Борис Куприянов: «Району улицы Федосеевской урбанизм уже не поможет»

ФАБРИЧНЫЕ КАЗАРМЫ — ЦЕНТР ЕВРОПЕЙСКОГО ГОРОДА XIX ВЕКА

Здравствуйте, с вашего позволения я буду сидеть, если это не оскорбит никого? Спасибо.

На самом деле, я хочу высказать благодарность Ильгизару и Кириллу, которые сегодня и вчера поводили меня по городу. Знакомство с Казанью произвело на меня сильное впечатление. Главное, что Казань является серьезной иллюстрацией к тому, о чем бы хотел поговорить. Хорошо, что я не привез с собой никаких слайдов, потому что в Казани есть примеры всего того, о чем бы я хотел рассказать сегодня.

Мы все живем в городах, построенных в промышленную эпоху. В городах, которые построены в XIX веке, может быть в XVIII или XVII веке. Очень немного в Европе городов, которые построены раньше, построены по другим принципам. В промышленную эпоху посад и районы города структурировались весьма просто — они структурировались вокруг фабрик. Фабрики и заводы, собственно жилье для рабочих, церковь, полицейский участок и прочие организационные структуры, чтобы этих рабочих наставлять на путь истинный. Пивные и трактиры — в лучшем случае. Надо сказать, что в XIX веке, у рабочих было всего два выходных в месяц, поэтому, собственно, необходимости в трактире или в кафе не было. По большим церковным праздникам они справляли все свои нужды в церкви и вокруг нее.

Таким образом, главным элементом европейского города в конце XIX века была фабрика, завод и окружающее вокруг них необходимое жилье. Архитектура в городе играла незначительную роль. Она была второстепенна, она была не в тех районах, где жило большинство людей. Она была в парадных районах, где были парадные представительства банков, правительств, герцогств и так далее. То есть, простые люди с архитектурой вообще никак не соприкасались. С середины XIX и до первой четверти XX века 90 процентов населения Москвы в принципе на Красную площадь не ездили и в Кремль не ходили. Они жили по слободам, фабричным окраинам, и те общественные пространства, которые мы сейчас знаем — сады и парки, — использовались очень небольшим количеством людей. Что вполне соответствовало той концепции социальной иерархии общества.

В 10-е годы XX века происходят изменения: во-первых, у рабочих появляется больше свободного времени. Помните такую картину, по-моему, Петров-Водкин, называется «Выходные на фабрике», где высоко над берегом идет рабочий с девушкой. Девушка лузгает семечки, наверное, а рабочий играет на гармошке. Вот эта ситуация складывается в России в первом десятилетии XX века, когда у рабочих появляется свободное время.

Конечно, у городских жителей, у мещан, у людей, занятых в обслуживании богатых, в торговле, в сфере услуг, свободного времени было значительно больше. Но их соотношение в городе в соотношении с промышленными рабочими было совершенно незначительно.

ОТ КОЛИЧЕСТВА — К КАЧЕСТВУ

И вот, собственного говоря, в 20-е годы и в России, и в СССР, и в Европе возникает вопрос: «Что же делать с этими гигантскими промышленными монстрами, с фабричными казармами? Как обустраивать жизнь рабочих?» Попытки было две. Попытка европейская и попытка советская отличаются друг от друга. Европейская попытка заключалась в расширении жизни центра города, увеличении его доступности для жителей рабочих районов. Она была не всегда удачна. Причем во Франции проходила одним образом, а в Англии — совершенно другим, создание культурного центра города. Примерно то же самое было и в СССР, но в СССР еще были попытки обустроить быт рабочих на местах.

А так как индустриализация и в Европе, и в СССР в первой половине XX века шла совершенного бешеными темпами — возник вопрос строительства новых городов, то есть создания совершенно новых структур. Огромный вклад в это внесли советские архитекторы, которые стали разрабатывать концепции городов.

В 20 - 30-е годы было много течений в советской архитектуре: были урбанисты, были дезурабанисты, были конструктивисты, которые потом разделились на три разные группы. То есть была дискуссия, связанная с тем, как и каким образом должен быть устроен город. И каким должен оставаться он для рабочих, потому что все равно центром города оставалась фабрика. Но жизнь рабочих надо было обустраивать более или менее хорошо.

