Алексей Чадаев: «600 лет мы у Запада торчим занозой в одном месте. Как сил накопит – крестовый поход»

Алексей Чадаев: «Великая Отечественная война — это больше внешняя история, в том числе в «войнах памяти» Фото: Алексей Белкин

«По масштабу конфликта на Украине сегодня идет скорее Финская война»

— Алексей Викторович, почему официально специальную военную операцию мы по-прежнему стесняемся называть войной, хотя регулярно проводим параллели с Великой Отечественной?

— Как я понимаю, у нас нет единства в информационной и концептуальной политике. Есть две конфликтующие точки зрения. Одна состоит в том, что надо максимально убеждать общество, что в целом все нормально, просто идет военная возня на границе. А вторая — вставай, страна огромная, и если все вместе сейчас не мобилизуемся, то не победим. Эти две точки зрения сосуществуют и, сталкиваясь, порождают шизофрению.

— Но мы же движемся в каком-то направлении или эта шизофрения, как вы говорите, так и будет продолжаться?

— Это во многом зависит от того, как будет развиваться ситуация на фронтах. Надо что понимать? У нас нет адекватного внутриполитического инструментария для управления мобилизованным обществом. У нас есть внутриполитический инструментарий, который хорошо управляет демобилизованным обществом. То есть атомизированным, деполитизированным, где все заняты своими делами, где политика — это только то, что в телевизоре происходит. Вот там все механизмы системы работают штатно и все хорошо.

Но с мобилизованным народом они начинают давать сбой по целому ряду причин. И именно поэтому административное словосочетание «частичная мобилизация» приводит к тому, что «давайте мы мобилизуем общество частично». Это касается не только мобилизации в прямом смысле, то есть тех, кто идет на войну. Мобилизация в более широком контексте у нас тоже частичная.

— Это проблема и информационной войны?

— Я ухожу от словосочетания «информационная война», потому что она происходит в основном по поводу новостей. У нас же столкновение случается в основном на уровне картин мира. А это более глубинный слой, на котором инструменты тоже пока только ищутся.

— В этом году в целях безопасности во многих городах России 9 Мая отменили парады Победы, перевели в другой формат акцию «Бессмертный полк». А отразилась ли СВО на восприятии Дня Победы?

— Я хочу сказать, что все эти отмены и ограничения начались еще до СВО, в эпоху ковида. И поскольку одно почти без перерыва и паузы перетекло в другое, то СВО — это для многих своеобразный ковид. Только угрозу теперь представляют не вирусы, а, например, беспилотники и диверсанты. Да, они повышают риски. Так давайте от греха подальше не проводить массовые мероприятия. То есть как с ковида начались всякие заморочки со стандартными форматами, так они и продолжаются.

— А является ли специальная военная операция своего рода продолжением Великой Отечественной войны?

— Для того чтобы ответить на эти вопросы, надо смотреть не из перспективы 1945-го, а из перспективы конца 1930-х, когда Гитлер еще не был Гитлером. Он был европейским политиком, с которым другие европейские политики подписывали всякие соглашения. Причем и западные, и наши. С которым играли, торговали, разговаривали. Который был вполне себе в легальном поле. Гитлер еще не был маркирован как некое инфернальное зло. Происходила разметка поляны: кто тут зло, кто добро, кто на какой стороне истории и почему.

Мне все это очень напоминает именно 30-е годы. Сплошь и рядом. То какой-нибудь Хасан и Халкин-Гол, то вторжение Италии в Абиссинию, то Финская война. Причем из-за Финской войны СССР получил примерно такое же количество пинков и зуботычин, которые мы сейчас получаем за Украину. Ситуация симметричная в западной пропаганде. Бывший кусок империи откололся и стал независимым государством, с ним у империи возник конфликт. И полчища и орды краснопузых орков отправились штурмовать линию Маннергейма.

Причем финские офицеры сплошь и рядом учились в российских военных академиях, начиная с самого Маннергейма. А дальше выясняется, что мощь Красной армии была сильно переоценена друзьями и врагами, потому что, оказалось, она мало что может. Хутора и избушки лесника штурмует месяцами. Мы сейчас находимся в очень похожем состоянии с Финской войной.

— Но есть ли все-таки пересечения СВО с Великой Отечественной?

— Великая Отечественная война — это больше внешняя история, в том числе в «войнах памяти». А по масштабу конфликта на Украине сегодня идет скорее Финская война.

«Маленькие и несчастные народы Восточной Европы, выбирая из двух зол, вынуждены были выбрать меньшее. И выбрали Гитлера как меньшее зло» Фото: CC BY-SA 3.0 de, commons.wikimedia.org

«Признание геноцида дает его жертвам целый ряд индульгенций. Мы это видим по Израилю, которому все можно»

— Как, на ваш взгляд, надо бороться с фальсификациями о Великой Отечественной войне и Второй мировой?

— К слову «фальсификации» я осторожно отношусь. Потому что фальсификация имеет отношение к факту. Здесь мы скорее имеем дело не на уровне отдельных фактов, а на уровне картины мира. Да, меняется объясняющая схема Второй мировой. Раньше было как? Все свободные народы мира, независимо от того, какой у них общественный строй, какие отношения друг с другом и так далее, временно объединились для борьбы с инфернальным злом под названием фашизм/нацизм и героически его победили. Эта старая модель была более-менее конвенциональной и у нас, и у них. Празднование высадки в Нормандии и все такое. Даже на протяжении всей холодной войны никто не подвергал эту модель сомнению.

А сейчас она трещит, потому что выясняется, что и во Второй мировой войне было больше сторон, чем две, и у поляков есть своя версия происходившего, и, разумеется, есть бандеровская версия. Восточно-европейская трактовка тех событий примерно такая: боролись два чудовища, два тоталитаризма — немецкий и русский. И русский тоталитаризм был в чем-то даже хуже, чем немецкий.

Поэтому маленькие и несчастные народы Восточной Европы, выбирая из двух зол, вынуждены были выбрать меньшее. И выбрали Гитлера как меньшее зло. Понятно, что Гитлер — зло. Но большее зло никто не отменял. А дальше возникает польский нарратив о том, что советский коммунизм — это не то чтобы коммунизм, а просто одно из обличий российского, русского империализма. Из этого неизбежно вытекает, что главным злом мировой истории все время были русские. Просто в XX веке они ходили под красными знаменами, а в XIX столетии — под трехцветными, но тоже всех мучили и никому воли не давали.

В принципе, из этого вытекает, что главная историческая задача «прогрессивного» человечества на XXI век — уничтожить, расчленить или, как недавно выразились в ПАСЕ, «деколонизировать» Россию. То есть она должна быть разделена на несколько кусков, а разные народы, мучающиеся под русским гнетом, должны получить свою государственность. Некоторые из мучившихся получили свою государственность в 1991-м, а некоторые — не получили. Надо, чтобы и остальные получили. И мир был без России. Это магистральная задача на XXI век. Причем как логичная задача пути освобождения мира от разных тоталитарных режимов.

— И в этом корень накачки Украины?

