Рафаэль Хакимов: «Демоническое в человеке нельзя победить, с ним надо договариваться»

Лгут устами, но мина, которую при этом строят, все же выдает правду.
Фридрих Ницше

ИРОНИЯ

Маска сопровождает нас всю жизнь – от рождения до самой смерти. Сегодня предпочитают говорить о ролевых играх или имидже, по сути, речь идет о том же самом – мы прячемся под маской. И только смерть нас может разлучить с ней, когда с нашего лица снимают маску, вот тогда мы уходим в мир иной с естественной физиономией. Мы оказываемся без маски, когда уже не нужны этому миру.

Мы с самого рождения начинаем кому-то подражать: матери, отцу, родным. Все ужимки, которыми сопровождают окружающие новорожденного, перенимаются в первую очередь, а затем мы учимся слушаться родителей, быть хорошим ребенком. В игре приобретаем навыки лицедейства, наряжаемся в кого-то, подражаем взрослым. Девочки играют с куклами, мальчики с оружием. Дальше – больше. Вся жизнь становится игрой или, как говорил Уильям Шекспир, «Весь мир – театр, в нем женщины и мужчины – все актеры».

Для человека игра – самое естественное состояние. Человек, как разумное существо, начинается с игры. Но есть игра и игра. Двусмысленность этого слова скрывает две разные вещи: одна – необходимость научиться жить по правилам в обществе; другая – желание установить собственные правила, изображая при этом, что живешь по принятым правилам. Поведение по правилам мы воспринимаем как естественное, а во втором случае говорим о лицемерии, шулерстве, жульничестве.

Мы можем отвергать правила игры в силу их устарелости, тогда отвергается сама действительность – то, что досталось по традиции вместе с историей. Это ирония, она выступает как критика или же в крайнем своем выражении как бунт.

Иронизирующий индивид всюду видит маски, которые разоблачает. Там, где твердят о демократии, он видит управляемую демократию с управляемыми партиями и разрешенной критикой против тех коррупционеров, которых надо разоблачить. Там, где превозносят свободный рынок, он видит клановые разборки, малый бизнес он считает делом родственников главы муниципалитета. Свободный труд иронизирующий субъект понимает как свободу попадать в рабство к очередному эксплуататору или просто мошеннику. Принцип разделения властей для него – всего лишь дележка власти между своими, чтобы окончательно ее монополизировать. И т.д. и т.п. Ирония не упустит из-под острой критики ни одной детали социального организма.

Для ироничного субъекта действительность уже полностью потеряла свою законность, она кажется ему несовершенной. Но новой действительности он не знает, он вершит суд ради разоблачения, а не утверждения нового. В своем стремлении срывать маски иронизирующий индивид создает шаржи и пародии, т.е. накладывает маску на маску. Так он достигает предела. Иронизирующего можно в некотором смысле считать пророком, потому что он все время указывает на грядущее, но что это такое – он не знает.

Пророк идет рука об руку со своим временем, и именно из своего времени он различает грядущее. Пророк погружен в свои видения, а потому потерян для настоящего. Иронизирующий же живет среди современников, противопоставляя себя своему времени. При этом он не циник, презирающий общественные нормы. Иронизирующий за словами ищет подлинную суть. Он видит лицемерие тех, кто произносит правильные слова, но не знает, каково будущее и нужно ли к нему стремиться. Он может стать Игроком, когда видит в игре волю случая, иначе говоря, Божий промысел. По закону больших чисел, чем больше он играет, тем ближе оказывается к полному краху. Бог не на его стороне.

УРАЗА

Наступил месяц Рамазан, и все старательно следуют указаниям священнослужителей, полагая, что именно так предписал Аллах. Но иронизирующий индивид и тут видит подвох. В нашей полосе в июле самые короткие ночи и самые длинные дни. А если бы наступили белые ночи, как тогда держать уразу? Фетхуллах Гюлен предлагает довольно типичное для таких случаев решение: «Надо разделить их на промежутки времени, равные обычным дням и ночам, произвести расчеты и в соответствии с ними выполнять свои обязанности». Это довольно практичное решение вопроса, но в Коране очень жестко, в категоричной форме сказано: «Ешьте и пейте до времени, пока будете в состоянии отличить на заре белую нитку от черной; после этого строго соблюдайте пост до ночи» [2:187]. А если солнце не всходит и не заходит? Ведь на полюсах нет запада и востока, и нет зенита, там не бывает зари, как и заката. Сказано: «Он посылает ночь за днем и день за ночью» [38:5]. Смена дня и ночи в Коране дана как нечто неизменное, стабильное, само собой разумеющееся, как некое чудо. Сказано: «В сотворении небес и земли, в изменениях дня и ночи… – во всем этом разве нет чудесных знамений для тех, которые понимают?» [2:164]. Господь, конечно же, догадывался о жизни людей за Полярным кругом, где день и ночь длятся по полгода, но Он дал Коран для арабов, живущих на экваторе, иначе они бы не уверовали. В местах же, где есть белые ночи, иная ситуация.