Если говорить о наших городах, то произошла странная история, которая до конца не отрефлексирована. Я потом вернусь и постараюсь объяснить почему, но вы, наверное, тоже чувствуете это. Когда был переход от страшных казарм к советскому индустриальному городу нового типа, эти изменения происходили очень быстро. Это нам кажется, что они происходили очень долго. Смотрите, люди приезжали из деревни в город в начале ХХ века, селились в коммунальные квартиры и бараки, а уже в 60 - 70-х годах они почти все жили в отдельных квартирах, за исключением одного города — Петербурга, где в коммунальных квартирах живут до сих пор, и только 20 лет назад начался массовый выход из них. На самом деле, дальше наступает очень странный момент, когда архитекторы строят действительно целые районы и города.

В Москве в сталинское время построен удачно спланированный градостроителями гигантский район со своей инфраструктурой — Песчаная площадь. Или строятся небезызвестные Черемушки. В 70-е годы строят совершенно потрясающий район необыкновенной красоты, который думают сейчас относить к памятникам — Северное Чертаново. Инфраструктура у всех эти районов изменяется. Если в сталинские годы главным элементом являются широкие улицы, проспекты, бульвары, фонтаны, то уже во времена Хрущева главным становится жилье, потому что его нужно очень много. Появляются кинотеатры, магазины, сфера обслуживания. Но уже при строительстве Чертаново думают не только о жилье, но еще и о качестве этого жилья. Там многие дороги уведены в тоннели, тоннели заезжают в дома на минус первый этаж, оттуда поднимается грузовой лифт. Там была уникальная для Советского Союза норма стоянок на количество жителей: на три квартиры приходилось одно машиноместо — для 79-го года это уникальная история даже для Европы.

Вроде бы у российских архитекторов есть огромный опыт работы с такими большими объемами, работы с градостроительными планами, но вот я приезжаю в Казань и мои хорошие друзья ведут меня в район, который находится прямо под Кремлем. Я вижу, что все как бы не так. И вопрос, почему вдруг архитекторы, которые обучались градостроительству, строят то, что они строят? Будем это называть так. Каким образом складывается такая ситуация?

ПРОЯВЛЕНИЕ СЕЛЬСКОГО БЫТА В ГОРОДСКИХ УСЛОВИЯХ

Это все была такая длинная преамбула, простите меня, пожалуйста. Здесь может быть несколько объяснений. Наверное, действительно, переход от деревни до индивидуального жилья в СССР, как это ни странно и цинично будет звучать с моей стороны, прошел очень быстро. Он прошел за 1,5 - 2 поколения. То есть люди жили в деревне в доме, потом они жили в бараке, потом они жили в «хрущевке». «Хрущевку» они воспринимали как индивидуальное, и этот конфликт между общественным и индивидуальным, между общим и частным дал о себе знать. Люди, вселяющиеся в конце 60-х годов в «хрущевку», воспринимали ее как жилье индивидуальное. Они бежали от коллективного жилья, они бежали от общественной жизни. Они пытались в небольшой, чудовищно маленькой ячейке для жизни воссоздать собственный мир. Свое собственное существования. Хотя формы общественного оставались. Оставалась жизнь во дворе, походы в кинотеатр, театр и выставки.

Но если мы посмотрим на жизнь во дворе, на бабушек, сидящих на лавочках, которые наверняка были в каждом городе, и в Казани тоже, то это не совсем городской образ жизни, это, скорее, реставрация, инсталляция сельского образа жизни в городе. Надо подумать, играющие в домино, выпивающие люди по воскресеньям во дворе — это что? Это уже городская культура вновь складывающаяся или все-таки сельский опыт? Мое мнение, что это попытка применить сельские практики к житию в городе. Тогда, собственно говоря, в России города распадаются на районы. Тогда сокращается миграция между районами. Я не знаю, как в Казани, но, думаю, тут тоже самое — когда человек живет в Тушино, он может не выезжать из Тушино, когда человек живет в Орехово-Борисово, он оттуда может не выезжать. Не потому что там представлены все культурные и образовательные возможности для него, а потому что он живет в небольшой локации, где он всех знает, в пределах 5, 10, 20, 30 дворов. В пределах трех школ.

