«Мы все когда-то были жителями Великой Евразийской степи, а потом просто разбежались в разные стороны»

Альфия Саргин: «Когда чувствуется, что в произведение вложено много труда, мастерства и времени, само оно становится очень весомым»

«Мы все когда-то были жителями Великой Евразийской степи, а потом разбежались в разные стороны»

— Альфия, недавно вы вернулись из Гонконга, где изучали современный азиатский арт-рынок и современные мультимедийные технологии. Поделитесь с нами главными открытиями — что больше всего поразило?

— Действительно, я прожила там целый месяц. Как художнику мне было интересно арт-поле Гонконга и Азии в целом. Гонконг — это продвинутая площадка для художников. Конечно, впечатления зашкаливают от того, что там художники активно изучают и применяют мультимедиа и благодаря этому продвигают свою идентичность. Сохраняя свои артефакты и достояние, они так современно демонстрируют искусство с помощью технологий, смотрится очень современно и круто. Я фотографировала даже потолки, потому что мне были интересны конструкции — как все крепится, сколько проекторов, какие там осветители. И я поняла, что на самом первом этапе, еще на разработке архитектурного эскиза, уже продумывается весь монтаж техники. Когда заходишь в музей, где не только современное, но и традиционное искусство, такое ощущение, будто все двигается, все живет. Нет статичного состояния. Глаз все время улавливает какие-то движения — ненавязчивые и очень деликатные.

Мне нравится, когда есть не только статика на выставках, как мы привыкли раньше, потому что воспитывались на станковых вещах. Я сама тоже изучила программы мультимедиа и понимаю, как это делается. Есть вещи, которые несложно сделать художнику, просто их нужно освоить. Но, конечно, это труд — сидеть приходится днями и работать, потому что, например, в ручной анимации нужно каждую секунду движения отрисовывать. Но когда чувствуется, что в произведение вложено много труда, мастерства и времени, само оно становится очень весомым. То ли там сгусток энергии, то ли какие-то другие законы работают, но оно становится очень притягательным и уходит в вечность, как мне кажется. А «быстрое» искусство мелькает и забывается. Это мои ощущения. Может быть, в чем-то я ошибаюсь…

— Как вы думаете, почему у нас не так развиты мультимедиа-направления в современном искусстве? В национальном главным образом.

— Мне кажется, оно только начинает развиваться. Это же труд. Все хотят очень быстро все сделать, но так это не работает. Еще и темперамент нужно иметь особый. Например, я не могу долго делать гобелен ручного ткачества. Я с этого начинала, моей дипломной работой в училище был тканый ручной гобелен, и это очень долго по исполнению. Столько мыслей, столько образов, которые хочется воплотить, и ими хочется поделиться. Сейчас просто совмещаю — занимаюсь и живописью, и войлоком, и декоративно-прикладным искусством, и цифровым. У меня все гармонично выстроено, отчего я получаю удовольствие.

Вообще, мне кажется, что срез нашего времени напоминает 60-е годы прошлого века, когда появилась первая доступная видеокамера. Получив в арсенале новые возможности, компьютерные технологии, мы увидели, как это классно — осваивать новые инструменты, которые помогают раскрывать идею произведения. Для меня это не отдельное произведение, оно идет в синтезе с основным, например с живописью, и помогает раскрыть замысел творца.

«Мне нравится, когда есть не только статика на выставках, как мы привыкли раньше, потому что воспитывались на станковых вещах»

— А что знают о тюркском национальном или татарском национальном искусстве на азиатском арт-рынке?

— В Китае я поняла, что на самом деле мы очень близки по культурам — настолько наше искусство перекликается. Не говоря уже о том, что там есть чак-чак, который мы считаем своим. Кроме того, в музеях я видела вышивку в ушковой технике, которая считается их национальной, а мы считаем ее нашей. Это говорит о том, что мы все когда-то были жителями Великой Евразийской степи, а потом просто разбежались в разные стороны. Но наша общая культура именно в этом котле созревала, на этой великой равнине.

Разбежались мы не только в Азию, но и в Америку и Поволжье. Ключевой момент — это Алтай. Эта культура сформировала мировоззрения соседних территорий. В дальнейшем они уже самостоятельно развивались, но общее-то все равно осталось.

— В плане цвета и мироощущения тоже?

— Кстати, да. В Китае повсюду эти яркие цвета (красный, карминовый, терракотовый) — тюркские.

— После поездки не кажется ли вам, что скоро пальма первенства на глобальном арт-рынке перейдет от Запада к Востоку?