— Конечно. Украина как витрина этого процесса. Был народ, который много веков мучился под русским игом и гнетом. Вот он наконец обрел свободу. Но русские с этим не согласились и снова пошли порабощать. И если мы опять дадим русским их поработить, то завтра они всех остальных тоже обратно поработят. Поэтому вопрос не в том, чтобы спасти Украину, а в том, чтобы спасти нашу и вашу свободу.

— А внутри России есть благодатная почва, на которую может лечь такая теория?

— Конечно. И они над этим активно работают. Есть финно-угорская тема, и по ней пытаются качать финно-угорские народы Поволжья и так далее. Есть тюркская тема, и по ней будут качать татар, башкир и даже якутов. Само собой, всегда была кавказская тема, а сейчас северо-кавказская. Она никуда не денется. Там свои игры, там тоже есть тюрки, есть тема черкесского геноцида.

Легко тоже заметить, что одно из отложенных последствий Нюрнберга в том, что был признан геноцид евреев, холокост. Но возникло несколько претендентов на то, что у них был свой холокост. Просто его не заметили, а сейчас его надо признать. Вообще, признание геноцида дает его жертвам целый ряд индульгенций. Мы это видим по Израилю, которому все можно, и ничего тебе за это не будет. Очень хорошо быть жертвой геноцида. Поэтому и голодомор, пожалуйста, и далее по списку. Сейчас политика памяти идет в том числе и в эту сторону.

«Еще совсем недавно у нас мерилом успеха в обществе была степень вовлеченности в глобальный, считай, западный, мир» Фото: Алексей Белкин

«Мы хотим жить своим умом и чтобы нас не учили, как нам жить, сколько должно быть сортиров»

— Что из себя представляет сегодня дух народа России? Скажем, много писавший о противостоянии Европы и России Николай Данилевский считал, что сила России не только в армии, но и в духе народа. Впрочем, об этом говорил не только он.

— Как ни странно, наша идеология сейчас носит реакционный характер. Я в это слово вкладываю только положительный смысл, хотя с советских времен оно маркировано негативом. Мы реакционеры. На что мы реагируем? Мы реагируем на особо раздражающие нас пункты глобальной повестки. А что это? Это в первую очередь ЛГБТ*. Во вторую — мультирасовость и связанная с ней очень тесно миграция. Третье — это климат. А что такое климат? Это заявка на мировое правительство, что надо отдать часть суверенных полномочий на какой-то наднациональный уровень. Поскольку климат невозможно поделить, он общий, значит, управлять им должна какая-то наднациональная структура.

В-четвертых, это «цифра». Понятно, что «цифра» уже как климат. Невозможно построить свою национальную цифровую экосистему. Даже Китай это не может. «Цифра» глобальна и трансгранична. И выясняется, что чем больше «цифры», тем меньше государственного национального суверенитета, тем меньше решают правительства и больше решают транснациональные компании, которые выступают в роли мирового сисадмина. Это набор позиций глобальной повестки, на который мы реагируем болезненно.

Если брать Украину, то непосредственно висящими на флаге стали споры об истории. О том, кто в прошлом был молодец, а кто — злодей. Эти споры об истории не про прошлое, а про настоящее. Это приводит к языковой политике. То есть если русские на Украине оккупанты, а русский — язык оккупантов, то, значит, его надо изгнать, запретить и заменить на украинский. Как у прибалтов. А если в нашей версии у нас один народ, мы вместе побеждали нацизм и прочее, тогда у русского языка совсем другие права и основания на Украине.

Опосредованно, когда мы говорим не о конфликте с Украиной, а о противостоянии с коллективным Западом, то у нас разборки по всем пунктам повестки, которые я перечислил. И они у нас реакционные. Мы пока еще не знаем, за что мы, но знаем, против чего. Баба-яга против. Она точно против ЛГБТ*, она точно против миграции, она точно против их подхода к климату, то есть делегированию суверенитета наверх, и она точно против цифровой диктатуры и цензуры.

Соответственно, у нас на флаге висит суверенитет как ключевая тема. На государственном уровне. А на приземленном уровне — мы хотим жить своим умом и чтобы нас не учили, как нам жить, сколько должно быть сортиров, чтобы где-то в Калифорнии решали, кому что можно говорить в социальных сетях, а кому — нельзя, чтобы нашу страну наводнили толпы разноцветных людей, как это случалось с Евросоюзом. Мы реагируем на это негативно и выносим в пункты противостояния с Западом.

— И народ объединяется в этом противопоставлении?

— Да. Мы объединяемся в общем понимании, что мы не они. Мы не хотим быть, как они, мы не хотим идти туда, куда зовут они. Хотя, казалось бы, еще недавно чуть ли не все хотели. Еще совсем недавно у нас мерилом успеха в обществе была степень вовлеченности в глобальный, считай, западный, мир. Самые богатые просто туда уезжали и там жили, детей растили, счета держали, яхты и прочее. Средний класс с удовольствием катался туда в туризм и на распродажи.

Для большинства простых людей это тоже был идеал. На любой провинциальный базар зайдите, и сейчас там висят плакаты «евровагонка, евроштакетник, евронастил, евроремонт» как показатель эталонного качества жизни, отличного от нашего колхозного качества.

— Сейчас мы меняем отношение к тому, что наше качество — это колхоз?

— Когда на провинциальных базарах появятся «евразвагонка», «евразнастил», тогда я поверю, что меняется. И когда уважаемые таджики и узбеки будут делать нам не евроремонт, а «евразремонт», тогда заживем.

«Мы говорим миру, что хотим оставаться самими собой и готовы бороться за эту возможность всеми средствами, включая крайние» Фото: © Виталий Аньков, РИА «Новости»

«Жить (по-немецки leben) не то же самое, что быть (по-немецки sein)»

— Отвечая на вопрос о том, в чем смысл Руси, вы как-то сказали: «В том, за что мы готовы воевать». А за что мы готовы и воюем сегодня?

— У меня это очень просто формулируется. Максимально просто. Хотя не обойтись без великого и могучего языка классической философии, то есть немецкого, на котором писал и Кант, запрещенный нам Шольцем к употреблению, и Гегель, и даже, страшно сказать, Хайдеггер, которых в свою очередь читали и комментировали злокозненные Ильин и Дугин. Если вкратце, жить (по-немецки leben) не то же самое, что быть (по-немецки sein). Иногда, для того чтобы продолжать быть, не грех отдать жизнь, потому что это лучше, чем жить, но не быть.

Мы в первую очередь сражаемся за то, чтобы оставаться собой. В том, что происходит и куда идут дела в мире, мы почувствовали угрозу тому, что мы перестанем быть самими собой. По сути, мы обострили разговор до такого предела именно потому, что почувствовали угрозу своему бытию. Не существованию. Ему никто не угрожал. А вот бытию угрожали. И за то, чтобы быть, мы и встали. Мы говорим миру, что хотим оставаться самими собой и готовы бороться за эту возможность всеми средствами, включая крайние.