ЭКСТЕРЬЕР ПЕРЕПОЛЗАЕТ НА ИНТЕРЬЕР

Это изменение приносит очень печальную ментальную практику. Ведь что такое те дома, которые построены под Казанским кремлем? Это высшей степени индивидуальное жилье. Это жилье, где в каждой квартире человек сам выстраивает свою жизнь и относится к ней как к своему деревенскому дому. Просто он уже настолько богат и настолько обеспечен, что в данном случае, извините, пожалуйста, экстерьер переползает на интерьер. Он уже не согласен жить в каменной коробке, когда внутри будет обустроено все, как ему хочется.

— Вы говорите про многоквартирные дома под Кремлем?

— Про многоквартирные. На самом деле те, что индивидуальные, тоже на три семьи, это совершенно очевидно.

То есть его не устраивает жить в коробке, как в «хрущевке», и устраивать свой мир изнутри. Ему хочется, чтобы этот мир проникал сквозь стены и демонстрировал себя со стороны. Для меня совершенно очевидно, вы, пожалуйста, тоже задумайтесь, эти «неорококо» дома, которые там стоят, они сделаны не для города, а для человека, который, по идее, там должен жить. Но я не уверен, что в них кто-то живет. Вообще, это жилье этих людей, жилье их родственников, которые смотрят на все это со стороны. Эти бароканские украшения домов — ни что иное, как резные наличники на избе в деревне. Какие резные наличники мы любим? Мы любим самые оригинальные и необыкновенные. Мы не прикладываем к резным наличникам те же критерии красоты, что мы прикладываем к Палладиуму. И совершенно очевидно, что если мы увидим палладианскую церковь, украшенную резными наличниками, мы будем смеяться. Это будет такой огромный исторический казус. Этих людей нельзя строго судить, так устроена ситуация.

УРБАНИЗМ — ДЛЯ БЕДНЫХ ИЛИ ДЛЯ БОГАТЫХ?

И вдруг в последние 10 лет в России появляется слово «урбанизм». Оно приходит с Запада, хотя на самом деле выдумано в России. Слово «урбанизм» как стиль, как направление придумал, если я не ошибаюсь, Михаил Охитович. Могу соврать, но, по-моему, Охитович в 23-м году. Для нас урбанизм — это странная западная штука. Западное непонятное модное слово. Хипстер, урбанизм, фотограф, фрилансер — это все одно и тоже. Но, по большому счету, урбанизм появился в Европе в 40 - 50-х годах, когда общество переходило от индустриального к постиндустриальному состоянию. Была задача: «Что же делать с этим огромными индустриальными кварталами?» И была разработана совершенно спекулятивная теория, как их делать более человекоподобными, делать более удобными для жизни. Потому что уже было совершенно очевидно, что город — это не фабрика, не производство, а взаимодействие людей между собой.

К несчастью, когда урбанизм пришел в Россию он стал восприниматься как странный иностранный эффект. Мы пытаемся дюймовой линейкой примерять русский аршин. Не потому что мы идем по другому пути, а потому что просто инструменты не соответствуют задаче. Для нас урбанизм — это развлечение богатых, а на Западе урбанизм — это попытка улучшения жизни бедных, попытка улучшения жизни города.

СЛУЧАЙ В ДЕРЕВНЕ

Могу рассказать в качестве анекдота случай, который произошел со мной на днях. Я чуть не опоздал в Казань, потому что мои друзья из Перми, где я был в тот момент, повезли меня в деревню Устьва. Потрясающе красивое место в 240 километрах от Перми. Был только один минус — это минус 37 градусов мороза, поэтому погулять по окрестностям деревни не получилось. Мы поставили машину, пошли в гостиницу, она находится в центре этого села. Напротив нее стоит церковь, которая потом стала нашим спасением. Рядом находится бар, который называется «Стрелка». Я думаю, многие знают, что московский бар «Стрелка» — это центр российского урбанизма и центр всего прогрессивного и хипстерского, что есть в России. Это место в пермской деревне оказалось показательным: еще ночью мы заметили, что не работают мобильные телефоны, связи практически нет, единственный способ позвонить — попросить церковного сторожа, чтобы он пустил тебя на колокольню и оттуда можно было дозвониться до какого-то места. А это вносит очень серьезные ограничения, потому что на колокольне как-то нужно уже выбирать темы для разговоров — не все можно обсуждать, не все фразы можно говорить и так далее. И потом, подъем на колокольню — это целый процесс, который занимает длительное время. Наутро выяснилось, что из-за мороза машина не завелась. Так как машина с автоматом — завести ее совершенно невозможно. Поэтому мы должны были вызывать эвакуатор, везти машину в ближайший город и так далее. Вот в деревне Устьва урбанизм может быть насажден только одним образом — если придет отец Урбан и сделает идеальный «кар дэ культ». Людям, которые будут хорошо себя вести и выполнять его требования и заветы, он будет выдавать карточку, на которой будет написано «1 Wi-Fi». Сколько ты вайфаев набрал, как трудодни, так будет понятно, собственно говоря, хорошо ты жил или нехорошо. Вот такая вот ситуация.

