепция будущего развития?

— У нас был опыт разработки нескольких стратегических проектов. Как он проходил? Действительно собирались различные эксперты из ВШЭ, РАНХиГС, частично из МГУ, хотя там первую скрипку все-таки играла Высшая школа экономики. Составлялись стратегии. Затем все это сводилось в минэкономразвития, и на заключительном этапе результат начинал согласовываться с различными заинтересованными министерствами и ведомствами. Эта доработка в значительной степени размывала первоначальный замысел. К нему, конечно, тоже можно было предъявить много претензий, но даже в том виде, в котором эксперты составляли данную программу, она затем начинала растаскиваться ведомствами каждым в свою сторону и в собственных интересах. И это результат именно отсутствия в России единого координирующего и ответственного органа. Вместе с тем между ведомствами, как всегда, существуют противоречия интересов, недопонимания, трения, конфликты и так далее. Скажем то, что хочет сделать минэкономразвития, не поддерживают министерство финансов и Центральный Банк. А поскольку последнее слово в выделении ресурсов под любые проекты за ними, то часто даже утвержденные проектировки разного рода государственных программ, в том числе отраслевых, оказываются без предусмотренного проектами финансирования. Все эти административные, организационные нестыковки очень сильно ослабляют работу по части стратегического планирования. Закон о стратегическом планировании у нас есть, а механизмов его реализации нормальных пока не выработано.

— А почему все-таки в данный момент нет государственного заказа на такую стратегию?

— Я думаю, здесь очень много причин, каждая из которых обуславливает отсутствие этой стратегической разработки. Во-первых, сейчас ситуация продолжает достаточно стремительно меняться. В такой обстановке довольно сложно проводить стратегическое планирование, когда мы не знаем, от чего оттолкнуться. Мы сегодня будем какие-то расчеты строить, а потом все еще раз перевернется с ног на голову и все эти расчеты полетят к черту.

Во-вторых, действительно осознание необходимости выстроить долгосрочную стратегию достаточно медленно проникает в среду лиц, принимающих решения в государственном аппарате. В общих чертах, наверное, все они понимают, что стратегия необходима, но вот то, что ее надо начинать делать именно сейчас, наверное, осознают не все.

Ну и, в-третьих, есть, конечно, слой людей, в том числе и на самом верху, которые надеются, что все так или иначе, пусть не в полном объеме, но вернется обратно и можно будет строить дальнейшую работу, исходя из этого. 

«Если в течение ближайших двух лет мы не сможем вырулить на траекторию ощутимого улучшения ситуации, то это, конечно, будет заметно обострять социальную напряженность в обществе. Но какой-то запас времени у власти есть» Фото: «БИЗНЕС Online»

«Левые настроения в массах действительно есть, а стремления бороться за поворот страны в этом направлении нет»

— Сейчас все больше озвучивается всевозможных государственных шагов, на которые потребуется очень много денег. В частности, Путин предложил проиндексировать пенсии, увеличить МРОТ, повысить зарплаты, дополнительно поддержать семьи военнослужащих, в особенности тех, кто погиб или пострадал в ходе спецоперации. Первый зампред ЦБ Тулин сказал, что из-за кризиса ряд банков будет нуждаться в докапитализации, и правительство обсуждает такую возможность.

Плюс к этому сейчас разрабатываются целые программы по импортозамещению и восстановлению практически уничтоженных населенных пунктов и предприятий Донбасса (в частности, для восстановления ДНР и ЛНР предлагается создать новую федеральную службу при минстрое). Я уже не говорю об увеличении ассигнований на программу вооружений и расширении приема на контрактную службу военнослужащих. Где на все это брать деньги, да еще в условиях санкций и ареста резервов, счетов и активов?

— Сейчас мы в этом смысле находимся в благоприятной ситуации. Наши доходы от внешней торговли растут благодаря резко подскочившей конъюнктуре топливно-сырьевого рынка. Несмотря на все ограничения, мы зарабатываем на экспорте больше, чем раньше. И это пока позволяет нам решать все бюджетные проблемы. Не полностью, потому что мы все-таки расходуем и золотовалютные резервы, те, которые контролируем. Дальше ситуация будет сложнее. Не исключено, что в мировой экономике наступит если не спад производства, то резкое замедление его темпов, и это понизит спрос на топливно-сырьевую продукцию, соответственно, уменьшит и наши доходы.