— Вы как-то писали, что происходившее на Украине до СВО было цивилизационным вызовом, а СВО — попытка цивилизационного ответа. Это значит, что Россия вправе защищать так, как она понимает территории, которые считает своей периферией, от экспансии Запада?

— Мне как раз кажется дискурс о периферии и пограничье немножко ложным. Дело не в этом. В том, что произошло с Украиной, мы увидели угрозу не в потери территории, а угрозу потери самих себя. Потому что на наших глазах таких же, как мы, людей, ничем от нас не отличающихся, перепрошили на 180 градусов таким образом, что они забыли самих себя, перестали быть собой и стали такими, какими их хотят видеть перепрошивальщики. Почему мы на это отреагировали настолько жестко и болезненно? Потому что мы поняли: если ничего не делать, то с нами сделают то же самое. Проблема не в том, что из Украины делали «анти-Россию», а том, что из России делали «анти-Россию». И это был процесс, которому непонятно, как было противостоять.

— В одном из интервью, вы говорили, что конфликт России с Западом — это в каком-то смысле война мегаполисного человечества с культурно-историческим.

— Да. Как-то так. Действительно, все пункты повестки, которые я перечислил, — это про мегаполисного человека. Который не знает, какого он пола, который не знает, из какого он рода-племени, который примерно любого цвета, который наглухо лишен всех черт человека, которого выращивала мировая культура. Он не агрессивен, не конфликтен, комфортен, коммуникабелен, подстраивается под ситуацию, он глобален, потому что ему без разницы, где жить, он живет там, где ему приятнее: сегодня тут, завтра там. Это мегаполисный антропотип, выставляемый на витрину как образец идеального человека глобального мира. Никакой. А мы хотим быть какими-то.

— Победитель в этой войне не предопределен?

— Безусловно. Абсолютно непонятно, кто победитель. Никакого разворота в мировом масштабе к превращению обычного культурно-исторического человека в мегаполисного пока не произошло. И непонятно, почему этот тренд может куда-то развернуться.

— В прошлом мае у вас был пост о том, что в нашей культуре есть проблема с военной профессией. Для настоящего воина состояние мира лишь пауза и подготовка к следующей войне. Но на культурном уровне идет сопротивление этому стилю мышления. Потому вместо военного министерства у нас и министерство обороны. Это все отражается на ходе СВО?

— Самым непосредственным образом. Война требует какого-то количества людей, способных и внутренне готовых воевать. А человек, которого с детства учили, что любая война — это зло, что война ничем не отличается от убийства, что любой, кто напал, по определению агрессор и злодей, не воин. Отсюда тема обороны. Это же исключается даже из теоретически возможных сценариев, при которых ты объявил кому-то войну и ты прав. Откуда в этой ситуации взять достаточное количество людей, которые пойдут воевать?

— Ну это же не только наша проблема.

— Разумеется. У нашего противника еще хлеще проблема. Им же тоже нужны люди, которые способны воевать. А там их еще меньше, чем у нас, потому что у них культуртрегерская машинка по переработке культурно-исторического человека в мегаполисного работала дольше и масштабнее. Армию-победительницу из трансгендеров не соберешь.

«Вот у нас есть задача победить в СВО, и под такую задачу и надо создать идеологию. Это нормально» Фото: Роман Наумов

«Отсутствие государственной идеологии я считаю нашим стратегическим преимуществом»

— Какие идеи сегодня могут претендовать на статус национальной государственной идеологии?

— Идеология запрещена Конституцией. Более того, мы сейчас видим, что любые попытки начать какое-то содержательное творчество в этой части тут же утыкаются в наши застарелые конфликты. Правые и левые, красные и белые и так далее. Красные и белые — это исторический спор, кто был молодец, а кто — редиска 100 лет назад. Есть еще русские и нерусские, русские и россияне. А если я татарин, то как мне жить? Я что, не государствообразующий, что ли? И далее — везде. Все эти болевые точки сразу же всплывают. И тут же те люди, которые еще вчера плечом к плечу за СВО стояли, начинают ожесточенно рубиться по поводу того, фашист ли Ильин.

— У нас теперь это модная дискуссия.

— Кстати, по поводу этой дискуссии я не могу не заметить, что лет 20 назад в сетевом этикете, когда сеть была еще маленькая и народу в ней было мало, любого, кто приходил с плакатом «Гитлер, Гитлер», сразу банили, потому что это было как пукать в общественном месте. А сейчас у нас все носятся с плакатом «Гитлер, Гитлер» по поводу и без.

Что касается идеологии, то у меня есть отточенное годами убеждение: идеологии быть не должно. Объясню почему. Потому что слово «идеология» придумал Антуан Дестют де Траси в огненные годы Великой Французской революции в качестве конкретной замены религии. То есть раньше люди верили в Бога и жили по Библии, а сейчас люди верят во что угодно, но надо написать какую-нибудь книжку вместо Библии, где написано, во что они верят и как они живут. Вот эту заплатку он назвал идеологией. Идея гнилая, по-моему, с самого начала.

Единственный практический смысл термина в том, что можно придумывать всякие идеологии под задачу. Вот у нас есть задача победить в СВО, и под такую задачу и надо создать идеологию. Это нормально. Идеология как некий прикладной интеллектуальный инструмент для решения задач, которая дана нам в объективной реальности. А для решения другой задачи можно придумать какую-нибудь иную идеологию. То есть можно где-нибудь в подвалах Кремля создать фабрику по производству идеологий и штамповать их под конкретные задачи.

Решило начальство делать БРИКС. Классно! Зовите сюда главного инженера фабрики идеологии, пусть он нам придумает идеологию, почему мы с китайцами, индусами, зулусами и бразильцами отныне братья навеки. Зашибись! Как-то так это должно работать. Тогда все на месте. А когда сферическая идеология в вакууме, по Дестюту де Траси, раз и навсегда объясняет всем, кто мы, во что верим, куда идем и так далее, тут все немедленно развалится на кучки красно-белых споров.

— А по большому счету достаточно Библии, Корана и Торы?

— Лично мне так достаточно просто Библии. Но для желающих все перечисленное вами и можно еще Лунь юй добавить, раз мы с китайцами теперь братья навеки. И «Капитал» туда же. Для ценителей. Так уж и быть.

— То есть духовная основа важнее идеологической?

— На философском уровне разум играет обслуживающую роль по сравнению с волей. Есть в первую очередь воля к существованию, воля быть. В этом различие «быть» и «жить». А дальше обслуживающий эту волю разум объясняет: как быть, кем быть. По Маяковскому. Что для этого надо делать и далее везде. Разум не наверху этой пирамиды. Разум — это сервис. Естественный интеллект. Вот сейчас придумали искусственный интеллект, который всякие задачки решает. Но он решает задачки, которые ему ставят.

Естественный интеллект занимается тем же самым, только как все биологическое медленно и с ошибками. Поэтому, в принципе, одно из решений вопроса об идеологии могло быть таким: раз у нас никто друг друга авторитетом не признает, давайте искусственному интеллекту эту задачу отдадим. Пусть он напишет, Греф что-нибудь поколдует с «компуктерами». И новейший искусственный интеллект выдаст на-гора всепобеждающее учение. Вообще нормально.