КТО ДЕВУШКУ ТАНЦУЕТ?

Поэтому западная модель урбанизма должна быть очень сильно адаптирована к России. Главное, к России ее адаптировать невозможно. Потому что те люди, которые строили рококо-дома под Казанским кремлем — про урбанизм все хорошо знают, и про градостроительство тоже. Они все это изучали. Но строят они эти дома не потому, что они уроды и двоечники, а потому, что они выполняют задачи своего заказчика. Потому что архитектура очень подвижна тому, что архитектор будет существовать и строить.

Есть замечательная книга «Стиль и эпоха», написанная очень сложным советским языком, трудно произносимым. Автор ее — великий архитектор-конструктивист Моисей Гинзбург. Основной пафос этой книги заключается в том, грубо говоря, кто девушку угощает, тот девушку и танцует. То есть в архитектуре роль заказчика абсолютна. Смысл этой книги, что только сейчас в обществе, победившем социализм, где заказчиком является весь советский народ, архитектор может не идти на поводу у конкретного заказчика, не выражать его вкусы, а может строить здания такие, которые нужны людям. Не будем спорить с этой сентенцией, об этом можно много говорить, тем более что конструктивизм закончился достаточно плохо и быстро, а на его место пришел великий сталинский стиль, сталинский ампир. Что собственно и было подтверждением основной мысли Гинзбурга, о том, что кто девушку угощает, тот девушку и танцует.

Это градостростроительное умение не пропало, а просто трансформировалось. И поэтому нам приходится в городе сталкиваться не со старой индустриальной застройкой, а с новоделом. Я гулял по Казани, и мне показалось, что половина центра города новодельная. У нас нет задачи перестраивать, человекоподобить старые индустриальные районы, у нас есть задача оживлять то, что постоянно строится. И постоянно строится не так, как мы бы хотели.

ГОРОД — ЭТО КОНСЕНСУНС

Теперь, собственно говоря, о том, о чем шла речь. Каким образом можно оживить район, который находится под Казанским кремлем? Я не знаю, как он называется, простите, пожалуйста.

— Те дома, о которых вы говорите, стоят на улицах Федосеевская и Касаткина.

— Так вот, району улицы Федосеевская урбанизм уже не поможет. Давайте пофантазируем, что будет с Федосеевским районом через 10, 20, 30 или 50 лет? Есть ли надежда, что он развалится, потому что строился срочно и экстренно? Современные строительные технологии таковы, что надеяться на это не стоит. Нифига он не развалится, а будет существовать. Как? Есть две возможности: первый — это «Претория», а второй — это «Париж». «Претория» заключается в том, что мы обносим этот район высоченным забором и делаем удобную жизнь для жителей этих домов. То есть вкладываем большие деньги, собственно говоря, сами жители вкладывают большие деньги, но не свои, а общие. Там мы строим кафе для четырех жителей одного дома, строим цирк для четырех жителей дома, строим детские сады для пяти жителей дома, делаем гольф-клуб. Делаем то, что городу не нужно, а, грубо говоря, обустраиваем свой двор, свою деревню. Это тот способ — регрессивный, когда мы делаем гетто. Как делалось в Претории, когда районы белых совершенно отрезались от всего города. И сейчас заключены за каменную стену.

Есть другой способ — наполнить этот район какой-то общей жизнью. Так, как нам кажется, город должен жить. Давайте подумаем — какие элементы в городе нам нравятся, какие вызывают наименьшее раздражение? Потому что город — это консенсус. Современный город — это взаимодействие очень разных людей, разных социально, политически, культурно, разных по уровню достатка. И, собственно говоря, любая европейская история, которая нам очень нравится, любой европейский или азиатский город, который нам нравится, — это город консенсуса, где желания этих групп сочетаются воедино.