Я всегда настаивал на том, что нам необходимо расширение источников доходов бюджета. Я уже говорил, что надо усилить налоговую нагрузку на личные доходы. 

— Многие экономисты, с кем мне удалось побеседовать, считают, что мы неминуемо будет возвращаться в советские варианты экономического развития. Так, Александр Аузан полагает, что это будет апгрейд нэпа, Руслан Гринберг уверен, что это окажется поздний СССР с его дефицитами, возможно, возрождением Госплана и талонно-распределительной системой. А что вы думаете на это счет?

— Отчасти я бы согласился. При этом считаю, что отскок во времена позднего СССР невозможен и не нужен. А вот применение некоторых подходов, которые использовались во времена нэпа, на мой взгляд, и допустимо, и целесообразно. Почему? Потому что в тот период впервые в мире была создана модель смешанной экономики, сочетавшей плановые и рыночные регуляторы. Причем плановые регуляторы тогда были в основном не директивными, а действовали в рамках рыночной системы. То есть в первой половине 1920-х годов почти не существовало директивного планирования. За исключением военного ведомства методы директивного планирования не применялись, а использовалась такая форма, как государственный заказ. При этом госзаказ отнюдь не охватывал все производство. Скажем, в легкой промышленности он составлял всего 12–14 процентов. В тяжелой промышленности больше. Довольно значимую долю госзаказ занимал в электротехнической промышленности. В других отраслях меньше. То есть это был такой способ регулирования производства, когда государство выдавало заказ на выпуск определенного вида продукции и по положению «О хозрасчетных трестах» обязано было оплатить этот госзаказ на уровне себестоимости плюс нормативная прибыль. Оно не могло получить этот госзаказ бесплатно. Все остальное предприятия производили на рынок и по рыночным ценам.

Существовали такие механизмы, как бюджетные субсидии. Бюджет финансировал некоторые виды производства, финансировал некоторые стройки, но все это проводилось не только путем прямого бюджетного финансирования, но и через кредитную политику. Таким образом, средства предоставлялись не бесплатно. Это не было рассыпание денег щедрой рукой. Основные финансовые потоки в экономику шли через кредиты. И государство, расширяя или, наоборот, сжимая кредитование тех или иных отраслей, могло регулировать структуру производства и общую конъюнктуру рынка, скажем, в случае угрозы инфляции или кризиса сбыта. Я думаю, что нам стоило бы присмотреться к этому опыту и кое-что из данного инструментария применить сейчас. 

— Вы не считаете, что это шанс для левых мыслителей, экономистов и философов предложить какие-то альтернативные нынешней модели развития варианты? И есть ли в РФ еще таковые?

— Левые мыслители, экономисты и философы у нас есть. Я сам себя отношу к ним. Альтернативные программы предлагались и раньше. Другой вопрос, есть ли в обществе реальный запрос на левый поворот. Многочисленные социологические опросы, проводившиеся и в 1990-е годы, и в 2000-е, показывали, что население в целом по многим социально-экономическим вопросам занимает позицию гораздо левее, чем правительство. Но парадокс заключается в том, что левые настроения в массах действительно есть, а стремления бороться за поворот страны в этом направлении нет. В большей степени, во всяком случае до последнего времени, население было ориентировано на приспособление к тому положению, которое есть, чем на борьбу за перемены. Поэтому я пока не вижу, чтобы ситуация как-то радикально сдвинулась с места. Другое дело, что некоторые элементы левой политики могут быть применены даже совсем не левыми правительствами просто под влиянием экономической необходимости или обострения социального кризиса. Но речь идет только об отдельных элементах такой политики, о некотором сдвиге справа к левому центру. Но это совсем не кардинальная смена модели и не какой-то радикальный левый поворот. Что будет дальше, посмотрим.   