— То есть можно прописать прикладную идеологию, чтобы она могла стать скрепляющим фундаментом для воюющей страны и помогла в победе в СВО?

— Нужно понимать идеологии во множественном числе. Их должно быть такое же промышленное производство, как дронов. Последние должны производиться в промышленных масштабах. Причем разные. Так и идеологии должны производиться в промышленных масштабах. Причем разные. Но решающие в конечном счете одну задачу — как нам победить.

— И не нужна никакая общая государственная идеология?

— Отсутствие государственной идеологии я считаю нашим стратегическим преимуществом. Не проблемой, а преимуществом. Это означает, что у нас гораздо больше степеней свободы в пресловутой информационной, когнитивной и еще какой угодно войне, чем может казаться.

— С другой стороны, когда закончился диктат советской идеологии, начались шатания в разные стороны. Разве не так?

— Приведу такой пример. В одной дагестанской зоне был примечательный диалог между вором в законе и шейхом одного из радикальных исламских направлений, которые оба сидели. У них был конфликт по поводу того, кто главный. И шейх этому вору сказал: все ваши воровские понятия от людей, а шариат от Аллаха.

В чем в этом смысле проблема с марксистско-ленинской идеологией? Она от людей. Следовательно, раз она от людей, то она легкоатакуема. Можно легко объяснить, что Ленин помер от сифилиса, что Маркс жил на содержании у Энгельса, что они того не читали, другого не читали, тут напутали, тут переврали, тут манипулировали. Это легкоуязвимо. Идеология, созданная одними людьми, легко, особенно если поставить такую задачу, разрушается другими людьми.

Что и произошло, кстати, с советской идеологией, на деконструкцию которой были брошены целые орды западных гуманитариев, целая рать и немцев, и французов, и американцев, и кого угодно. Ее просто, как айсберг, грызли с разных сторон. Франкфуртская школа, аналитическая философия и так далее. Французы целый постмодернизм родили. И не устояла глыба. Оказалось, что идеи, которые еще в начале XX века легко завоевывали умы и сердца миллионов, уже к середине, а тем более концу XX века оказались унылой архаикой, которая не учитывает ни новейших достижений в гуманитарных науках, ни новейших течений в современной общественной мысли.

Она стала мертвой догмой. Это очень быстро произошло. Всего за пару поколений. В этом смысле, как только ты ставишь какое-то любое учение на пьедестал и объявляешь, что это и есть наше руководящее и направляющее, так оно становится уязвимым. Так с Ильиным, чего далеко ходить. Ему же маленький бюстик поставили на маленький пьедестал, потому что его Путин цитировал несколько раз. И тут же целые стаи волков набросились на этот пьедестал.

«Запад, как только сил накопит, раз в 50–100 лет устраивает на нас очередной крестовый поход с целью объяснить, что мы никто и звать нас никак»

— Если говорить о цивилизационном подходе, о чем писали мыслители XIX и XX веков от Данилевского до Хантингтона, то насколько самобытна Россия или она слишком импортозависима, что грозит цивилизационному суверенитету?

— Давайте начнем с цивилизационного подхода. Я не беру Данилевского, который больше биолог. Начну сразу с Тойнби и Хантингтона. Цивилизационный подход сам по себе тоже является реакционным в том смысле, о котором я говорил. На что он реагирует и с чем спорит? Он спорит с установкой, что цивилизация одна, что есть, условно, Рим и есть окружающие его варвары, и задача цивилизации — приводить этих варваров к цивилизованному состоянию, включать их в свою орбиту.

Фергюсон, который начал использовать слово «цивилизация» в современном смысле (эта его триада — дикость, варварство, цивилизация), и многие другие жили в этой парадигме. Где изобрели цивилизацию, там она и есть. А все остальное не цивилизация, какая-то ерунда периферийная. Но историки (Хантингтон еще ладно, а Тойнби точно историк) говорят: цивилизаций больше, чем одна. Их и раньше, в истории, было больше, чем одна. Но их и сейчас больше, чем одна. То есть процесс мировой истории больше, чем одна цивилизация и окружающие ее варвары.

Заметьте, у Гегеля так и было. Он еще жил в парадигме одной цивилизации. Мировой дух в воплощении то Наполеона, то Прусской монархии. А тут сама эта мысль оспаривается. Мы должны признать существование разных цивилизаций. Китайцы — это еще одна цивилизация, равноценная нашей собственной, но другая, и далее по списку. На момент возникновения этой мысли она была довольна свежая и нетривиальная.

Где-то на уровне подсознания она и сейчас выглядит как экстравагантная. Это примерно как мы страны Океании признаем суверенными государствами и даем им стульчик в ООН. Какой-то маленький клочок земли с 15 тысячами нищих аборигенов — это член ООН, а 1,5-миллионный Новосибирск — субъект местного самоуправления. Перекошенный мир. Поэтому как с суверенными государствами все не так однозначно, так и с цивилизациями все не так однозначно. Главная история в цивилизационном разговоре — мы незавидные цивилизации признаем цивилизациями тоже, но все равно есть главная цивилизация, которая ведет все остальные вперед за собой. Примерно так они все думают.

Конкретно в нашем случае все еще хлеще и сложнее. Во-первых, потому что мы 600 лет назад заявились претендовать на римское наследие. Монах Филофей сказал: «Москва — Третий Рим», Иван III привез Палеологов в Москву. Мы сказали Западу совершенно нестерпимую для него вещь, что настоящий правильный Рим — это мы, а вы варвары и самозванцы. И с тех пор все эти 600 лет мы у них торчим занозой в одном месте, потому что (если в принципе не то что согласиться, а даже начать разговор на данную тему) это такая потеря лица.

Поэтому Запад, как только сил накопит, раз в 50–100 лет устраивает на нас очередной крестовый поход с целью объяснить, что мы никто и звать нас никак. Сейчас мы в очередной раз наблюдаем это зрелище. И оно для меня структурно ничем не отличается от того, что происходило в начале XIX, в середине XX и даже, если угодно, в начале XVII века.

«То, что случилось с Грозным, — это цивилизационный вызов. А то, как решил Петр и вообще Романовы, — цивилизационный ответ. То есть из Грозного второго Чингисхана не получилось» Фото: Общественное достояние, commons.wikimedia.org

«У нас ордынское наследие пало жертвой информационных войн»

— Русская цивилизация — это отдельная цивилизация?

— Проблема с русской цивилизацией в чем? В том, что тонко почувствовал Киплинг в своей русофобской цитате: пока русский с бородой и в косоворотке, он прекрасен, а как только надел костюм, он злейший враг. Если бы мы с самого начала описывали себя как отдельную незападную цивилизацию, мы были бы для них примерно как китайцы. Но мы претендуем не только на то, чтобы быть отдельной цивилизацией, но и на то, чтобы быть подлинными наследниками Рима, в каком-то смысле быть «перворожденными» в сравнении с ними всеми.