Однажды Муса Бигиев, живший в Петербурге, решил посмотреть на «незаходящее солнце». С этим намерением он поехал на север Финляндии и взобрался на гору Авасакса, где в середине июня в течение трех дней не заходит солнце. В полночь солнце в течение нескольких секунд остановилось и застыло в своем движении, не опускаясь и не поднимаясь, а затем двинулось по небу. Наступила «заря», без заката солнца. Бигиев, прекрасно понимавший и букву, и дух Корана, предложил свое объяснение этой ситуации. Он проанализировал другой аят: «Пост должен продолжаться определенное число дней» [2:184], в котором увидел указание для тех, кто живет в таких географических широтах, где невозможно различить день и ночь. «Согласно очевидному наставлению Священного Корана, – пишет он, – пост в таких регионах никогда не является обязательным. Ибо пост наложен в качестве такового только на определенное количество дней, то есть там, где дни и ночи по своей долготе сопоставимы друг с другом. А на полюсах, где год состоит из одного дня и одной ночи, или в холодных областях приполярья, где дни и ночи длятся на протяжении недель и месяцев, пост, в силу своей ограниченности по времени в днях, конечно же, исключен из жизни обитающих там людей. Таковое проистекает из особенностей географической области». Ислам – это легкость.

Будешь в обществе гордых ученых ослов,
Постарайся ослом притвориться без слов,
Ибо каждого, кто не осел, эти дурни
Обвиняют немедля в подрыве основ.

Омар Хайям

ДРАМА

Ироническое отношение субъекта к действительности – это ее отрицание. В таком поведении индивид приобретает свою свободу, но эта свобода не становится свободой для всех, ибо он предоставляет действительность самой себе, не пытаясь изменить ее. В случае, если субъект бунтует, то он, возможно, разрушит прежний строй, не построив новый, и при этом станет жертвой обстоятельств, как Сократ, не принявший демократический строй, но подчинившийся его законам именно для того, чтобы его разрушить. Последовательная ирония, доведенная до логического конца, становится отрицанием собственного существования – трагедией. Как говорил Гегель, любая вещь в своем пределе превращается в свою противоположность. Сократ стал жертвой своей собственной иронии.

Каждая отдельная историческая действительность есть лишь момент в осуществлении идеи, и поэтому в ней заключен зародыш ее гибели. Иронизирующий наблюдатель замыкается на своем «Я», ибо для него никакая действительность не адекватна. Иронизирующий ставит себя выше человеческой суеты. Для него жизнь – драма, и больше всего его занимают ее замысловатые хитросплетения. Он всегда зритель, даже тогда, когда включается в активную деятельность. Иронизирующий восторгается подвигом самопожертвования, как восторгается им зритель в театре; он суровый критик, всегда знающий, когда самопожертвование становится неискренним и пошлым. Но он не хочет брать на себя роль Сократа. Ирония остается совершенно негативной, утверждая несоответствие между идеей и действительностью, между возможностью и действительностью. Критика действительности без альтернативного видения будущего приводит к пренебрежению социальными нормами, а иронизирующий легко становится циником.

Сегодня Сократы не в моде. Когда-то последователи Сократа – киники – ходили по городам в грубом плаще с посохом в руке и сумой за плечами, жили в пифосе (сосуде для вина), как Диоген Синопский. Сегодня они превратились в циников, пренебрегающих общественными устоями, но не для жизни в «естестве», а ради достижения своих целей за счет других. Коттеджи им заменили бочку, их маски весьма респектабельны, крутые автомобили заменили стоптанные сандалии. Они жонглируют своими миллионами и «шагают по трупам» к заветной цели, настойчиво и безоглядно, пока их не проглотит бездна.

Есть Улыбка Любви,
Есть Улыбка притворной Личины,
Есть Улыбка Улыбок –
В ней обе Улыбки едины.