— Да, в Гонконге проходила западная выставка Art Basel, а параллельно — местная Art Central. К сожалению, я не успела посмотреть, но критики говорят, что она намного сильнее, мощнее, чем западная, потому что они несут свой код.

— То есть в глобальном смысле появился запрос на какую-то национальную аутентичность?

— Да. Видимо, это какие-то законы — когда ты связываешься со своим прошлым, со своей платформой, то она придает такую мощь, энергию. Я ощутила связь со своей глобальной семьей, своим племенем… Во время пандемии особенно, когда мы были изолированы друг от друга. С кем еще можно было контактировать? Хотелось ощущения большой семьи. Когда рядом с тобой этот род, ты как будто не один, ты силен.

— А вы ощущаете себя неким амбассадором казанского современного искусства на евразийском арт-рынке?

— Я вообще-то патриот (смеется). Очень люблю свой народ — не национальность даже, а что-то более глубокое. Мои предки из древнего татарского рода, корни которого идут от времен Золотой Орды. С одной стороны, это род Кильдибековых (мой дядя — заслуженный художник РФ, народный художник РТ Рустем Кильдибеков), а с другой — род Ахатовых. Моя бабушка Шамсинур Ахатова — из Восточной Сибири. Жила на границе с Китаем, и она много рассказывала об этом. Китайцы, говорит, никогда не закрывали свои жилища на замок, у них не было никакого воровства, все заходили друг к другу совершенно свободно, жили очень дружно и мирно. Еще о китайцах говорила, что они очень трудолюбивые. Я постоянно ищу своего родовые связи с народами мира вообще — это так интересно!

«Художники создавали и создают образ мира будущего. Образ — это главное»

«Войлок — основа вещного мира у тюрков»

— Ваш проект ALFA DNK, который был представлен в Казани несколько лет назад, посвящен важным точкам соприкосновения культур — он про связь тюрков с коренным населением Северной Америки, в частности с индейцами. В своих новых работах, представленных в галерее «БИЗON», вы продолжаете эту идею? Куда она вас ведет?

— В моих путешествиях, исследованиях я осознала, что источник России и тюркского мира — это алтайская культура. Об этом еще Рерих говорил. Я изучала потрясающие пазырыкские артефакты, которые представлены у нас в Эрмитаже на первом этаже в пятом зале. Нигде в мире такого больше нет, это самые ранние артефакты, которые свидетельствуют о мощной культуре, пути которой тянутся от Алтая и в Америку, и в Азию. Когда это осознаешь, мир становится таким понятным.

На самом же деле мы все просто далекие братья и сестры. Например, в ALFA DNK принимал участие музыкант из племени Кечуа из Перу. Он не знает, кто такие татары, в горах живет. Мы с ним в соцсетях познакомились, он мне написал, потому что ему понравились мои работы. Видимо, что-то почувствовал. А когда я послушала его музыку, то поняла, что это вообще татарская музыка. Откуда? Как мы связаны?

— На каком уровне считывается такое духовное родство? Цвет, форма, фигуративность? Где заложен этот ДНК, который вы ищете?

— Это какая-то химия. Какая-то программа, наверное, есть от Всевышнего, в которой мы все задействованы и как-то коммуницируем. Род, племя тоже программа определенная.

— Как сейчас можно было бы рассказать современному зрителю об алтайском наследии не банально, а чтобы эта тема получила новое дыхание? Каким языком об этом нужно говорить?

— Конечно, только визуальным, потому что образ сильно работает. Художники создавали и создают образ мира будущего. Образ — это главное. Особенно образ человека, это мы с пеленок знаем. Можно сколько угодно писать пейзажи, но к человеку — моментальный интерес.

Конечно, через современное искусство, через новые инструменты, потому что сейчас новый язык. Сколько можно переписывать старые символы? Они в свое время были символами, с которыми мы разговаривали друг с другом, но сейчас уже другой язык. Художники мира денно и нощно работают над новым алфавитом будущего, потому что все очень быстро меняется. Мы не можем на старом языке разговаривать, но духовные принципы неизменны.

— Если говорить о вашей новой видеоинсталляции, представленной в галерее «БИЗОN», что мы там видим?

— Там основные символы нашей тюркской культуры и вообще человечества — Солнце и Луна. На фоне разворачиваются какие-то сюжеты, природные явления. Это некое размышление: то, что нам дано Всевышним, — первозданное, это и есть наше будущее, к чему мы стремимся. Мы же не просто так уезжаем в лес на природу — наша душа стремится к первозданному. Мы все дети природы.