«Люди прекрасно понимают, что ухудшение ситуации, которое сейчас есть, вызвано внешними причинами. Они в большинстве своем считают оправданными те цели, которые преследует нынешняя политика правительства, в том числе и в части операции на Украине. И в этом смысле у власти есть кредит доверия» Фото: «БИЗНЕС Online»

«Цели военных действий достаточно ясны для общества и большинством одобряются»

— Согласно обнародованным на днях результатам опроса фонда «Общественное мнение», 37 процентов россиян заявили об ухудшении своего материального положения. Как свидетельствуют данные другого исследования ФОМ, в мае в России выросло число граждан, готовых протестовать. Рост небольшой, всего 4 процента, но тем не менее тенденция обозначилась, несмотря на общий рост патриотизма и консолидации общества. Многие экономисты прогнозируют, что в конце осени – начале зимы уже нынешнего года россияне начнут более осязаемо ощущать на себе последствия санкций. Не будет ли это все способствовать росту протестных настроений?

— Я уже достаточно давно наблюдаю такой социологический феномен, когда наличие определенного слоя людей, готовых протестовать, очень сильно отличается от наличия неких реальных протестов. Готовность протестовать совсем не означает, что эти люди действительно будут реально протестовать. Наличие или рост такой склонности, конечно, определенный сигнал изменения в настроениях, но это не значит, что подобное будет претворено в действие. На самом деле природа социального протеста такова, что он очень часто возникает спонтанно. Ему совсем не обязательно должны предшествовать нарастания протестных настроений в обществе. Волна может подняться внезапно. Но сейчас некорректно полагать, что раз протестные настроения в обществе растут и к осени экономическое положение ухудшится, то это толкнет людей выйти на улицы. Это не значит, что протеста точно не будет. Он станет зависеть от того, насколько наша власть окажется готовой к энергичному, форсированному решению тех экономических проблем, с которыми мы сталкиваемся. И насколько данные решения будут отвечать чувству социальной справедливости людей. Такой, я бы сказал социально-психологический, аспект очень важен, поскольку протестные настроения в нашем обществе за последние три десятилетия были всегда. Даже тогда, когда экономическая ситуация для большинства населения заметно улучшалась. Скажем с 2000 по 2007 год были довольно высокие темпы роста экономики, росли доходы граждан, тем не менее и тогда имелись протестные настроения, потому что у нас социальная структура общества такова, что в нем достаточно высока дифференциация населения по доходам. Существует большой контраст между теми, кто живет у черты бедности или даже ниже ее, и теми, кто пребывает в полном благополучии и роскоши при любых кризисах и потрясениях, которые переживает страна. Это, безусловно, всегда является беспокоящим моментом в социальной ткани общества.

— В 1914 году Россия была переполнена духа патриотизма и верноподданничества, а в 1917-м власть уже все ненавидели. У нас сейчас невозможен данный феномен?

— По этому поводу современные социологи используют такую фразу: в долгосрочном плане холодильник всегда побеждает телевизор. Общественные настроения невозможно долго поддерживать в том случае, если материальное положение людей работает против каких-то общественных установок. Если в течение ближайших двух лет мы не сможем вырулить на траекторию ощутимого улучшения ситуации, то это, конечно, будет заметно обострять социальную напряженность в обществе. Но какой-то запас времени у власти имеется. Люди прекрасно понимают, что ухудшение положения, которое сейчас есть, вызвано внешними причинами. Они в большинстве своем считают оправданными те цели, которые преследует нынешняя политика правительства, в том числе и по части операции на Украине. И в этом смысле у власти есть кредит доверия.

Если сравнивать с Первой мировой войной, то тогда большинство населения не очень понимало, за что мы воюем. Понятно, что люди в то время рассуждали так: германец напал, мы защищаемся, но каких-то долгосрочных установок, которые бы делали эту войну отечественной, как ее пытались называть тогда, у населения не было. Когда война затянулась, начались тяготы и лишения, морального оправдания ей люди не находили. Даже те, кто был за ее продолжение. Они тоже выступали за мир, за то, чтобы найти способ, как эту войну прекратить. Они не выступали за поражение, не считали, что мы должны любой ценой прекратить войну, но все равно ратовали за то, чтобы из нее как-то скорейшим образом выйти. Такие настроения были тогда.