То есть это они отпали от истинной веры, уйдя в папистский раскол, и утратили права на Римскую империю. Рим сохранился в Византии, а его забрали мы, поэтому у них никаких прав нет. Они бастарды, самозванцы и еретики к тому же. Это даже сейчас слышится. Такая нотка есть немножко в манифестах Константина Богомолова, немножко даже у Дугина и точно есть у президента и некоторых либеральных журналистов. Мы должны быть истинной Европой, то есть хранителями той самой старой настоящей Европы и настоящих европейских ценностей, которые были до того, как туда набежали всякие абстракционисты и глобалисты и не испоганили все своим ЛГБТ*.

Мы как ковчег сохраняем истинную европейскость. Европейскому уху такое очень больно слышать, потому что это все старые травмы и раны. И Карла никто не признал полноценным императором, когда он попытался восстановить Западную Римскую империю, и Оттона никто не признал, когда он попытался повторить этот трюк. Все бесконечные священные Римские империи германских наций, Третий рейх, с точки зрения большой постримской традиции, выглядели как самозванство.

А наша проблема в том, что если мы отдельная цивилизация, то на поляне две постримские цивилизации — их и наша. Все остальные цивилизации, хоть по Тойнби, хоть по Хантингтону, не постримские. Мы тоже постримские. У нас тоже царь, тоже христианство и весь пакет, начиная с Сократа, Платона и заканчивая римским правом. Тут-то и клин. Дело не в том, что мы какие-то не такие, а в том, что наследникам Карла гораздо проще признать отдельной цивилизацией зулусов, чем нас.

— А вы не разделяете точку зрения о том, что мы носители настоящих европейских ценностей? Вы за Россию, которая не только Третий Рим, но еще и наследница Орды?

— Для меня до сих пор загадка, почему Иван III, когда освободился от ордынского ига, объявил себя наследником Византии, а не Орды. Потому что оснований претендовать на наследство Орды у нас было побольше. А так просто жену привез Софью Палеолог и вместе с ней орла на герб и все атрибуты государственности. Я именно к ордынскому компоненту отношусь гораздо более трепетно, чем все наши европейцы. Я считаю, что Орда — это круто. И в том, что говорят некоторые особо радикальные граждане, а именно: настоящим создателем российской государственности являлся скорее Батый Джучиевич, чем Владимир Святославович, много правды.

Просто у нас ордынское наследие пало жертвой информационных войн, в том числе довольно давних. Его всячески оболгали, извратили и в процессе интенсивной европеизации объявили азиатской дикостью. А для своего времени это были самые передовые технологии. В том числе и военные, и госуправления. Именно благодаря Орде мы долгие века опережали Запад по целому набору позиций. У всех остальных постримских государств ничего подобного не было, и они очень долго наверстывали нас, так как технологически отставали. Я уже молчу, что это была лучшая в мире армия очень долгое время. Она завоевывала территории, которые по масштабу не снились никакому Риму. Так что я не имею ничего против ордынского наследия. Точно не считая его злом, варварством, азиатчиной в плохом постпетровском смысле слова.

— А когда Петр I поехал в Европу учиться, мы уже утратили наше технологическое преимущество?

— Основная проблема ордынского наследия в том, что оно было насквозь сухопутным. Напоминаю, на Востоке главное, что не получилось у монголов, — это завоевать Японию, просто потому, что у них не было флота. Это в конечном итоге привело к тому, что все начало разваливаться и сыпаться. К середине прошлого тысячелетия стало ясно, что море очень значимо, что это торговля, колонии и все такое прочее. Петр поехал учиться для того, чтобы добавить морской компонент, потому что стало понятно, что чисто сухопутная, континентальная империя в духе Орды не работает.

Кстати, понятно это стало на полтора века раньше. Иван Грозный есть пруф того, как это не работает. То, что случилось с Грозным, — это цивилизационный вызов. А то, как решил Петр и вообще Романовы, — цивилизационный ответ. То есть из Грозного второго Чингисхана не получилось. Соответственно, 150 лет возились, пока не породили Петра, главное достижение которого не в том, что он всем бороды сбрил, а в том, что он на кораблики нас посадил и плавать научил. Это дало нам совершенно другое качество.

«Будучи татарином или чеченцем, но вырастая в русской культурной традиции и сохраняя свою родную местную традицию и при этом еще и большую, объединяющую русскую, — вполне нормально» Фото: Алексей Белкин

«Пойдите мне докажите, что Виктор Робертович Цой не русский»

— В какой мере русская традиция универсальна для разных народов, населяющих нашу страну?

— Русская традиция хороша тем, что с самого начала, тоже не в последнюю очередь под влиянием Орды, была сделана как открытая система. Был интерфейс, говоря айтишным языком, для включения в нее каких угодно разных народов. То, чего не умел Запад никогда нормально делать. У него все время возникали сложности с включением каких-нибудь не таких. Орда, поскольку она поликонфессиональная, поликультурная, мультирасовая, мультиязыковая и так далее, — одно из наших цивилизационных преимуществ. В том числе и русской традиции, русской культурной традиции, русской политической традиции и так далее. Мы умеем включать в себя каких угодно. Пойдите мне докажите, что Виктор Робертович Цой не русский.

— Вы как-то писали о том, что определение «россияне» придумал не Ельцин и его команда, а киевляне еще в XVII веке и так они называли самих себя. Вы считаете, что от этого слова надо отказаться?

— Да. «Россияне» — вредное слово, пропагандистское. Когда киевляне в XVII веке сами себя так называли, это тоже была политтехнология. Они таким образом объясняли своим же соотечественникам с обоих берегов Днепра, почему им тоже надо идти под русского царя. Слово «россияне» придумали для выполнения этой конкретной задачи. В нынешнем виде оно работает в прямо противоположную сторону. Оно объясняет как раз таки русскому большинству, да и меньшинству в самой России, почему они никто и звать их никак.

— То есть вы за то, чтобы появились такие словосочетания, как «русский татарин», «русский чеченец»?

— Да. Я считаю, что на уровне языка и понятийного аппарата это самый логичный и разумный путь. Будучи татарином или чеченцем, но вырастая в русской культурной традиции и сохраняя свою родную местную традицию и при этом еще и большую, объединяющую русскую, — вполне нормально.

— А как на эти словосочетания — «русский татарин» или «русский чеченец» — отреагируют представители этих народов? Не возникнет ли ненужное напряжение по национальному вопросу?

— Я так не думаю. Мне странно читать на русском языке такие комментарии, что я не хочу быть русским чувашем, а хочу быть просто чувашем. Но ты тогда, дружище, и пиши уже на чувашском, раз так.

— Но искры напряжения все-таки идут. В том же Татарстане национальные вопросы воспринимаются весьма болезненно. Можно вспомнить ситуацию с национальными языками. Вокруг нее были большие баталии.

— С языками какая тема? Объективно сейчас в мире каждую неделю умирает по одному языку. По мере того как исчезают их живые носители. В мире примерно 6 тысяч языков. И их количество сокращается точно так же, как число краснокнижных животных. Они из Красной книги переходят в Черную. Для небольших языков действительно объективно стоит вопрос выживания. Проблема татар старшего поколения в том, что их собственные дети и внуки перестают понимать, когда те с ними пытаются говорить по-татарски. Это больно.