Есть Ухмылка Вражды,
Есть Ухмылка Презренья,
Есть Ухмылка Ухмылок,
От которой не знают забвенья,

Ибо в струпьях душа от нее
И нутро в неисчислимых увечьях;
Но единой Великой Улыбке
Суждено на устах человечьих

Единожды вспыхнуть в пути
От Колыбели до Гроба;
Но достаточно ей расцвести –
И впадает в ничтожество Злоба.

Уильям Блейк. Улыбка

HOMOS HOMINI LUPUS EST

«Да, на тебе просто лица нет!» – восклицаем мы, увидев человека не в себе. Мы сожалеем о том, что человек не может надеть нужную маску. То есть он предстал как есть, и это удручает. Так каков же человек на самом деле? Жан-Жак Руссо прославился критикой XVIII века, он увидел тотальное вырождение культуры в силу полного отрыва человека от «природы». Он писал: «Человек рожден свободным, а между тем везде он в оковах». Все спонтанное и в этом смысле естественное выродилось в исполнение ролей, наивность подменило утонченное коварство, все, что шло от сердца, скрылось под жеманством. Публичное лицедейство Старого порядка с каждым днем становилось все более очевидным и все более абсурдным. Критика была справедливой. Так, буржуазное общество преодолело Средневековье, но само погрузилось в противоречия, которые прятались за маской отрицания всего старого. Критика аристократической неестественности оказалась всего лишь отражением пороков самой буржуазии в мутном зеркале саморефлексии. Несмотря на исключительно бурный отклик на идеи Руссо, не существует абсолютной естественности. Этнографы надеялись найти ее в примитивных культурах, утописты – в каком-то идеальном обществе – Божьем Граде или коммунизме. Не нашли.

Оказалось, что общество, вышедшее из Средневековья, не отличается лучшей моралью несмотря на экономический и технический прогресс. Революции, которые призывали к свободе и равенству, обернулись гражданской войной и диктатурой. В человеке, освобожденном от старых пут, проснулись демонические силы. Более совершенное капиталистическое общество не сумело преодолеть извечные человеческие пороки. Получается, что уже самой природой предусмотрено существование преступников, глупцов, кляузников, эгоистов и бунтарей. В соответствии с христианским учением о наследственном первородном грехе человек оказывается ущербным уже вследствие самого факта появления на свет из утробы матери. Руссо же утверждает, что люди таковые не по природе, такими их порождает общество. Они жертвы обстоятельств, общества, поставившего их в то положение, в котором находятся люди по необходимости и принуждению.

По Руссо быть свободным значит быть естественным, но тогда в человеке может проснуться зверь. Человек социализируется, принимая правила игры, значит, участие в игре – это его нормальное состояние. Игра без правил становится возвратом к состоянию Homos homini lupus est – «Человек человеку – волк». Фанаты во время футбольного матча переходят рамки приличия и становятся хуже волков.

Томас Гоббс утверждал, что естественным состоянием людей является «Война всех против всех». Однако Homo sapiens, культура и общество появляются одновременно. Способность человека сдерживать свои страсти, инстинкты приводит к возможности общежития, а значит, социализации первобытного стада. Поэтому «война всех против всех» может идти только в рамках установленных правил. Человеческая культура была направлена именно на сдерживание демонического начала. Даже сами войны имели и имеют регламент. В былые времена сражения сводились к битве двух богатырей с тем, чтобы уменьшить человеческие потери. Сегодня войны ограничивают различными конвенциями. Тем не менее человечество изобретает все более изощренное оружие смерти – Si vis pacem, para bellum («Хочешь мира – готовься к войне»).

Божественное и демоническое изначально живет в каждом человеке. Демоническое легко прячется до поры до времени под божественной маской, и как только нарушаются правила игры, оно появляется как феникс из пепла. Демоническое нельзя победить, с ним надо договариваться.

Культура – это лишь тоненькая яблочная кожура над раскаленным хаосом.
Фридрих Ницше

ЗИЛАНТ

Гербом города Казани является крылатый змей Зилант. Мало кто задумывается над тем, что он символизирует, что скрывается за этим образом и почему мы привержены к столь загадочному существу.

Зилант изначально – хранитель вод. В античной Греции таким существом является Гидра, а в древнем Китае – дракон. Змей в мировой мифологии встречается часто как тотемное животное. Затем у некоторых народов змей получает крылья от орла или другой птицы, превращаясь в дракона. Много позже появляется мотив змееборства. В христианской традиции таким героем становится Георгий Победоносец. У каждого превращения есть своя причина. Трансформация змея из положительного в отрицательный образ связана с изменениями в укладе жизни.