Сейчас настроения несколько иные. Цели военных действий достаточно ясны для общества и большинством этого общества одобряются. Причем, я бы сказал, активно одобряются. И это дает нынешней власти гораздо больший кредит доверия, чем тот, которым располагало царское правительство в 1914–1916 годах.

— Телеведущий Стюарт Варни заявил в эфире Fox Business, что высокая инфляция «пожирает» американскую мечту, в результате чего жители США чувствуют крайний пессимизм. А если мы посмотрим на статистику соцопросов в США, то увидим, что там стремительно растет негативное отношение к капитализму и симпатии к социализму. Так, согласно данным опроса YouGov, проведенного по заказу НПО «Фонд памяти жертв коммунизма», за социализм выступили 44 процента молодых людей, капитализм поддержали 42 процента, еще по 7 процентов предпочли коммунизм и фашизм.

Социалистические идеи все больше овладевают не только молодежью. Как свидетельствуют данные опроса центра культурных исследований при Христианском университете Аризоны, 26 процентов взрослых американцев заявляли, что поддерживают постепенный демонтаж капиталистической системы в пользу более социалистической. Как вы полагаете, крушение американской мечты и растущие симпатии к социализму будут способствовать социально-политической трансформации США в ближайшем будущем?

— Я бы сказал, что здесь та же ситуация, что и с протестными настроениями в России. Симпатии в американском обществе к социалистическим идеям и принципам вовсе не означают, что люди будут за них активно бороться. Но можно вспомнить выборы, на которых победил Дональд Трамп, когда ему противостояла Хиллари Клинтон в качестве кандидата-соперника. Для этого ей едва удалось обойти своего внутрипартийного конкурента Берни Сандерса, который выступал, я бы сказал, с таких социал-демократических позиций и имел очень широкую поддержку населения. Более того, есть данные, что Клинтон была выдвинута кандидатом от Демократической партии благодаря фальсификации результатов праймериз. То есть Сандерс имел все шансы быть кандидатом от Демпартии на выборах против Трампа, и в этом случае неизвестно, кто бы победил. Это, безусловно, говорит о том, что социалистические настроения в американском обществе усилились, что свидетельствует о системном кризисе. За последние, наверное, 50 лет благосостояние американских семей практически не растет. Более того, поддержка прежнего уровня благосостояния сейчас обеспечивается за счет прироста задолженности американских домохозяйств. Это очень долгосрочная проблема, которая при каком-либо длительном социально-экономическом кризисе может обернуться довольно острыми социальными проблемами и конфликтами.

Но пока, несмотря на все эти проблемы, американская экономика достаточно устойчива. Когда мы говорим, что там цены на бензин зашкаливают, средняя инфляция перевалили за 8 процентов, как и в Европе, то надо понимать, что эта ситуация неприятная для действующих политиков, поскольку тамошнее население гораздо менее терпимо по сравнению с российским к жизненным невзгодам. И, конечно, нынешние политики в такой ситуации сильно рискуют карьерой. Недаром демократы в Соединенных Штатах с тревогой смотрят на промежуточные выборы в конгресс в ноябре, в ходе которых они могут понести серьезные потери из-за недовольства избирателей.

Но все это не означает, что их экономики находятся под угрозой. Они такие вещи проходили в 1970-е годы и благополучно все это пережили. Шансы благополучно пережить и нынешние проблемы у них есть, пусть с издержками и потерями. Их экономики по-прежнему самые развитые в мире. Они в значительной степени обладают технологической монополией, поскольку именно они производят самую передовую высокотехнологичную продукцию и, самое главное, ее разрабатывают. Хотя Китай тоже способен в массовом масштабе выпускать и экспортировать высокотехнологичную продукцию, это не его технологии. Разработать современные технологии мирового уровня КНР пока не может. И в данном отношении позиции центра капиталистической системы наиболее развитых стран пока достаточно прочны. Кстати, в этом одна из причин, почему Запад так хочет не допустить союза между Китаем и Россией. КНР уже начала «облизываться» на российскую науку. Мы еще сохранили довольно сильный потенциал фундаментальных и прикладных исследований. У нас есть мирового уровня школы в области фундаментальной и прикладной науки. Если это соединить с китайским промышленным потенциалом, то подобное может стать очень серьезным вызовом Западу.