Есть очень немного вещей в городе, которые доступны для всех, которые ни у кого не вызывают раздражения. Например, кафе вряд ли вызывает раздражение у людей. Столовая вряд ли вызывает раздражение. Книжный магазин вряд ли вызывает раздражение. Библиотека вызывает раздражения даже еще меньше, чем кафе. Театр вызывает мало раздражения. И если мы напишем японский лист, то мы увидим, что из них половина — это учреждения культуры, так или иначе. Потому что культура — это тот базис, который формирует город.

На самом деле, конечно, город формирует культуру, но если мы говорим о захвате какого-то района, об адаптации района города, то все, скорее всего, наоборот. Скорее, наличие культурных учреждений формирует этот район. К культурным учреждениям, если пойти в министерство культуры или в госкомитет по культуре, то они вам скажут, относятся у нас ДК, цирк, зоопарк, парк, библиотека, музей и театр. Понятное дело, что в районе улицы Федосеевской можно построить маленький парк, маленький цирк и так далее и так далее. Есть еще учреждения, которые не относятся к культуре, но которые повышают статус горожан, улицы наделяют их каким-то смыслом. Я считаю, что это кафе. Если мы возьмем Англию, то это паб. Это общественное место. То есть наличие общественных мест делает город живым.

Я вчера вечером прошелся по пешеходной улице Баумана, меня поразило (может, из-за того, что холод), что на улице никого нет. В кафе играет очень громкая музыка, видно, что там веселье пьяное шумит. Но на улице никого нет, то есть люди переходят из кафе в кафе. Наверное, это связанно с холодом. Это очень странно, это наша любовь к частному. Потому что кафе, где люди бухают, грубо говоря, под танцы живота — это не общественное место. Вот английский паб, где происходит какое-то взаимодействие между посетителями, кофейня, где происходит взаимодействие между разными людьми — это общественное место. Ресторан, где люди по столикам, и самое главное их общее развлечение — это смотрение на танец живота или танцы в адском угаре — это не общественное место. Там не происходит контактов, там не происходит знакомств, там не происходит дискуссий. Ну, мы знаем, чем заканчиваются дискуссии в таких местах.

«ЧТОБЫ НАПОЛНИТЬ РАЙОН ЖИЗНЬЮ,
НУЖНО СОЗДАТЬ МАКСИМАЛЬНОЕ КОЛИЧЕСТВО ОБЩЕСТВЕННЫХ МЕСТ. ВОПРОС — КАКИХ?»

Поэтому, что может быть общественным местом, кроме стандартных библиотек, театров, музеев? На самом деле есть большой вопрос — является ли театр, библиотека и музей сейчас общественным местом? Как мы вчера говорили, библиотека сейчас общественным местом не является. И театр не является. И выставочный зал не является во многом. Вот «Смена» является общественным местом, потому что здесь собираются разные люди и есть различные контакты между ними.

Если мы посмотрим на классический российский музей, западный тоже, будь то «Эрмитаж», — это место очень индивидуальное для общественных мест. Чтобы наполнить район, город жизнью, нужно создать максимально количество общественных мест. Вопрос — какие должны быть эти места?

Мы можем сделать на пешеходной улице, например, на улице Баумана, ринги для бойцовского клуба и сказать, что с 11 часов люди могут выходить на эти ринги и драться. Тогда на улице Баумана появятся люди. Можем построить игорные аппараты — на улице Баумана появятся люди. Мы можем открыть площадки для собачьего боя — на улице Баумана появятся люди. Через два года даже в лютый мороз на улице Баумана точно нельзя будет пройти, как в прямом, так и в переносном смысле.

Мы хотим сделать какую-то культурную историю, но не очень хочется жить в городе, где самое главное событие — бои без правил или собачьи бои. Как это ни странно, ничего кроме галереи или кафе не подходит. Вот так странно получается. Ничего другого не придумано. Никакого коммерческого вроде бы, но при этом общественного пространства, которое является базисом культуры, не получается сделать.

Абсолютно понятно, почему в Париже 700 книжных магазинов при трехмиллионом населении города. Не знаю, сколько в Казани. В Москве — 900 книжных магазинов при населении 15 миллионов человек. Но самое главное даже не то, что там есть, а то, что попадает в традицию. Мы можем сделать сегодня книжный магазин, завтра — площадку, но мы должны вырастить определенную традицию: традицию гуляния по городу, традицию взаимодействия с городом, горожан между собой. С этим у нас большие проблемы.