«Казань – город двух культур. Объемно это показано в творчестве Рамина и Альфии»

— На вашей новой работе «Родина» изображена женская фигура, и она, по всей видимости, запечатлена в этой естественной среде. Хочется понять, почему работа называется «Родина». Какой месседж заложен?

— Родина здесь — это не образ женщины, а наша земля, которая действительно порождает, поэтому она представлена в виде матери. Я хотела передать, что территория евразийского поля породила огромное количество культур, которую я обозначаю здесь рисунками — росписи на теле принцессы Укоки, найденной в Пазырыкском кургане, сейчас она находится в Эрмитаже. То есть Алтай — наша историческая мама.

— У многих художников, которые работают с евразийским наследием, часто звучит милитаристская тема — всадники, оруженосцы. Вы же обращаетесь к природе. Я так понимаю, это сознательно?

— Да, ведь однажды были вечные сады Эдема, из которых мы вышли и чувствуем себя, может быть, не очень уютно. Мне кажется, наше будущее — возвращение в эти сады, потому что сколько можно? Мы куда-то не в ту сторону идем.

Взять тот же образ «милитари» тюрка — мне хочется от него отойти, потому что, кроме этого, у древних людей были и другие понятия, иная философия окружающего мира. Они были не только воинами, но и собирателями, знали законы природы, гармонично жили в ней. А мы сейчас отдаляемся от природы, и неизвестно, к чему это приведет. Все-таки душа человека тянется к первозданному. Это наша начальная точка, и мы ее помним всегда.

— Миссия художника — попытаться направить эти процессы вспять и вернуть зрителя в какое-то первозданное мироощущение?

— Не получится все так быстро, но по крайней мере настоящие художники создают мир будущего. Я хочу показать, какой он прекрасный и как в нем можно существовать в гармонии с природой, быть естественным, снять вот эти шоры с себя. Хочется этим поделиться, и кто-то, может быть, задумается.

«Мы сейчас отдаляемся от природы, и неизвестно, к чему это приведет. Все-таки душа человека тянется к первозданному»

— Цвет — одно из главных ваших художественных средств самовыражения. Что для вас цвет?

— Немножко не соглашусь, потому что все-таки самое главное для меня в произведении — идея и концепция. Конечно, цвет помогает выразить идею, и без него это сделать невозможно, так что он имеет огромное значение.

Как вы могли заметить, у меня очень локальные, чистые, яркие цвета, которые я видела в степях. Даже яркие лиловые цвета — иногда кажется, что это слишком, хотя вот же они, мелкие полевые гвоздички цвета фуксии. А если их еще и увеличить, это же будет сплошной ковер. Все цвета в природе есть, единственное — они при крашении (шерсти) уже не дают таких ярких тонов. С цветом я могу показать, какой разнообразный мир, какой он цветной — один цвет кругом!

У меня есть работа «Живой ковер под ногами кочевника», этой весной она экспонировалась в Казанском кремле. Первозданные люди видели под ногами этот живой ковер с ящерицами, бабочками, жуками. Думаю, для них это и был первый орнамент. Эти цвета природы и линии впоследствии и сформировали народные орнаменты.

— Насколько давно вы работаете с войлоком?

— С шерстью давно работаю — в 1990-х годах делала гобелены, и в музеях есть мои работы. Художник декоративно-прикладного искусства Мария Кильдибекова приучила меня к ручному труду — я умею прясть шерсть на колесе или с веретеном. Мы же ее сначала обрабатывали, били, чесали, пряли, сами красили и в растительных, и в других красках. Я все умею делать от начала до конца.

А войлоком занялась лет пять назад. Когда уже полностью погрузилась в тюркскую культуру, то поняла, что без войлока никак не передать саму атмосферу тюркской культуры. Войлок — основа вещного мира номадов. Поэтому решила сама прочувствовать это взаимодействие и очень много открытий для себя сделала. Настолько это чудесный материал! Шерсть — абсолютное совершенство! Она не имеет агрессивных материй. В шерсти нет памяти смерти убиенного. Напротив, есть благодарность живой души. Ее молочный аромат всегда напоминает нам о матери, о доме.