Но парадокс в чем? В том, что единственный способ сохранить национальные языки в ситуации их вымирания и растворения в глобальных языках — это использование средств государственного инструментария. Как в биосфере заповедники являются государственным инструментарием, которые решают задачу по сохранению редких видов животных. У редких языков тоже нет другого способа спасения от неизбежной гибели, кроме как через российское государство. Даже если, как в Прибалтике, сделать свою государственность, мы видим: это никак не спасает литовский, латышский и эстонский языки от неизбежной гибели в довольно-таки недлинной исторической перспективе.

«Настоящая героика, как учит нас греческая культура, которую мы тоже наследуем в греко-римском цивилизационном пакете, возникает бок о бок с экзистенциальной угрозой жизни» Фото: Алексей Белкин

«Для меня пара война и спорт — это такая же пара, как секс и онанизм»

— Вернемся к теме войны под другим углом. Еще 14 лет назад вы писали о том, что именно война заставляет человека строить из себя победителя. Но после Великой Отечественной целые поколения жили с мыслями «лишь бы не было войны». И разве в мирной жизни нельзя стать победителем, героем и даже воином?

— Наверное, можно стать воином в мирной жизни, но это целое дело.

— Но победителем уж точно можно. И героем тоже.

— Культура понапридумывала какое-то количество субститутов невоенной героики. Вот, пожалуйста, мы верим твердо в героев спорта. Давайте, вместо того чтобы друг друга убивать, все соберемся и поймем, кто выше всех прыгнет, и на этом основании объявим его героем и победителем. Всем хорошо, никто не умер.

— А что плохого? Правда, сейчас нас выключили из мировых соревнований.

— Да. На это я вот что скажу. В онанизме, как некоторые думают, тоже ничего плохого нет, когда нет подходящего партнера. Но все-таки это немножко не то. Для меня пара война и спорт — это такая же пара, как секс и онанизм.

— А космос?

— Космос — это героика, конечно. Тут не о чем говорить. Тут все серьезно. Почему? Потому что жизнь на кону. В спорте такого нет. То есть настоящая героика, как учит нас греческая культура, которую мы тоже наследуем в греко-римском цивилизационном пакете, возникает бок о бок с экзистенциальной угрозой жизни. Если жизнь не на кону, то герой не настоящий.

— Отсюда ваша теория о феномене Пугачевой и героях фильмов Рязанова?

— Тут даже слово «герои» скрипит на зубах. Они никакие не герои.

— Ну хорошо, персонажи. А как на ваши умозаключения о той же Пугачевой реагируют коллеги, читатели, широкая публика? Вы же в последнее время неоднократно обсуждали ее и других известных релокантов в больших аудиториях.

— Проблемой того, как слово отзовется, я целенаправленно не занимался. Мне пока важно доформулировать до логической стройности модель, которую я увидел и кручу с разных сторон. Эта модель состоит в том, что у нас было 50 лет пафоса под названием «не учите меня жить». То есть никакой коллективный субъект — государство, партия, религия — не вправе диктовать человеку, чтобы он пожертвовал собой во имя какого-то большого, великого дела. Он сам по себе большое великое дело и идет в свой индивидуальный поход, хотите — за счастьем, как у Пугачевой, хотите — за смыслом и духовностью, как у Гребенщикова**, хотите — просто выпить и пожрать, как у Макаревича**. Без разницы. Это все одно и то же.

«Если нужно раздавить, втоптать в грязь Пугачеву, Макаревича*, это надо сделать!»

Это все о том, что я и моя жизнь для меня гораздо ценнее, чем любое начальство, неважно, на каких основаниях оно претендует быть моим начальством, пытающееся меня втянуть в какой угодно блудник. Идти освобождать Иерусалим, устраивать мировую революцию во имя рабочих и крестьян ради их светлого будущего. В космос тоже не надо. На фиг ваш космос. Лучше я, вся такая из себя загадочная Алла Борисовна, подумаю о том, как бы мне найти мужика. То есть отвяжитесь, отстаньте все от меня, дайте мне строить мою жизнь так, как я хочу. А если вы все равно лезете и навязываетесь, то вы мои враги отныне и навеки.

Что интересно? Отсюда, с заднего двора, вытекает и их присяга Западу. Потому что возникает железобетонное ощущение, что только Запад и дает человеку уникальную возможность ставить свои интересы выше любых общественных. В то время как у всех остальных нет ценности человека, его судьбы, его интересов, его прав с точки зрения прав человека. Соответственно, они все злодеи, посягают на мое «Я», на мою судьбу и мою единственную, неповторимую, ценную для меня жизнь. Особенно в радикальных случаях, когда начинается война. Тебе говорят: «Пойди и умри, дружище, за то, чтобы Новороссия вернулась обратно в пространство Русского мира». Да вы охренели?

— Ну это же зависит индивидуально от каждого человека. Да, Пугачева была главной на эстраде, и она уехала. Но есть, например, Лариса Долина, Надежда Бабкина. Они же остались.

— Дело не в том, что Пугачева была главной. А в том, что у нее, в отличие от вышеупомянутых, был, как ни странно, идеологический пафос. Они все работали в индустрии развлечений еще с советских времен. Но при этом как раз таки у Аллы Борисовны, в отличие от многих других, кроме развлекательной составляющей, с самого начала, с тех пор как она появилась, в ее многогранном творчестве была нота своего «Я», которое превыше любого общего и общественного.

«В чем принципиальное отличие раннесоветского кинематографа от Голливуда? В том, что в голливудской истории спасает мир какой-нибудь особенный супергерой. А советский герой совсем из народа» Фото: ru.freepik.com

«Появилось какое-то количество людей, заряженных на большие свершения и подвиги. Так они сразу оказались всем недовольны»

— Вы говорите, что Пугачева появилась на фоне развито́го социализма, фильмов Рязанова и его негероических персонажей, которые, по сути, мелкие люди, думающие только о своем личном счастье…

— В чем здесь тонкость? Дело в том, что на тот момент государству было выгодно и оно всячески приветствовало, чтобы в культуре доминировал антропотип индивидуального маленького человека. Почему? Потому что у людей, заряженных на большие свершения, большие амбиции. Их учили в школе, что они должны быть героями. И вот приходит такой заряженный в райком комсомола и спрашивает: «Вы меня научили быть героем, где, блин, мой меч-кладенец и дракон, которого я должен убить?» А ему говорят: «Все мечи разобрали, иди, пожалуйста, в колхоз сортир чистить. И будешь ты висеть на доске почета как ударник труда». Он отвечает, что это какая-то маленькая амбиция. А ему говорят: «Извини, других не завезли, по пятилетнему плану на тебя не хватило. А космос для космонавтов».