Я не знаю, какая мобильность смен этих объектов в Казани, знаю только в Москве. В том месте, где сейчас находится магазин «Фаланстер», он находится там уже 8 лет, за это время все учреждения, которые там находились, все места якобы общественные — кафе, магазины — все поменялись по два раза. У нас нет вот этой традиции хождения в свой паб, в свое кафе, в свой книжный магазин, выставочный зал. Слишком быстро все меняется.

ОСТАТКИ УХОДЯЩЕЙ НАТУРЫ

Для меня идеальным городом — постиндустриальным и при этом очень советским, очень похожим на нас — является сербский Белград. Белград состоит из двух частей — старый город и, равный ему, новый Белград, построенный на высушенном болоте в 70-е годы прошлого века. Надо сказать, что в отличие от российских городов там куда больше общественных мест: там все первые этажи всех домов отданы под какие-то общие общественные нужды. Магазины, бары, прачечные, кафе и так далее. У них просто больше физически — в каждом дворе есть детский сад, обязательно есть детская площадка, обязательно есть какой-то спортивный сектор и так далее.

Но Белград мне нравится даже не за это. Белград мне нравится из-за того, что оказавшись в глубокой блокаде, в очень большой бедности, этот город фактически не изменялся с конца 80-х годов. Не было визового режима с Европой — огромное количество европейцев ездило в Белград, огромное количество сербов, хорватов ездило в Европу, а город был абсолютно правильно выстроен, по европейским меркам. За исключением того, что во времена Иосифа Тито в Белграде были построены гигантские кварталы новых домов, каких не встретишь в современной Европе.

Может быть, он даже был бы передовым городом, но в этом городе сохранились те городские традиции, которые практически утеряны в Европе. Новые традиции в Европе еще не появились, а старые уже утеряны из-за большого количества миграции, из-за изменения эмоционального уровня жителей. Собственно говоря, городской тип жилья остался в Европе в небольшом количестве городов. Вот в Восточной Германии он остался, например. Он остался в Швейцарии отчасти. Он остался в Скандинавии. Но в известных крупных городах, куда мы ездим, он практически разрушен. Так вот, в Белграде этот тип городского поведения сохранился, здесь есть опыт взаимодействия жителей и города. Притом что город бедный и все стоит недорого, и туристов очень мало, он находится в таком закапсулированном состоянии. В субботу утром белградский пенсионер одевает костюм тройку, выходит из дома, покупает газету «Политика», идет в ближайшее кафе, покупает маленькую кружку пива, садится и читает газету пять часов. Его никто не выгоняет, потому что это совершенно нормальная история. Потом он уходит, на его место приходит человек, который ест во время своей работы. Весь город подстроен под эту жизнь людей, он очень удобен для людей. Потому что все, что нужно, находится именно там, где должно находиться, где традиционно оно сложилось. Все ночные заведения, ночные магазины расположены в тех местах, в которых они логично должны быть.

Если заканчивается жизнь в центре в 12 часов, оно переходит на окраины. Вернее, не совсем окраины, на какой-то пояс вокруг центра, который уже граничит с промышленными зонами, где люди не мешают жителям. Это их традиции — их миллион. Сложно их формулировать, потому что мы на этих традициях не выросли. Были советские традиции, которые утрачены, а новые традиции не очень зародились. Ну, например, была традиция после работы пройти в пивную и выпить пива, потом поиграть в футбол, подраться. Или, наоборот, на выходных поиграть в футбол, а потом подраться, потом пойти в пивную.

Для появления новой традиции должны пройти поколения. Вот в Англии, например, это стало традицией. В Англии одно из самых важнейших общественных мест — это паб.

ИНДИВИДУАЛЬНОСТЬ ПРОТИВ СТАНДАРТИЗАЦИИ

И что же происходит сейчас? Вот эта вот беготня, частая смена мест, вот только что мне Ильгизар показал место, где была классическая блинная, где сейчас находится ресторан суши. Ресторан суши, безусловно, более прибыльный, чем блинная. Безусловно, хозяин получает больше денег. Но является ли сохранение блинной сохранением городских традиций? Или, напротив, это непонятная защита уходящего и неправильного? Мне кажется, что является. Потому что беготня, быстрая смена названий связаны с тем, что в России принята сетевая форма. Столько сетей, сколько в России, нет нигде.