Мне еще очень нравится красить шерсть растениями, ягодами. Это тоже чудо, когда соки трав соединяются с волокнами. Настоящее волшебство! Можно море оттенков создать! Наша обычная крапива дает гамму оливковых оттенков, черноплодная рябина — сиреневых и фиолетовых, чистотел великолепные золотые дает. Все оттенки зависят от времени крашения и от количества квасцов, которыми уже закрепляешь окрас. Полный набор оттенков можно создать обычными растениями с огорода. У меня все они растут в саду. Но для меня крашение шерсти травами еще имеет и сакральный смысл. На самом деле есть мировой стандарт качества ковровых изделий — произведение это или нет. Естественно, это должна быть ручная работа, наличие элементов народного орнамента и обязательное крашение материалов растительными красками.

«Чем больше изучаешь разные культуры, тем больше понимаешь, что мы все похожи. И основа — эта первозданность — во всех культурах, и мы к ней стремимся»

«Мы выросли в Татарстане, где любят цвет»

— В выставке «Выход цвет» принимает участие ваш коллега и друг Рамин Нафиков, для которого цвет тоже очень важен. Насколько я знаю, вы давно знакомы.

— Да, мы учились на одном курсе, просто на разных факультетах: я на факультете дизайна (раньше он оформительским назывался), а он на факультете педагогов (или, по-другому, живописный). У Рамина папа, а у меня дядя — известные художники.

— Как вам кажется, вы пошли разным путем после Казанского художественного училища? Есть ли точки соприкосновения?

— То, что мы любим цвет, нас объединяет. А так мы, конечно, очень разные. Я получила образование от Рустема и Марии Кильдибековых, хотя они прошли западную образовательную школу, во Львове учились, а Рамин учился в Риге. Возможно, поэтому для нас цвет имеет значение, а может быть, и нет. Все-таки мы выросли в Татарстане, где очень любят цвет.

— Ваш дядя Рустем Кильдебеков был одним из лидеров казанского авангарда в 1960-х, это же такой мятеж. Вам передался этот дух, как вам кажется? Вы в какой-то степени сделали революцию в художественном пространстве.

— Дядя меня научил быть бесстрашной, потому что сам был таким. Кроме того, он же монументалист, который масштабно мыслил, и это тоже мне передалось. Я не мыслю одним произведением. Я мыслю проектами. Вот у меня есть проект, вдохновленный толкованиями коранических сказаний, — целый цикл произведений живописи, графики, ДПИ (издан альбом из этих произведений). Я стараюсь писать на больших холстах, чтобы показать величие нашей культуры. Оно не может быть маленьким.

Поэтому несколько лет назад на мультимедийном проекте ALFA DNK в ГСИ в проекциях на стенах были и человеческие, и нечеловеческие образы очень масштабного размера. Мне хотелось показать величие нашей забытой прошлой культуры.

— Какие еще основные этапы вы бы выделили на своем творческом маршруте?

— У меня был период, когда я очень много работала в арт-резиденциях, и этот свой масштабный проект назвала «Мифология разных культур». Ездила, изучала, работала, оставляла работы в музеях по приглашению, то есть погружалась в местную культуру и пыталась найти образ, который ее идентифицирует. Это мне помогло потом сформировать ощущение, что мы очень связаны друг с другом. Чем больше изучаешь разные культуры, тем больше понимаешь, что мы все похожи. И основа — эта первозданность — во всех культурах, и мы к ней стремимся.

— В вашей мастерской можно увидеть ваш автопортрет, рядом с вами сидит художница Йоко Оно. Это духовное родство?

— Она одна из первых художников, кто начал заниматься видео-артом. Фактически она пионер в этом деле. Просто сейчас мое душевное состояние ощущается как у шестидесятника. Тогда они открыли для себя этот новый инструмент (камеру), и я тоже открыла, хотя и не сегодня, а уже несколько лет тому назад, когда появились специальные программы. И я думаю: «Боже, они, наверное, точно так же чувствовали вот это „ах“! Как можно не использовать эти инструменты?» Когда была выставка Булата Галеева, художник Надир Альмеев на вернисаже говорил: «Художники, как можно не использовать эту светотехнику?»

«В моменте выходишь на какую-то волну, и образы сами по себе появляются. Мы же не мучаемся, чтобы их придумать, он уже есть в голове»

«Я мыслю в цвете, у меня даже все сны цветные»

— Вы одна из немногих в Татарстане, кто занимается мультимедийным искусством.

— Получается, что так. Может, не знаю кого-то. Было бы интересно с кем-нибудь посотрудничать. Есть много программистов, но они работают уже с готовым образом. А для меня важно самой образ создать, а потом его уже внедрить в пространство, чтобы он жил другой жизнью.

