Алексей Архиповский: «С балалайкой у нас страх божий, все это надо с кровью»

«Что касается джазового фестиваля… Меня приглашают поиграть. Сомнения могут быть у организаторов, наверное»

«Я начинал еще с «Груши» и там пробовал, как разные слои общества реагируют»

— Алексей Витальевич, вы в Казани довольно частый гость, но, наверное, кого-то удивит, что выступаете на джазовом фестивале.

— Казань мне очень нравится, и уже давно. Всегда с радостью приезжаю, и публика нравится, и сам город красивейший в России. Всегда рад.

Что касается джазового фестиваля… Меня приглашают поиграть. Сомнения могут быть у организаторов, наверное (смеется). Тем более что это уже стало традицией. Недавно играли в Питере у Игоря Бутмана, там тоже фестиваль идет. Я начинал еще с «Груши» и там пробовал, как разные слои общества реагируют на это все. Обычно это происходит в разных форматах — и в джазовых, и в роковых, и фолк, и авторской песне, и бог знает чем еще.

— Программу меняете в зависимости от формата выступления?

— Да, обычно это решается за несколько минут до выхода: что будет по атмосфере, по ощущениям, по звуку.

— Значит, каждый выход — это импровизация?

— Своего рода. Конечно, кости уже есть, и понятные истории какие-то. Истории можно рассказывать по-разному, и они все время меняют смысл. Вот инструмент другой (на концерт в Казани Архиповский привез балалайку 1928 года, на которой не играл уже много лет, — прим. ред.), он по-другому рассказывает.

— Вы с этой балалайкой выступаете впервые?

— Я вчера на ней играл у Игоря [Бутмана], и это необычно.

— Инструмент давно не вытаскивали из закромов?

— Он был в ремонте, где-то умер на Мадагаскаре, там была большая влажность, и он просто «потек», пружины отвалились. Потом ремонтов 10, и никак я его восстановить не могу пока. Ну и сейчас он не в лучшем состоянии, конечно.

Но и «Налим» (Семен Иванович Налимов (1857—1916) — русский мастер по изготовлению музыкальных инструментов — прим. ред.) устал, 1915 года он, старый очень, а нагрузка у него, какой в жизни не было никогда.

— Вы не изменяете таким своим старичкам?

— У таких инструментов другая культура, другой опыт, они пережили много, и у них это в звуке есть, с ними надо разговаривать.

— То есть не только на духовном, но именно на музыкальном уровне это чувствуется?

— Да, конечно, такой инструмент предлагает иногда нечто даже большее, чем ты можешь. Не заполняется тем инструментом мир, каким я его вижу.

Но вот у сегодняшнего [инструмента] со звуком трудно, он не разработан, так и не вылечился совсем. У него история интересная. Я его нашел когда-то в Москве в квартире, в которой последний раз жил Вольф Мессинг. Там он долго был, он 1928 года, года коллективизации. Питерский мастер Иосиф Галинис, ученик Налимова, делал инструменты и умер во время блокады, не уехал из города. На этом инструменте много материала было создано.

«Налим» не настолько плодотворен, он играет, но он сложный очень. Я его взял, когда все играли только русские песни, вся эта мощь и радуга какая-то непонятная. Сейчас пообтесался немножко, трудно ему, тяжелый. Но красивый у него голос, как у стариков, у всех почти что-то происходит то ли с самим деревом, то ли с судьбой его. Они набирают какой-то свой смысл, свой тон, свои ощущения.

«Я устоялся в этой моноистории, мне это интересно»

— Вы определяете себя по творческой манере как артиста-одиночку. Но, может, есть какие-то музыканты, которым вам настолько интересны, что вы хотели бы в творческом союзе с ними поработать?

— Специально нет, я устоялся в этой моноистории, мне это интересно. Я пробовал разные варианты: с оркестрами симфоническими, с отдельными музыкантами… Бывают интересные идеи во время встреч, но я максималист, их отрабатывать надо, а это занимает много времени, не каждый артист готов к такому.

— С Pink Floyd ведь были планы выступить, почему не сложилось?

— Там не срослось, да, их гитарист Дэвид Гилмор предлагал, была такая возможность.

— Чем-то по духу ваши концерты напоминают сольные выступления Леонида Федорова из «АукцЫона».

— Мы дружим с Волковым Володькой из «АукцЫона».

— Он как раз в эти дни приезжает к нам в Свияжск.

— Елки-палки, у вас же там вообще сейчас происходит гуляние: там и Котов, и Старостин (участники проекта «Душеполезные песни на каждый день» — прим. ред.). Я бы поехал, но венчаюсь завтра [26 июля].

— Наши поздравления! Почему решили в Казани венчаться — настолько вам запал в душу город?

— Случайно получилось так. 35 лет вместе, и вот возникло предложение такое, и я посмотрел дату, что буду здесь, а батюшке неудобно было туда ехать к нам, в Москву. И я говорю: «Давайте здесь сделаем, соберутся друзья и обвенчаемся».

— Размышляя о боге, вы говорили в одном интервью, что такой ортодоксальной веры у вас нет. Со временем пришли к иному отношению к религии или что для вас значит этот обряд?