Как величайшее урбанистическое и цивилизационное достижение в конце 70-х годов считалось открытие сети «Хиллтон». Потому что владельцы «Хиллтон» тогда заявили, что номера в любой гостинице «Хиллтон» в любом городе мира будут абсолютно идентичны. То есть, перелетая из Венеции в Амстердам, оттуда в Киев, оттуда в Сан-Паоло, вы можете жить в привычном номере отеля. Это было воспринято как потрясающее новшество, когда человек, который много ездит и перемещается, всегда находится как дома.

Благо ли это сейчас? Благо ли это сейчас, когда мы живем в одном и том же номере гостиницы в каждом городе, ходим завтракать в одно и то же «Кофе Хауз», покупаем в одной и той же «Пятерочке» или «Магните», идем в один тот же кинотеатр «Каро Фильм» и ужинаем в одном и том же «Макдоналдс» или «Патио Паста». Фактически, страшное распространение сетей, которое происходит в России.

Книжки мы покупаем в «Новом книжном», который является не столько книжным магазином, сколько одним из элементов новой сетевой картины мира. Города теряют свою индивидуальность и становятся клонами друг друга. Все это понимают, но тем не менее ничего не делается в России для поддержки какой-то независимой торговли, независимых кафе или независимых мест, вроде «Смены». А это, на самом деле, ведет к размыванию индивидуальности, к абсолютной аподтридности, абсолютной гастрольности нашего пребывания в стране, мире.

Наши города превращаются в такие клоны друг друга. Конечно, такого района, как район улицы Федосеевской, в других городах нет, это правда, но он не вписан в среду, поэтому задача нашего урбанизма, если он может быть — это приватизация пространства для людей. Вот здесь одни из важнейших агентов, которые могут возникать — это агенты, с одной стороны, постоянные агенты, которые должны войти в традицию и не переезжать, не изменяться, прочно маркировать пространство. Как кафе, книжные магазины, галереи, а с другой стороны — огромное количество номадической работы — огромное количество выставок, ярмарок, инсталляций, выход объектов культуры, попытка культурных институций выйти за свои пределы. Для библиотек — попытка выйти за пределы своих стен, даже очень красивых. Для театров — выйти за пределы театра, работа с пространством. Здесь, кажется мне, что даже Федоссевский район можно приручить к себе, воспринимать его как что-то казусное, конечно, но свое. Если построить там какое-то антропологическое взаимодействие с людьми. Это вкратце.

«МЫ НЕ ХОТИМ, ЧТОБЫ ЛЮДИ БЫСТРО ЖЕНИЛИСЬ И БЫСТРО УМИРАЛИ, МЫ ХОТИМ, ЧТОБЫ ОНИ НЕ СОЗДАВАЛИ ПРОБЛЕМ ДРУГ ДРУГУ»

Мне пришлось сильно сократить мое выступление, потому что через полчаса мне нужно от вас уезжать и хотелось бы больше времени оставить на вопросы. Это была такая лекция о Нью-Васюках, как вы поняли. Я смотрел план. По поводу того, каким мы хотим видеть город, я бы хотел эпиграфом взять фразу, которой начинаются «Двенадцать стульев» — когда описывался город, где были только гробовщицкие мастерские и дворцы бракосочетаний, представить, что люди быстро женятся и быстро умирают. Мы не хотим, чтобы люди быстро женились и быстро умирали, мы хотим, чтобы они не создавали проблем друг другу, комфортно уживались в сложной городской среде.

— Здравствуйте, меня зовут Маша. У меня два вопроса — один об общественном пространстве, другой — про Казань, но больше о традиции, ментальности и индивидуальности города. Совсем недавно мы проводили социологическое исследование по городам Татарстана. Мы узнали, что в парки и скверы мало кто ходит, а если и ходит, то ничем практически не занят, потому что там можно или собаку выгулять, или просто гулять. Очевидно, что функция парков относительно XX века изменилась, но она непонятна мне сейчас. Возможности общения изменились — тот же интернет. Как вы видите, каковы функции общественного места сейчас?