— Вам образы приходят сами по себе или во снах, например?

— Это какое-то непонятное физическое явление. Мне кажется, никто еще не может объяснить, как это происходит. В моменте выходишь на какую-то волну, и образы сами по себе появляются. Мы же не мучаемся, чтобы их придумать, он уже есть в голове. Да, я мучаюсь потом от того, что не сразу могу их воплотить. Но когда уже подключаю инструменты — и мультимедиа, и тактильные, и шерсть, и дерево, и металл, — то чувствую, что близка к передаче.

— Обычно цвет тоже сразу приходит?

— Да. Я мыслю в цвете, у меня даже сны цветные. В последнее время все чаще приходит желтый цвет. Следующий мой проект, весьма масштабный, будет желтым, сияющим.

— А с чем ассоциируется у вас этот цвет?

— С первозданностью. Первозданным же был поток солнечного света, какой-то божественный свет.

— Насколько я знаю, вы еще принимали участие в археологических раскопках в Болгаре.

— Да, это был мой проект — «Арт-экспедиция. Болгар». Были четыре полевые экспедиции, мы жили на археологической базе. Спасибо огромное руководителям Болгара, музея и минкульту — все получилось с их помощью. Мы работали с артефактами — многие просто находили в поле. Особенно если мы весной туда выезжали, было множество осколков керамики, монеты. Поскольку их очень много, они уже не считаются достоянием музейного фонда, и мы внедряли их в какие-то арт-объекты, давали им новую жизнь. В Крыму тоже проводили экспедицию. Там очень явно ощущается до сих пор трагедия депортации крымских народов, и это на первый план выходит у местного населения. Относительно недавняя боль, о которой помнят все, с кем мы общались.

У меня там появился кинетический объект, связанный с депортацией, — вагон этого пресловутого поезда, который увозил несчастных людей в неизвестность. С помощью ручки моего арт-объекта можно двигать внутреннее помещение вагона и видеть образы — там и дети, и старики, и женщины.

— Мы сейчас находимся в доме союза художников РТ. Как построена общность с коллегами? Заходите ли вы друг к другу в мастерские, советуетесь или существует некая разобщенность?

— Мне кажется, наши художники больше группируются по мировоззрению и по своему художественному направлению. Например, я дружу с ребятами из группы «Тамга», правда, уже не делаем выставок, но развиваемся в одном направлении, работая с историей, этникой, хотя я не считаю себя этнофутуристом. Я больше считаю, что это какой-то неореализм…

— Как вам неотатаризм, который сейчас придумали?

— Да? Не слышала. Нет, мне не нравится, потому что это очень узкая направленность. Возвращаясь к теме общности с коллегами. Здесь ведь был не только союз художников РТ, но и художественный фонд. С некоторыми ребятами мы общаемся с того времени, заходим друг к другу, круглые столы устраиваем, иногда даже обедаем вместе. Есть такая общность, но с другими мастерскими ее нет, поскольку они по городу разбросаны и живут своими территориальными кланами.

— В 2010-х годах возникло так называемое бурятское чудо, когда Даши Намдаков максимально прогремел на весь мир. Как вам кажется, возможно ли точно такое же «татарское чудо»? И что для этого нужно сделать нам?

— Конечно, все возможно. Просто мы говорим именно о татарском, а здесь, наверное, надо больше говорить о тюркском. Что такое татарское? Я не понимаю, потому что мои корни из Сибири, и я могу назвать себя сибирской татаркой, по другой линии корни уходят ко временам Золотой Орды. Больше надо говорить о тюркском, а не о татарском, это более глобально. Или тюркско-татарский мир — тоже красиво. Наверное, нам всем нужно осознать, что мы наследники культур Великого Евразийского поля.

— Некий изоляционизм?

— Да. Мы тоже, конечно, развиваемся, очень много молодых талантливых художников сейчас. Я так радуюсь, что появляются новые формы образования для молодежи, например REACTOR (Всероссийский фестиваль креативных индустрий — прим. ред.). Молодежь понимает, что со старым визуальным языком невозможно продвигаться дальше.

Мне понравилось в Азии, что государство в художника вкладывает много средств, если он работает на продвижение своей культуры. Рядом с Гонконгом есть маленькое государство Макао, и местного молодого художника направили на Венецианскую биеннале. Многие узнали, что есть такая страна с такой культурой. Нам просто тоже нужно осваивать эти международные площадки. Это же хорошо — мы не должны быть изолированы. Почему бы нам не перенимать опыт друг у друга?