— Желание было хорошее, это дело в принципе хорошее… И батюшка хорошо сказал. Я говорил, что к обряду надо подготовиться, а он говорит, что это вообще не обряд, а таинство. И это изменило многое в моем отношении.

«Писать я не умею, я не композитор. А игра в звуках — это как ощущения от встречи»

«Чтобы ожить как-то, чтобы осмотреть что-то живое еще, надо себя взбаламутить»

— Вас можно назвать инноватором балалайки в плане разработки электронного звукоизвлечения. Популярно ли сейчас ваше открытие, ведь это, по сути, революция для музыкального инструмента? Есть ли у вас последователи или это открытие осталось в руках первооткрывателя?

— Я слышал, что кто-то пытается что-то делать в этом направлении, но одному, во всяком случае, это сложно. Нужно самому создавать материал, самому разрабатывать сам инструмент, потому что базы нет, а инструмент сложный, нестандартный, он вообще играть не должен, но, если играет красиво, то это чудо. Да сами инструменты по себе мало что значат, на самом деле это люди.

— Вы говорили, что балалайка — универсальный инструмент. Как вы подбираете репертуар к ней, какие жанры вас привлекают больше?

— Я не определяюсь с этим. То есть играть в джаз, играть в классику… Я просто пытаюсь себя рассмотреть внутри, и, если что-то там, бывает, шевелится, я пытаюсь это в звуках как-то отдать. Нюхаешь это, нюхаешь… Писать я не умею, я не композитор. А игра в звуках — это как ощущения от встречи.

Я даже как музыку это не определяю. Мука сплошная (смеется). Просто кошмар, тяжелое мучение.

— Но, как говорится, сладкое мучение?

— Как в Библии написано: сначала горькое, потом сладкое. Горькое надо проходить, потому что так себя разворошить трудно. Чтобы ожить как-то, чтобы осмотреть что-то живое еще, надо себя взбаламутить, а искусственно не получается. Да и потом, это повторить очень трудно, когда рождается, думаешь: чудо-чудо, а потом повторяешь, и оно уже перестает быть чудом, и ты пытаешься понять мучительно: где, что, почему?

— Вы говорили, что балалайка, как ее ни крути, передает именно русскую фольклорную волну. Учитывая, что вы вместе с этим инструментом с 9 лет, до сих пор он вам так же интересен?

— Это как с голосом. Это уже как орган, он такой, какой есть. Но мне нравится, что он простой.

Попробовать другой инструмент? Нет, например, на домре пальцами не играют, она с медиатором. Здесь с балалайкой у нас страх божий, все это надо с кровью. Вчера вот убил (показывает на палец), сейчас с синяком буду играть, кошмар какой-то.

Это частая история, но сейчас вообще обычная. У меня за 1,5 месяца до венчания как возникла тема, не везет страшно: четыре капитальных ремонта, ничего не получается пока. Надеюсь, что завтра все это как-то изменится…

— Таинство случится, что-то произойдет.

— Да.

«Я в Донбасс ездил. Смотрел, что это, хотел сам увидеть»

— Небольшой исторический экскурс о самой балалайке. Ведь современного вида балалайка появилась только в XIX веке. Какова ее история до наших дней?

— Лет 300 с чем-то… Первая летопись в XVII веке, что-то такое. Какие-то парни попали в милицейскую сводку, просто проезжали на телеге, играли на балалайках, ругали власть. Их поймали, Алексей Михайлович Тишайший вообще бесовским инструментом определил ее. Сжигали балалайки возами просто.

— Вы выступали в разных уголках света. Как вообще слушатели там относятся к инструменту?

— По-разному. Здесь лучше, здесь понятнее. Ключи-то русские все равно сохраняются. У них по-другому немножко. Но и там есть тоже восторженные слушатели, эмигранты плачут.

— Сейчас, когда в стране стал делаться упор на все русское, нет ли повышенного интереса к вам и вашему инструменту?

— У нас достаточно большой концертный сезон, много городов. Мне нравится. Время сложное: и музыка изменилась, и пространство изменилось, и люди… Я видел, как они изменяются с начала военного конфликта, и сейчас что происходит. Это важно. Я в Донбасс ездил, смотрел, что это, хотел сам увидеть это все, ощутить, почувствовать, поиграть людям из подвалов, детей увидеть этих, на воинов посмотреть.

Мы поехали без всяческих крыш, не от министерства культуры, не от организации, а на личной договоренности. И 10 дней, 8 концертов мы сыграли разным людям. Это большой опыт. Мне кажется, музыканты вообще должны заезжать в эту зону, которую надо чувствовать, иначе непонятно.

— Вы к своему титулу «самый лучший балалаечник в мире» скептически относитесь, но все равно нет переживаний, что уже какой-то предел достигнут в профессии и дальше некуда расти и совершенствоваться?

— Пределы же не в этом, пределы другие, несовершенный человек не может достичь совершенства. Есть только путь к этому. Я стараюсь на каждом концерте это делать, но когда как. Это как форточка открытая: держишь ее открытой, а ветер войдет или нет…