И он расстраивается, мягко говоря, а еще начинает буянить и говорить: «Что-то как-то несправедливо, получается, что я второй сорт». И тогда он начинает искать героику, подвиги и свершения уже не в русле больших государственных задач, а в русле еще каких-нибудь задач и становится идеальным материалом для разного рода вербовки. Это с одной стороны. А с другой — он становится антисистемным элементом. Начинает диссидентствовать, ему начинает все не нравиться, он начинает говорить, что все тут как-то несовершенно, неправильно, перекошено, давайте я лучше позанимаюсь тем, как у нас коммунизм построить наконец-то. Вы же обещали. Поэтому с этим героическим типажом у брежневского государства возникают сложности.

А с маленьким человеком у брежневского государства никаких противоречий нет. У него с ним прекрасные, выстроенные отношения. Он ходит на работу, получает свою зарплату, какую ни есть, он не лезет ни в какое начальство, не пытается спасти человечество, покорять новые миры, а занимается своей бытовухой. Пугачева и персонажи фильмов Рязанова выполняли социоинженерную функцию на больших числах. Они строили общество таким, каким его хотело видеть политическое руководство. Это верно как для развито́го социализма времен XXIII съезда, так, кстати, и для развито́го суверенизма времен «Единой России».

Вот сидит человек, смотрит по телевизору, как какие-нибудь героические спецназовцы в песках какой-нибудь Сирии в очередной раз кого-нибудь победили, а не менее героические фигуристы в очередной раз всех перефигурили. Все это происходит в телевизоре, а он на диване, занимается своими делами. Когда его просят проголосовать за какое-нибудь начальство, он голосует, его все устраивает.

А сейчас вот эта СВО. И тоже появилось какое-то количество людей, заряженных на большие свершения и подвиги. Так они сразу оказались всем недовольны. У них и генералы плохо руководят, и чиновники не очень способствуют делу общей победы. А в итоге особо героический идет маршем, мятежом на Москву. В том-то и парадокс, что Алла Борисовна долгие годы была идеальным инструментом государственной политики гармонизации негероического общества. Просто в нынешних обстоятельствах это противоречит текущим задачам. Нужны герои. Героев что-то мало оказалось, не хватило даже для того, чтобы до Харькова дойти, не то что до Киева.

— Так надо было фильмы снимать, как Голливуд, где Шварценеггер спасает мир?

— Нет. В чем принципиальное отличие раннесоветского кинематографа от Голливуда? В том, что в голливудской истории спасает мир какой-нибудь особенный супергерой. А советский герой совсем из народа. Знак ГТО на груди у него, больше не знаем о нем ничего. Он такой Чапаев, он такой Стаханов, он такой Гагарин, кстати. То есть он вообще не сверхчеловек, не Супермен. Он такой же, как ты и я. В этом смысле из всего Голливуда на это более-менее похож был разве что «Крепкий орешек».

— Брюс Уиллис.

— Да. Он и у нас особо любимый народный артист. То есть принципиально не обладающий никакими сверхспособностями. Обычный. Наверное, так.

— А почему персонажи фильмов Рязанова в случае необходимости не стали бы героями тоже? В мирной жизни они думали о личном счастье, а пришла бы война, они бы встали и пошли бы все воевать, как в Великую Отечественную. Почему нет?

— Потому что в картине мира ветеранов Великой Отечественной не было никаких вопросов, что если война, то надо идти воевать. А у героев Рязанова и условных Пугачевой – Гребенщикова** все совсем не так. Если война, то, по новым данным разведки, мы воевали сами с собой, как учит нас Борис Борисович**. Поэтому не надо ни с кем воевать, это неправильная война. Потом: «Дорогое начальство, не учите меня жить. И кто вы вообще такие, чтобы решать за меня, что я, вместо того чтобы строить свою жизнь, должен обо все забыть и идти куда-то туда, где меня могут убить? С чего вы взяли, что у вас есть это право решать?» У советских героев такого вопроса даже возникнуть не могло. А у Аллы Борисовны и Бориса Борисовича** этот вопрос возникает первым.

— Но если поставить вопрос шире, то по большому счету частную жизнь описывала вся мировая классическая литература.

— Кто же против частной жизни как таковой? Вы меня так спрашиваете, как будто я сижу и проповедую, что всем надо срочно перестать есть, пить и совокупляться, взять флаг и идти куда-то там за Родину, за Сталина. Это же вопрос ценностного выбора, что для тебя важнее. Это экзистенциальный, ценностный момент.

У меня есть личная история. Вот у меня было два пиарщика на выборах. Абсолютно одинаковых во всем, вплоть до одежды, внешнего вида, лексикона, разговора и манеры речи. А вот случилась СВО, и один через Ереван уехал в Аргентину, там открыл в себе небинарную гендерную идентичность и теперь в соцсетях уже в качестве небинарного персонажа гвоздит «кровавый» путинский режим из Буэнос-Айреса. А второй его почти брат-близнец пошел в «вагнера» оператором дронов, брал Бахмут и Авдеевку. Несколько раз раненый и сейчас воюет где-то на передовой командиром подразделения. Один такой сделал выбор, другой — сякой.

«Я горжусь быть мракобесом. С гордостью несу это звание. В наше время, по-моему, это единственное достойное занятие — быть мракобесом» Фото: Алексей Белкин

«Юноша, обдумывающий житье, должен сейчас обивать пороги и спрашивать, где записывают в мракобесы и учат на мракобесов»

— А согласны ли вы с журналистом Сергеем Марданом, который участвовал вместе с вами в одной дискуссии на МЭФ и говорил о том, что, если надо раздавить, втоптать в грязь Пугачеву и К^о, это надо сделать? Или это уже совсем мракобесие?

— Во-первых, если уж мракобесие, то совсем. Мракобесие на полшишечки какое-то неправильное мракобесие. Тут как раз не тот случай, когда надо сказать: «Давайте мы будем аккуратными мракобесами». Но раздавить и втоптать в грязь почему плохо? Завтра придет какое-нибудь другое начальство, ему опять понадобятся маленькие люди, не герои, и снова понадобится что-нибудь типа Аллы Борисовны. И все, кто их вчера в грязь топтал, будут им же петь осанну. С такими же лицами совершенно.

Для меня принципиально то, что Алла Борисовна — функция. Это не личность, не герой ни в каком смысле, не враг даже. Это рехнувшийся компьютер. Была такая машинка брежневской пропаганды, которая давным-давно забыла, что она машинка, «искусственный эмоциональный интеллект» на службе партии и правительства, и вообразила себя субъектом и Примадонной. Причем Примадонной ее объявила пропаганда. А субъектом она себя объявила сама. И все, что надо сделать, — это напомнить этому искусственно-эмоциональному интеллекту, что он искусственный. Зачем втаптывать в грязь искусственный интеллект? Это все равно как орать на умную колонку, что она дура. Если она начинает нести чушь, к ней надо относиться как к сбрендившему механизму, не как к врагу.

— Кстати, о мракобесах. Вы на том же форуме подчеркнули, что у нас тут «сборище мракобесов». Мракобесы сегодня — это комплимент?