Нашим предкам потусторонний мир, куда душа попадает после смерти, представлялся расположенным или на небе (вариант: за горизонтом), или под землей. В первом случае туда попадали с помощью птиц или же просто с помощью крыльев, которые могли быть у змеи, коня, других животных (позже в сказках они трансформировались в ковер-самолет, а в развитой религии в посмертных помощников – ангелов). Во втором случае помощниками выступали пресмыкающиеся или черви, естественно, без крыльев.

Дракон соединяет в себе черты как пресмыкающегося, так и птицы, он появляется довольно поздно уже в развитом государстве. Эпоха расцвета для таких существ падает на древние Египет, Вавилон, Индию, Грецию, на Китай, где змей даже попал в герб, символизируя государственность. Как известно, Зилант был гербом Казанской губернии, продолжая традиции Казанского ханства и Булгарского государства. Вполне возможно, что он оказался в Поволжье вместе с гуннами из Древнего Китая.

Змей первоначально хотя и страшное существо, но в основе благое – хранитель, податель, регулятор вод и только много позже, в эпоху перехода от охотничьего хозяйства к земледелию и скотоводству, превращается в свою противоположность, т.е. возникает представление о змее-чудовище, злом змее, которого надлежит убить. Змей в земледельческой культуре отвечает за плодородие, поскольку, как существо водное, он или задерживает воду и возникает засуха или, наоборот, приводит к потопу. Он может также из управителя земных вод превратиться в управителя вод небесных, а значит, распоряжаться дождем. Вот тут и появляется мотив злоупотребления змеем своей властью – от его воли зависит судьба людей, от его прихоти дать или не дать воду наступает неурожай, падеж скота. Земледельцу важно было, чтобы его боги или герои сами управляли водой. Поэтому в мифах герои вырывают из рук дракона право на распоряжение водой и сами начинают управлять так, как это нужно людям. Отсюда, появление героя, убивающего змея.

Значение образа змея и тем более дракона многообразное и разностороннее. К тому же со временем на него наслаиваются позднейшие представления, которые порой приходят в противоречие с первоначальным образом. Так произошло с казанским Зилантом. Он одновременно и добрый, и злой. По легендам с ним воюют жители древней Казани, поджигая хворост на Зилантовой горе для выведения змей, появляется сюжет с молодой девушкой и спасающим ее джигитом, но как остаточный, плохо выраженный и случайный эпизод, отголосок некогда существовавшего обряда.

У первобытных народов мифология с молодой девушкой была связана с обрядом предоставления ее водяным демонам и богам с целью повлиять на плодородие страны или улов рыбы. В этом обряде присутствует и эротический момент, поскольку девушка должна была быть девственницей, а плодородие связывалось с ее соединением с божеством. На это накладываются представления о смерти как похищении – смерть наступает от того, что душу похитил умерший в образе животного. Но дракон не просто приносит смерть, он уносит свою возлюбленную и уносит ее в царство смерти. В древности смерть воспринималась как брак с божеством смерти, а умерший якобы праздновал свадьбу с ним. У некоторых народов во время настоящей свадьбы устраивали плачь по невесте, что перекликается с плачем по умершему.

Казанская красавица, похищенная «смертью» в лице дракона, все же не умирает, а освобождается героем. Такое отрицание жертвенности девушек наступает вместе с преодолением первобытного язычества, когда представления о потустороннем мире стали совершенно иными. Герой, который борется со змеем, олицетворяет трансформацию сознания. Эти древние пласты легенд в случае с Зилантом сохранились лишь в виде намеков.

Сегодня мы не помним смысл всех древних обрядов, мы стали рациональными, ироничными, циничными, но везде и всюду расставляем образы Зиланта, ибо он не остался в прошлом, он с нами как архетип, как подсознательное, он живет с нами, но мы делаем вид, что все прошлое, языческое ушло с торжеством Просвещения. Мы надели новые маски, но суть дракона одновременно и доброго и злого остается с нами.

Предстал мне Златоглавый Храм –
И заповедан был Порог,
И толпы оробелых там
Молились и валились с ног.

Но вот у Врат, меж двух колонн
Белейших, показался Змий –
Пополз, пополз, вползая, Он
Туда, где править призван Сый.

Златые Створы миновав,
По перловицам половиц
Вполз, ослепительно кровав,
В Святых Святую – и завис

Над миром, и, разинув Зев,
Исторг на Плоть и Кровь свой Яд.
Тогда я воротился в хлев
И жить решил, где свиньи спят.

Уильям Блейк

Рафаэль Хакимов

(Продолжение следует)