— Во-первых, общение в интернете странное. Я вот принял решение, что я в Facebook больше ничего не пишу, ничего не лайкаю, не читаю. Для меня это очень травматическая история оказалась в плане того, что я много расстраиваюсь, когда читаю реплики своих друзей и недругов — с одной стороны. А с другой стороны — я трачу на это два часа в день и мне их просто жалко. Поверьте мне, сейчас наступит странный момент, когда люди начнут не то чтобы отказываться, а выбирать другую форму общения, не только онлайн, но и оффлайн тоже. Те вещи, которые происходят в Москве и России, — они об этом говорят. В последнее время появилось огромное количество лекториев. Зачем нужны лектории, когда есть интернет? Когда можно прочесть по Skype лекцию миллионам человек? Другое дело, им это будет неинтересно, скорее всего, но это другой вопрос. Все вещи изменяются — люди выбирают очное, оффлайн общение. То, что происходит в библиотеках, — тоже очень важно. Вдруг в библиотеку стали ходить 200 человек. Зачем читать публично, когда это можно делать индивидуально? Зачем делать практику публичной, когда можно уйти, спрятаться дома, унести эту книжку домой? Поэтому это очень сложно. В парках я не большой специалист. Вы выводы делаете из вашего исследования?

— Конечно.

— Вы можете представить? Вот если вы сделаете вывод: в парки никто не ходит, поэтому в парки ходить и не надо. Я слабо понимаю эту историю, вот честное слово. Посещение московских парков — парка Горького, парка Сокольники — возросло в разы. И туда действительно стали ходить люди. Я очень мало реплик слышал от людей, которым не нравится парк. Чаще всего люди, которым не нравится парк Горького или Сокольники, никогда там не были. Я вот могу прийти и сказать: «Фу, это дико дорого, это для богатых». Но в последний раз я там был лет 20 назад. Тогда там тоже было недешево. На самом деле есть какие-то практики изменения. Мы должны научить людей пользоваться этим общественным пространством. Такие локальные пивные или ринги для боев без правил.

По поводу парков я могу сказать только одно — сейчас я пытаюсь прочесть, хотя я плохо знаю этот язык, серьезную книжку, которая написана про парки Латинской Америки. И они выводят про социологию — как парк в районе влияет на уровень преступности, как парк в районе изменяет социальное напряжение. Люди настолько давно живут без общественных пространств, вот вы говорите на улице Баумана нет людей. Потому что у них нет привычки по улице гулять. Из-за преступности и так далее. Если мы покажем, что это возможно и нормально, то все может измениться.

— В Казани есть такая специфика — большинство людей, принимающих решения, приехали из сельской местности. Они транслируют свою сельскую ментальность. Есть ли трагедия в том, что город меняет свою ментальность?

— Мне сложно ответить, будьте ко мне снисходительны. Я Казань не знаю, я в Казани полтора дня. Могу рассказать другую историю. Собянин родился шут знает где — чуть ли не за Полярным кругом. Все люди, которые находятся вокруг него, — родились не в Москве. Казанских очень много, кстати. Весь строительный блок в руках казанцев. Но тем не менее за время его правления построено меньше уродств, чем при Лужкове. А вот Лужков — единственный градоправитель, который родился в Москве.

Может, ну его нафиг? Потому что Лужков хотел сделать из Москвы то, что ваши сделали из Казани. Мы очень боролись, очень выступали, но когда я увидел то, что происходит в Казани, на меня это произвело очень тяжелое впечатление, потому что каждый второй дом — новодел, и это произошло за последние 10 лет. Не то, что город утрачивается, он уже утрачен — это уже не тот город, который был 20 лет назад.

Опять же, Ильгизар рассказал замечательную историю — несмотря на то, что районы изменились, ментально они остались такими же. В них остался тот дух, который там был. Конечно, к Федосеевскому это не относится. Видимо, настроение осталось. Бороться, конечно, нужно. Нужно говорить жителям. Например, жители Самары, а там разрушений меньше, чем у вас, об этом говорят активно, и это слышно. А про казанские выступления я не слышал.

— Мы можем говорить, что Казань — это город для горожан?

— Нет. Нет городов для горожан. Российские города сделаны для инвесторов, а не для горожан, они выполняют чисто экономическую функцию, а не общественную. В Москве ночью много красивых домов, мне особенно понравился один — в стиле рококо, Вена такая, но там пустые окна, там никто не живет, скорее всего. «Фаланстер» сначала располагался в Казихинском переулке, и за 15 лет там было построено 15 зданий, но они не живые, там никто не живет. Это такая печальная история. Надо вернуть город себе.