— Конечно, комплимент. Я горжусь быть мракобесом. С гордостью несу это звание. В наше время, по-моему, это единственное достойное занятие — быть мракобесом.

— А кого бы вы еще назвали мракобесом? Дугина?

— Дугина, конечно. Вообще, юноша, обдумывающий житье, должен сейчас обивать пороги и спрашивать, где записывают в мракобесы и учат на мракобесов.

— Надо в школу Ильина.

— Да-да. Школа мракобесия. И повторяю, носить это звание с гордостью.

— Вы уже упомянули о мужском антропотипе, который в России, как вы считаете, подвергся серьезному разрушению, и многие мужчины разучились быть мужчинами. Насколько этот антропотип меняется в связи с СВО и является ли это в том числе залогом нашей победы?

— Компетентно я пока на эти вопросы ответить не могу. Дождитесь моего подкаста военно-политической философии с уважаемой Анастасией Вашукевич. Она же Настя Рыбка. С ней мы обсудим философские основания мужского антропотипа и этот животрепещущий вопрос. У меня базовая гипотеза такая, что в ее мире, в мире эскортниц и содержанок, удивительным образом, как в заповеднике, сохранился правильный мужской антропотип, его идеал. То есть мужчина является ресурсом, этот ресурс он тратит на женщину, он хозяин мира, которому надо понравиться, не клевать мозг, помочь завалить мамонта, чтобы он его принес и положил в уголок пещеры.

Советская женщина на такой подход органически неспособна. Ее же с детского сада учили мальчиков чморить и строить. А в школе советская училка все это застолбила железобетонно. В любом советском классе тетка-училка, на передних партах сидят отличницы, а на камчатке — хулиганы, которых регулярно выставляют за дверь и говорят: «Не будь, как Вовочка».

— Что-то не помню я, чтобы мы мальчиков чморили. Девочки на самом деле всегда любят хулиганов, а ботаников не любят.

— Да, девочки втайне любили хулиганов, естественно, потому что природу не обманешь.

— А у Насти Рыбки разве картина мира не такая, что мужчина должен бегать вокруг женщины, кем бы она ни была?

— Наоборот. Это она (если он, конечно, с деньгами) должна вокруг него бегать, пытаться ему понравиться. Мужчина же для нее источник средств существования, на секундочку.

— А есть такая теория, что на самом деле мужчинам больше нравятся стервы. Разве не так?

— А вот на такой вопрос я вообще не буду отвечать.

— А русскую семью вы как представляете? На основе традиционного патриархата?

— Вот мы с Рыбкой это все обсудим, и я потом вам доложусь.

— Ладно, хорошо. Тогда о беспилотниках.

— Ха-ха-ха.

«Победим мы, проиграем, вничью закончим, нам этого не простят. Точка. Нас будут мочить»

— Если по-серьезному, то Россия все больше сталкивается с атаками дронов. Вы много занимаетесь дронами. А почему у нас такие проблемы с противодронным прикрытием?

— В первую очередь потому, что Иван кивает на Петра, а Петр кивает на Ивана. И все ждут, пока государь не покажет пальцем на того, кто главный отвечальщик за то, чтобы дроны не атаковали, и молятся, чтобы не на них. Русская управленческая культура такова, что, пока не назначат главного, который за все отвечает, до тех пор все так и будут играть в школьную игру с неприличным названием, когда намочил тряпку и кидаешься друг в друга. В кого попало, тот и *****. То есть Росгвардия переводит стрелки на минобороны, минобороны говорит, что это внутренний антитеррор, и переводит стрелки еще на кого-нибудь, например на МЧС, и далее везде.

Нефтяники тоже ведут себя довольно странно. Например, был случай, когда одна крупная нефтяная компания объявила тендер на противодронное прикрытие для своих НПЗ. Заявку оформили 7 структур. Но в итоге снялись все, так как условия были такие — 100-процентная постоплата спустя 60 дней после подписания акта приемки системы. А когда этот акт будет подписан после завершения работ, неизвестно. Даже структуры «Ростеха» оказались не готовы вложить сотни миллионов своих денег и заморозить их на неопределенный срок. Понятно почему. Наши нефтяные компании привыкли взаимодействовать со своими субподрядчиками таким образом, что все мечтают с ними работать и готовы на любые условия. Это логика мирного времени, но совсем не военного.

— А как вы оцениваете антидронную тактику регионов? В частности, Рустам Минниханов распорядился действовать самим, не дожидаясь отмашек центра.

— И я скажу, что будет происходить дальше. Руководитель предприятия вызовет своего зама по безопасности и скажет: «Так, обеспечь». Главный по безопасности начинает чесать заднюю часть тыквы, пытаясь понять, что делать. Сам он про это ничего не понимает, никакого документа государственного, которым надо руководствоваться, он тоже не имеет, потому что его нет. Поэтому, что считать защитой от дронов, а что нет, непонятно. Вот он подпишет документ, а потом прилетит и что тогда? В этот момент его начинают атаковать разные производители разных вундервафель, причем стоимостью до фига денег. Другой прибегает, просит еще больше денег и говорит: вам будет 100-процентная защита.

А он не понимает, точно ли все будет защищено, даже если потратить до фига, он хочет, чтобы производитель взял на себя ответственность. Если он поставил систему и вдруг что-то прилетело, то тогда чтобы не он отвечал. А производитель тоже отвечать не готов. Поэтому кончится чем? Тем, что все в режиме экономии издержек накупят китайских противодронных ружей и раздадут их обычным охранникам. Эти охранники поставят их куда-нибудь в угол пылиться, даже не особо озаботившись тем, а на какую кнопку жмакать в случае чего, и отчитаются о том, что они обеспечили защиту. А дальше все будут дружно молиться кто Богу, кто Аллаху, чтобы пронесло.

— А что с нашими разработками дронов? Или мы по-прежнему отстаем в темпах их масштабирования?

— Проблема с нашими разработками, как всегда, в том, что аналогов нет. Они существуют в одном экземпляре и стоят космических денег. А сделать много, быстро и дешево Богородица не велит. В некотором смысле вся система против этого.

— Вы поэтому решили заняться этой проблемой лично, создав и возглавив НПЦ «УШКУЙНИК» в Новгороде?

— Да. Я занялся этой проблемой потому, что вижу ее с каждой из сторон. А все, кого я знаю, видят ее только со своей.

— Тогда вам успехов. А каким вы видите образ будущего для России в зависимости от того, как закончится СВО?

— Что значит «в зависимости от того, как закончится СВО»? Да как бы она ни закончилась. Победим мы, проиграем, вничью закончим, нам этого не простят. Точка. Нас будут мочить. И отвяжутся только тогда, когда мы очень убедительно покажем, что мочить нас себе дороже. Мы создали себе задачу лет так на 150, если не больше. В этом смысле отвлеченный разговор об образе будущего без понимания контекста того, что нам придется очень долго отстаивать свое право быть, то, с чего мы начали разговор, я считаю бесперспективным. На срок жизни моего и нескольких следующих поколений нам предстоит решать другие задачи в связке с основной задачей отбиться от желающих, чтобы мы просто не были.